На протяжении более сорока лет экономисты отвергали постулат о том, что экономическая теория должна быть реалистичной. С тех пор как Милтон Фридман (1953) схематично изложил позитивистскую методологию для экономики, большинство изучающих нашу науку поддерживают точку зрения Фридмана и утверждают, что единственным стандартом качества экономического рассуждения является его предсказательная сила. Хорошие теории дают довольно точные прогнозы, тогда как плохие теории дают ошибочные прогнозы.

Сегодня очевидна полная неудача этой программы. Позитивизм не улучшил экономические прогнозы. Он поощрял увлечение чисто формальными проблемами в математической экономике и теории игр, одновременно способствуя умножению прикладных исследований, доказывающих, по словам Фрэнка Х. Найта, что «вода течет вниз по склону». Неудивительно, что все больше экономистов стремятся найти свой путь между Сциллой формальной нерелевантности и Харибдой эмпирической нерелевантности. Все больше экономистов стали интересоваться альтернативными подходами, указывающими пути к получению значимых представлений о нашем мире.

Одной из немногих школ экономической мысли, которая последовательно придерживалась постулата экономического реализма, является Австрийская школа.¹ Поэтому отрадно, что Брайан Каплан (1999) в своей недавней статье критически оценил постулаты австрийцев.² Он сосредоточился на трудах Людвига фон Мизеса и Мюррея Ротбарда. Работы этих двух авторов представляют собой в его глазах действительно альтернативную парадигму в рамках экономической профессии, тогда как работы других австрийских ученых — в частности, Хайека, Кирцнера и их последователей — следует рассматривать не как полностью отличающиеся от современного неоклассического мейнстрим, а как дополняющие его.

Каплан приходит к поразительному выводу, что австрийский подход, несмотря на усилия его авторов, менее реалистичен, чем неоклассический подход, процветавший в эпоху благожелательного пренебрежения реализмом. Обсуждение этой позиции чрезвычайно полезно, учитывая растущий интерес к экономическому реализму. В этой статье мы покажем, что Каплан не сумел выявить важные различия между австрийской и неоклассической экономикой. Ошибки Каплана, по-видимому, связаны с его неспособностью понять, что австрийская экономика является теорией деятельности (праксиологией), а не своего рода прикладной психологией. Поэтому мы кратко охарактеризуем праксиологический подход к объяснению человеческого поведения, а затем обсудим основные тезисы Каплана более подробно.

Суть праксеологического анализа

Человеческие существа действуют. Они используют средства для достижения целей и выбирают эти средства и цели. Эти факты очевидны, просты и ясны, и ни один разумный экономист не отрицает их. Что отличает австрийский подход, так это его способ обращения с этими фактами. Австрийцы строят свою всеобъемлющую экономическую теорию исключительно на этих и других таких элементарных фактах. Они подчеркивают, что люди делают выбор и используют средства для достижения целей.

Однако может возникнуть вопрос — как возможно объяснить человеческое действие тем, что люди действуют? Объяснить вещь означает указать на связи, в которых эта вещь находится. Мы можем объяснить, что лист падает на землю, существованием гравитации. Мы можем объяснить, что лампочка освещает комнату, определенными законами электричества. Мы можем объяснить, что машина едет, комбинированным эффектом определенных свойств топлива, законов сгорания и т.д. Во всех этих случаях мы объясняем рассматриваемый факт, указывая на его связь с другими фактами. Таким образом, объяснение предполагает, что факт является продолжением или следствием других фактов. Однако австрийские экономисты утверждают, что они объясняют человеческие действия самим фактом того, что люди действуют. Не является ли это круговой аргументацией, а не объяснением действий?

Ответ заключается в том, что, строго говоря, австрийские экономисты вообще не объясняют человеческое действие. Они не связывают человеческое действие с другими фактами, из которых оно могло бы быть следствием или коррелятом. Они анализируют, что такое человеческое действие. Они указывают, что каждое человеческое действие содержит отношения между реализованными и нереализованными аспектами этого самого действия. Движения человеческого тела (человеческое поведение) и умственные активности (мышление, слушание и т.д.) могут затем быть объяснены ссылкой на эти отношения, присущие человеческому действию.

Короче говоря, австрийская экономика основывается на понимании, что человеческое поведение и человеческие мысли являются лишь частью человеческого действия, а именно, той частью, которая реализована (которая “существует”). Другие части человеческого действия не реализованы или еще не реализованы. Это, в частности, (a) цели, ради которых действуют люди, и (b) отвергнутые альтернативы, которые могли бы быть выбраны. Цели и отвергнутые альтернативы, очевидно, не являются частью мира в том смысле, что они не реализованы.

Однако нельзя отрицать, что они имеют какое-то существование, и этот неоспоримый факт ставит австрийских экономистов в положение, позволяющее объяснить реализованное проявление человеческого действия (поведение и мысли) как следствие нереализованной части. Например, мы можем сказать, что Джордж пошел на работу, чтобы заработать на жизнь, или что Джуди перешла улицу, чтобы попасть в пекарню. Или, наблюдая, как кто-то играет на пианино, мы можем утверждать, что он играет на пианино, а не занимается другими делами. Мы добавляем еще одно объяснение, утверждая, что он предпочитает играть на пианино, а не заниматься другими вещами. И так далее. Во всех этих объяснениях мы используем наше знание человеческого действия, чтобы объяснить реализованную часть через нереализованную или еще не реализованную часть.

Мы видим, как австрийские экономисты могут строить все свои теории на простых фактах того, что люди используют средства для достижения целей и выбирают средства и цели. Неоклассические экономисты даже не осознают, что такой подход возможен. В любом случае, они стремятся объяснить человеческое действие совершенно в иных терминах, чем их австрийские коллеги. Они хотят проанализировать, как люди действуют в качестве следствия или продолжения обстоятельств в которых они находятся; то есть они хотят объяснить человеческое поведение в терминах других наблюдаемых и интроспективно известных фактов. Ясно, что для выполнения такого анализа нужно иметь больше, чем просто знание отношений между реализованными и нереализованными элементами человеческого действия. Поэтому неоклассическая теория ценности и выбора стремится объяснить, как люди должны или будут действовать, связывая их поведение с ощущениями боли и удовольствия, или более общо с ощущениями удовлетворения. Короче говоря, неоклассическая теория ценности не только подчеркивает, что то, что мы чувствуем, определяет наше поведение. Она предполагает, что существуют постоянные отношения между нашими чувствами, с одной стороны, и нашим поведением, с другой, которые могут быть изучены и описаны неоклассической теорией потребления.

Эти проблемы занимают внимание неоклассических экономистов. Их усилия и изобретательность принесли нам огромную литературу по теории игр, проблемам максимизации в различных рыночных условиях, путям достижения равновесия и т.д. Однако вся эта литература основывается на ошибочной предпосылке, что существуют постоянные отношения между условиями действия и самим действием. Истина заключается в том, что не существует законов, определяющих, какие вещи люди выбирают и какие цели преследуют. ³

Независимо от того, соглашаетесь ли вы с этим аподиктическим осуждением неоклассического подхода, важный факт заключается в том, что этот подход категорически отличается от того, что делают австрийские экономисты. Два лагеря предлагают совершенно разные типы объяснений наблюдаемого поведения. Австрийцы объясняют реализованные элементы действия (наблюдаемое поведение) через нереализованные элементы того же действия. Поскольку и реализованные, и нереализованные элементы являются частью одного и того же действия, различными аспектами одного и того же факта, их нельзя изучать отдельно. Когда я читаю книгу, другие вещи, которые я мог бы делать, и цель, которую я преследую, читая книгу, являются частями моего действия. Они не являются экзистенциально независимыми. Они даже не являются реальными. Единственная причина, по которой с ними вообще стоит иметь дело, заключается в том, что они являются частью моего действия, которое проявляется в моем поведении и в моих мыслях, и что поэтому их можно использовать для объяснения этого поведения и этих мыслей.

Неоклассические экономисты, напротив, стремятся объяснить наблюдаемые явления (поведение) в терминах других наблюдаемых явлений (поведение других людей, физические условия действия) или психологических явлений (“степени удовлетворения желаний”). Поскольку все эти явления экзистенциально независимы друг от друга, имеет смысл анализировать их отдельно. В частности, имеет смысл сказать, что действующий человек может думать, что существует нечто вроде степеней удовлетворения желаний, и что, если он придерживается такой идеи, он может занять три позиции по отношению к любым двум степеням A и B ожидаемого удовлетворения желаний. Он может считать, что А больше, чем В, или что В больше, чем А, или что они равны. Однако это совершенно другой вопрос, должна ли экономическая наука полагаться на такие соображения и какое экономическое объяснение реального мира можно дать, ссылаясь на них. Эти вопросы можно плодотворно обсудить, более подробно рассмотрев критику Капланом австрийской экономики, к чему мы сейчас и приступим.

Анализ безразличия

В попытке продемонстрировать важность анализа безразличия и отсутствие реализма у австрийцев Каплан начинает с несколько неточного изложения причин, по которым австрийцы отвергают анализ безразличия. По словам Каплана (1999, с. 825), австрийцы утверждают, что безразличие между двумя выборами A и B «бессмысленно, потому что его нельзя продемонстрировать в действии».

Однако точнее было бы сказать, что Мизес и Ротбард считают безразличие несущественным для объяснения человеческих действий. Дело в том, что действующий человек всегда что-то делает. Это отправная точка для любой науки о человеческом действии. Наше знание о существовании альтернатив выбора и целей позволяет нам объяснить этот факт. Так, когда мы видим, что Пол ест мороженое, мы объясняем это наблюдение, связывая его с возможными альтернативными действиями, которые Пол мог бы соаершить. Мы говорим, что он предпочел поедание мороженого любому другому выбору, который у него был. Очевидно, что это объяснение было бы невозможно, если бы мы предположили, что Пол находился в состоянии безразличия между поеданием мороженого и другими возможными занятиями. Мы по-прежнему сталкивались бы с неоспоримым фактом, что он ест мороженое, но мы не могли бы это объяснить. Психологическое безразличие Пола, таким образом, особенно непригодно в качестве объяснения его действий. И безразличие в целом совершенно непригодно для объяснения того, что делают люди.

Каплан (1999, с. 825, прим. 3) ссылается на утверждение Роберта Нозика, что Ротбард неявно использует анализ безразличия, когда утверждает, что единицы товара «взаимозаменяемы с точки зрения актора» и что “любой конкретный фунт масла оценивался в данном случае совершенно одинаково” (Rothbard 1993, pp. 18f.)⁴.

Это хорошая критика рассуждений Ротбарда в данном конкретном случае. Но легко примирить существование однородных товаров с праксеологическим пониманием того, что каждый из однородных товаров имеет разную ценность. Как утверждал Мизес:

Действие не делает различий между конкретными определенными количествами однородных средств. Но это не означает, что оно придает одинаковую ценность различным порциям предложения однородных средств. Каждой части присваивается свой собственный ранг в шкале ценностей. Но эти ранги могут быть ad libitum изменены между различными порциями одной и той же величины.

Если действующему человеку приходится выбирать между двумя или более средствами разных классов, он оценивает отдельные части каждого из них. Он присваивает каждой части свой особый ранг. При этом ему не нужно присваивать различным частям одного и того же средства порядки рангов, которые непосредственно следуют друг за другом". (1998, с. 119-120)

Таким образом, уже в 1949 году Мизес предвидел и элегантно опроверг критику Нозика. Следует отметить, что Нозик выделил один фрагмент из работы Ротбарда (который, кстати, противоречит многим его другим заявлениям), чтобы сформулировать критику в адрес австрийской методологии в целом. И хотя незнание Нозиком австрийской экономической литературы объяснимо и простительно, то же самое нельзя сказать о Каплане, который, в конце концов, является экономистом.

Каплан далее утверждает, что Мизес и Ротбард делают «важное допущение, что все предпочтения могут быть раскрыты в действии» (1999, с. 825). Скорее всего, мы имеем дело с предположением самого Каплана, поскольку он не приводит цитат, в которых Мизес и Ротбард это утверждают. Но, опять же, отправной точкой австрийского анализа является не сферическая в вакууме теория выбора, которая затем каким-то образом применяется к реальному миру, а реальное человеческое действие. Теория выбора относится к отношениям, которые связывают реализованные и нереализованные части человеческого действия, и при применении теории выбора мы можем таким образом объяснить любое данное действие, связывая его с другими элементами того же действия. Мы можем связывать действие с упущенными альтернативами («Пол предпочитает есть мороженое всем другим альтернативам») или с целями («Пол ест мороженое, чтобы стать толстым и некрасивым»). В обоих случаях мы объясняем явление реального мира с точки зрения отношений, в которых оно находится.

На этом фоне нужно понимать критику Мизесом бихевиористского подхода к таким явлениям, как “час пик на Центральном вокзале”. Не существует законов, связывающих поведение людей, спешащих туда-сюда, с их предыдущим или последующим поведением. Однако мы можем объяснить их поведение, связывая его с лежащими в основе целями, такими как добраться из дома до поезда, а оттуда на работу и т.д.

С этим пониманием легко дать экономическое объяснение психическому феномену безразличия между двумя событиями. Например, Пол может быть безразличен к тому, покупать ли ему красный или зеленый свитер. Экономический анализ действий Пола может подчеркнуть, что он предпочитает оставаться безразличным, а не выбирать между красным и зеленым свитером (что, конечно, подразумевает, что он выбирает третью опцию — стоять и смотреть на различные свитера). Также можно подчеркнуть, что Пол не выбирает покупку ни красного, ни зеленого свитера по определенной причине, например, потому что хочет сохранить свои деньги или потому что хочет доказать (напрасно) важность безразличия в человеческом действии. Короче говоря, безразличие, как мы его знаем через интроспекцию, — это факт, который нужно объяснить. Оно не может само по себе быть объяснением человеческого действия.

Легко также разобраться с контрпримером Каплана о предпочтении, не проявленном в действии. Каплан говорит (1999, с. 826):

Мое предпочтение мороженого в настоящий момент не может быть проявлено, поскольку к тому времени, когда я найду продавца мороженого, текущий момент пройдет. Покупка мороженого через десять минут выявляет только предпочтение мороженого в тот момент. И все же, у меня есть интроспективное знание, что я хочу мороженого прямо сейчас.

Это описание “непроявленного предпочтения” интересно только как описание психического состояния Каплана (то есть факта, который нужно объяснить). Но оно не имеет отношения к объяснению того, что делает Каплан. Оно не говорит нам, почему он сидит в своем офисе и думает о “предпочтении” мороженого, которое не материализуется в действии. Экономическая наука может объяснить его поведение, только связывая то, что делает Каплан, с тем, что он мог бы сделать вместо этого. Она утверждает, что Каплан предпочитает тратить свое время на воображение удовлетворения, которое он не может получить.

Кардинальность

Каплан намеревается критиковать Ротбарда за его отрицание теоремы о том, что «в равновесии отношение предельных полезностей различных товаров равно отношению их цен» (1999, с. 826 и далее). Но, удивительно, Каплан не приводит никаких контраргументов. Он подчеркивает, что можно попытаться «представить» предпочтения агента функцией полезности и что те же предпочтения могут быть также «представлены» любой другой функцией, которая сохраняет порядок предпочтений. Это верно. Но и что с того? Ключевой факт состоит в том, что нельзя делить ранги предпочтений друг на друга и затем сравнивать результат с отношением цен.

Очевидно, что равенство между отношением предельных полезностей (рангов предпочтений) и отношением цен могло бы существовать только при двух условиях. Во-первых, если бы ранги предпочтений и цены имели одну и ту же размерность (то есть были бы одним и тем же типом вещи), тогда их отношения могли бы быть равны. Однако это условие не выполнено, поскольку ранги предпочтений и цены — разные виды вещей. Поэтому остается второе условие: если бы и ранги предпочтений, и цены по своей природе каким-то образом были “расширены” (extended) так, чтобы их отношения были кардинальными, тогда эти отношения могли бы быть равны тоже. Однако это условие также не выполнено, потому что ранги предпочтений являются не-расширенными сущностями (non-extented entities — концепции, которые не имеют физической протяженности, объема или размера, которые нельзя измерить и количественно сравнить, — прим.ред.). Таким образом, просто нельзя сказать, насколько высок ранг предпочтений. Можно сказать, что ранг предпочтений A выше ранга предпочтений B и ниже ранга предпочтений C. И это все. Выражение «ранг предпочтений A, деленный на ранг предпочтений B» не имеет кардинальной размерности и, как следствие, невозможно даже предположить, равно ли оно другим отношениям.

Это также очевидно из проблем, с которыми мы сталкиваемся, пытаясь интерпретировать значение «ранг предпочтений A, деленный на ранг предпочтений B». Что именно означает выражение «делить» в этом контексте? Мы осмелимся предположить, что никто не сможет объяснить, что это значит. Это так же бессмысленно, как «кролик, деленный на концерт для фортепиано» или «двигатель внутреннего сгорания, деленный на молитву» и так далее. Все, что мы можем сказать о размерности «ранг предпочтений A, деленный на ранг предпочтений B», это то, что это «ранг предпочтений A, деленный на ранг предпочтений B». Но это, очевидно, идиосинкратическое (т.е. уникальное, локальное, применимое только в определенном контексте — прим.ред.) выражение, и поскольку идиосинкратические выражения по своей природе не имеют общего знаменателя, не существует возможности когда-либо установить равенство между ними.

Та же проблема возникает и с отношением цен. Общепринятое мнение, что сравнение отношений цен не вызывает трудностей, необоснованно. Проблема становится очевидной, если вспомнить, что цены сами по себе являются отношениями. Цена — это не просто «3 доллара», а «3 доллара за 1 гамбургер». Теперь рассмотрим отношение этой цены к двум другим ценам, скажем, «1 доллар за 1 банан» и «2 доллара за 1 колу». Отношение цен гамбургера и банана будет «3 банана за 1 гамбургер», а отношение цен гамбургера и колы будет «3 колы за 2 гамбургера».

Очевидно, что мы сталкиваемся здесь с точно такими же проблемами, как и в случае отношений рангов предпочтений (см. Hülsmann 1996, гл. 6). Первая проблема заключается в интерпретации значения различных единиц. Что на самом деле означают (банан/гамбургер) и (кола/гамбургер)? Но самая важная проблема в том, что все эти отношения несоизмеримы. Они идиосинкратические, как и отношения рангов предпочтений. Невозможно сказать, равно ли какое-либо число размерности (банан / гамбургер) другому числу размерности (кола / гамбургер).

Таким образом, центральное положение неоклассической теории цен, что в равновесии отношение рангов предпочтений различных товаров равно отношению их цен, ошибочно во всех своих частях.

Непрерывность

Далее Каплан рассматривает предположение о непрерывности функций спроса и предложения. Интересно, что он не пытается защитить это предположение. Он даже не пытается доказать, что оно реалистично или необходимо для определенных аналитических целей. Его единственный аргумент состоит в том, что сам Ротбард использует это предположение и поэтому не может возражать против неоклассических экономистов, которые предполагают то же самое. Каплан отмечает, что отсутствие непрерывности в функциях спроса и предложения является сильным аргументом даже «против использования простых алгебраических конструкций — таких, как пересекающиеся линии спроса и предложения, — которые наполняют работы Ротбарда» (1999, с. 828).

Это уместное замечание. Однако, оно скорее укрепляет позиции австрийской теории цен.

Во-первых, единственная цель использования этих простых диаграмм — облегчить общение с неоклассическими экономистами. И в отличие от его неоклассических коллег, Ротбард (1993, гл. 2) максимально осторожен, подчеркивая, что пересечение кривых спроса и предложения в реальном мире — это маловероятный, хотя и возможный случай.

Во-вторых, равновесие имеет гораздо меньшее значение в австрийской экономике, чем в неоклассическом анализе. Мизес (1998, с. 244 и далее) подчеркивал, что единственная роль равновесия заключается в том, чтобы помочь объяснить один компонент дохода, а именно прибыль и убытки. Это резко контрастирует с неоклассической парадигмой, в которой равновесие является аналитической панацеей, пронизывающей все случаи теоретизирования о рынке. Таким образом, даже если допустить, что Ротбард противоречит сам себе, нападая на неоклассических экономистов за предположение о непрерывности, это лишь небольшое противоречие, не влияющее на основную часть его работы. Отказ австрийцев от предположения о непрерывности просто подразумевает, что рыночное равновесие (которое само по себе имеет очень ограниченное значение) не может быть представлено как пересечение кривых спроса и предложения. Напротив, для неоклассической теории цен отказ от предположения о непрерывности является фатальным, поскольку сама суть этого подхода заключается в описании (то есть представлении) равновесия в терминах алгебры и графиков.

В-третьих, и самое главное, австрийская теория цен вообще не зависит от формы кривых предложения. Для того чтобы равновесие было возможным, не имеет значения, можем ли мы представить его как пересечение кривых. Поэтому можно осмысленно говорить о прибыли и убытках без какой-либо графической репрезентации, которая должна полагаться на нереалистичные предположения, такие как непрерывность.

Быстрый взгляд на «Человеческую деятельность» показывает, что анализ рынка и цен Мизеса не использует кривых и алгебры. Поверхностный читатель может считать это признаком стилистического консерватизма, но на самом деле это связано с самой сутью австрийской теории цен. Мизес искренне не интересуется вопросами, которые поглощают творческие силы неоклассических экономистов. Он не стремится объяснить, почему и при каких условиях действия участников рынка “координируются” так, чтобы приводить к равновесию. Скорее, главная тема его главы о рынке заключается в том, что потребители суверенны, потому что их покупательские решения направляют рынок (Мизес 1998, с. 270). Это верно независимо от того, что покупают потребители и почему они совершают эти покупки. Поэтому Мизес не рассматривает вопрос о том, что они покупают, при каких условиях и почему. В своей главе о ценах Мизес утверждает, что количество участников рынка определяет, насколько узкими являются границы, в пределах которых устанавливаются цены. Тем не менее, независимо от количества участников рынка, рыночные цены всегда определяются решениями предельных покупателей и продавцов (с. 324). Таким образом, все цены можно объяснить как результат простого факта, что участники рынка предпочитают один товар А другому товару B (с. 328 и далее).

Доход и эффекты замещения

Каплан (1999, стр. 828 и далее) указывает, что Ротбард иногда ссылается на эффекты дохода и замещения в своем обсуждении формы кривых спроса и предложения. Его критика заключается в том, что если Ротбард будет опираться на свою теорию полезности, он не сможет вывести из нее эти неоклассические концепции и потому просто заимствует их ad-hoc. Следовательно, заключает Каплан, очевидно, что у неоклассических экономистов есть важные знания, без которых даже австрийцы не могут обойтись.

Вероятно, найдется немного австрийских экономистов, которые утверждали бы, что вне их круга нельзя узнать ничего ценного. Однако заключение Каплана преждевременно. Тот факт, что Ротбард иногда ссылается на эффекты дохода и замещения, не гарантирует утверждения, что эти эффекты соответствуют чему-то реальному. И это не делает австрийскую теорию формирования цен на землю и труд зависимой от неоклассических инсайтов. Мы уже указывали, что Мизес не беспокоился о форме кривых предложения или мотивации участников рынка. Его теория цен подчеркивает гораздо более фундаментальную черту формирования цен, например, что все обмены (по крайней мере, ex-ante) выгодны для обеих сторон и что предприниматели оценивают факторы производства в терминах их ожидаемого относительного вклада в денежный доход, получаемый в результате производственного процесса. Из этого следует, что потребители управляют распределением ресурсов в рыночной экономике. Ничто из этого не зависит от формы кривых предложения или существования эффектов дохода и замещения.

Неопределенность и вероятность

Каплан ставит перед собой поистине героическую задачу — опровергнуть мнение, что действующий человек сталкивается с не поддающимся количественной оценке риском. Как он (1999, стр. 829) заявляет, неопределенность в неоклассическом анализе «означает, что существует известное распределение вероятностей (объективное или субъективное) с более чем одним возможным исходом. Выбор в реальном мире неопределенности ничем не отличается от игры с известными правилами и несколькими возможными исходами». Каплан отмечает, что в глазах Мизеса эта неоклассическая «неопределенность» вообще не является неопределенностью, а должна рассматриваться как вероятность класса и резко отличаться от вероятности случая. Самое главное, что человеческое действие действительно характеризуется уникальной и поэтому не поддающейся количественной оценке вероятностью случая. Из этого следует, что выбор участников рынка не может быть адекватно описан как результат вероятностного исчисления.

Опираясь на единственную работу по теории вероятностей (Уэзерфорд 1982) и не обсуждая ее, Каплан атакует это фундаментальное различие между вероятностью класса и случая, утверждая, что «каждое событие уникально; если количественная вероятность не применима к уникальным событиям, то она не применима к конкретным ситуациям» (1999, стр. 830).

Прежде всего, давайте укажем, что, даже если бы тезис Уэзерфорда-Каплана был правильным, это не было бы проблемой для австрийского подхода, а, скорее, говорило в его пользу. В конце концов, не Мизес, а его неоклассические коллеги основывают свою теорию выбора на вероятностном исчислении.

Но может ли теория выбора Мизеса обойтись без количественной вероятности? Это трудная задача для экономистов, воспитанных в неоклассической традиции, и Каплан явно скептичен, когда утверждает: “Действия без знания вероятностей различных событий трудно себе представить. Если бы вы могли получить либо 10 долларов с уверенностью, либо 100 долларов с не поддающейся количественной оценке вероятностью, непонятно, как бы вы принимали решение” (1999, p. 832).

Однако здравый смысл явно на стороне австрийцев. Мало кто за пределами экономических факультетов считает проблемой то, что он не может количественно оценить вероятности будущих событий. Обычный бизнесмен не рассчитывает свои ожидаемые будущие доходы от продаж. Скорее, он считает, что они будут такими-то и такими-то, и на основании этого суждения приходит на рынок и покупает факторы производства (см. Hülsmann 1997, сс. 46 и далее.). Проблему во всем этом видят не практичные люди, а университетские профессора и другие лица, у которых есть много времени на решение когнитивных головоломок. Давайте поэтому повторим очевидное: люди действуют; столкнувшись с неопределенными и не поддающимися количественной оценке альтернативами, они выбирают одну из них. Теоретической проблемы в отношении этих фактов не существует. И экономическая наука может объяснить поведение в условиях неопределенности, связав его с альтернативами выбора и целями действующего человека. Проблема возникает только тогда, когда мы пытаемся теоретически определить, как это лицо должно выбирать или как оно будет выбирать в зависимости от данных обстоятельств. Но даже если мы не можем решить эту проблему — и ниже мы объясним, почему это так — это не мешает нам применять (австрийский) экономический анализ. Короче говоря, нет необходимости решать проблему, которую Каплан считает столь важной.

У Каплана есть еще один аргумент против австрийцев. Цитируя Уэзерфорда вне контекста, он спрашивает: «Может ли кто-либо убедить работающего астронома в том, что … может не существовать вероятности того, что звезда является красным гигантом … когда мы знаем, что многие из них являются красными гигантами?» (1999, стр. 832). Каплан намекает, что это не имеет смысла и что, следовательно, австрийское отрицание того, что вероятности в человеческих действиях поддаются количественному измерению, необоснованно. Однако это заключение неоправданно. Мизес признает, что события в сфере человеческой деятельности имеют вероятности. Он даже использует выражение «вероятность» для описания этого факта. Однако эта вероятность — это вероятность случая, которую нельзя количественно оценить.

Ключевой теоретический вопрос, конечно, заключается в том, почему существует такая вещь, как вероятность случая или неопределенность в Найтовском смысле. Каплан спрашивает: «Почему экономисты должны верить, что существует какой-то более радикальный (то есть неподдающийся количественной оценке) тип незнания?» (1999, стр. 831). Один простой ответ: потому что, по сути, существует нечто вроде подлинной новизны и открытий. Израиль Кирцнер абсолютно прав, настаивая на этом факте, хотя он не объясняет его более фундаментально. Но Каплан мог бы найти такое объяснение в трудах Мизеса и Ротбарда, а также в работах современных экономистов. Мизес (1985, стр. 74 и далее, 186 и далее) утверждал, что изобретение новых идей снова и снова меняет способ, которым люди действуют при прочих равных условиях. В результате в человеческой деятельности нет постоянных величин, а только переменные. Само существование новатора предотвращает любые попытки установить закономерности в том, что выбирают люди. Ротбард (1997a, главы 1-6) утверждал, что человек свободен менять свое мнение и действовать по-другому при прочих равных условиях.

Недавно Ганс-Германн Хоппе строго продемонстрировал, что любая детерминистская теория выбора (например, вероятностный подход) подразумевает неустранимое противоречие. Он утверждает, что такая теория должна предполагать некоторое постоянное соотношение между рассматриваемым действием (событием, которое должно быть объяснено стохастически) и другими действиями или событиями (условиями, в которых предполагается существование стохастического распределения). Это, в свою очередь, предполагает, что человек не может учиться, потому что принятие любых новых идей изменит способ его действий в данных обстоятельствах и тем самым аннулирует закономерности, постулируемые предыдущим набором вероятностей. Однако предположение, что человек не может учиться, противоречит необходимому допущению любой исследовательской деятельности, а именно, что исследования изменят ситуацию. Любой, кто стремится разработать модель человеческого поведения, неизбежно предполагает, что его выводы окажут некоторое влияние либо на его собственные действия, либо на действия других людей (в противном случае эти исследования были бы бессмысленными). Если модели прошлого поведения изменят поведение хотя бы одного человека, это изменит условия действия всех остальных людей. Рано или поздно каждый изменит свое поведение, чтобы адаптироваться к новым обстоятельствам, которые созданы моделью прошлого поведения.

Из этого следует, что не существует постоянных соотношений между человеческими действиями и условиями действия, которые могли бы быть описаны стохастическими законами. Короче говоря, нет стохастических законов, управляющих человеческим поведением. Следовательно, ни один человек не может полностью основывать свои решения на вероятностных выводах. Постфактум он может классифицировать прошедшие события в стохастические модели, но эти модели не могут решить главную задачу принятия решений, а именно задачу предсказания уникальной констелляции будущего. Таким образом, такое моделирование также не имеет значения для научного объяснения человеческих действий.

Здравый смысл и теоретическая строгость вновь на стороне австрийцев.

Демонстрируемые предпочтения, социальная полезность и экономика благосостояния

Ротбард основывает теорию полезности и благосостояния на принципе демонстрируемых предпочтений. Этот принцип подчеркивает, что невозможно определить предпочтения действующего лица иначе, чем по его реальным действиям. Каплан видит проблему уже на этом элементарном уровне. Он возражает:

Когда два человека подписывают контракт, действительно ли они демонстрируют свое предпочтение условиям контракта? Возможно, они просто демонстрируют свое предпочтение подписывать свои имена на бумаге перед ними. Нет никакого непреложного доказательства, что подписание своего имени на бумаге не является шуткой или попыткой улучшить свой почерк (1999, стр. 833).

Верно, что иногда может быть трудно определить цели человека, просто глядя на то, что он делает. Однако замечание Ротбарда гораздо более фундаментально. Независимо от всех проблем, связанных с интерпретацией предпочтений людей, эти предпочтения можно оценить только по тому, что люди реально делают. Короче говоря, реальные человеческие действия являются необходимым условием для анализа предпочтений.

На более существенном уровне Каплан утверждает, что общий эффект нарушений прав собственности не может быть оценен в терминах полезности без межличностного сравнения полезности. Он заявляет: «Поскольку жертва теряет, а нарушитель получает выгоду от применения принуждения, невозможно [определить общий эффект на социальную полезность] без запрещенного межличностного сравнения благосостояния» (1999, стр. 833f.). Это хорошее замечание. Однако Каплану следовало бы обратить внимание на то, что австрийские экономисты осознали эту проблему раньше него, и по крайней мере один из них разработал креативное решение.

Решение, о котором мы говорим, — это «аргументативная этика» Хоппе, центральное утверждение которой заключается в том, что только частная собственность может быть оправдана, тогда как все аргументы в пользу нарушений собственности неизбежно самоопровергаются. Очевидно, что любая форма социального сотрудничества предполагает некоторую форму соглашения, и Хоппе показывает, что во всех формах сотрудничества люди соглашаются с существованием и уважением индивидуальной самопринадлежности. Даже рабовладелец, отдавая команду, самим приказом признает, что раб единолично контролирует (то есть владеет) собой. Это не значит, что аргументативная этика постулирует отсутствие нарушений самопринадлежности. Смысл в том, что рабство, убийство, кража, грабеж и т.д. не могут быть оправданы без противоречия, потому что любое такое оправдание предполагало бы, что даже те, кто пытаются оправдать убийство, должны поддерживать принцип самопринадлежности, иначе они не смогли бы участвовать в дебатах.

Очень похожие соображения применимы к другим видам собственности (яблоки, стулья, земля, уроки музыки и т.д.), которые люди приобретают с помощью своих тел. Только те формы присвоения, которые уважают самопринадлежность, могут быть обоснованы, тогда как все другие формы присвоения противоречат самопринадлежности и, следовательно, необходимой основе социального сотрудничества. Например, гомстединг может быть оправдан, потому что гомстедер трансформирует неосвоенный участок земли с помощью своего тела (которым он владеет), делая его продолжением самого себя. Напротив, использование земли без согласия ее владельца не может быть оправдано так же, как не могут быть оправданы нарушения самопринадлежности, поскольку присвоенная гомстедером земля является продолжением самого гомстедера.

Итак, никакое нарушение прав собственности не может быть оправдано, потому что в каждом отдельном случае оно нарушает самопринадлежность, которая является необходимым элементом любого сотрудничества. Нарушения прав собственности могут происходить в чистых формах, таких, как убийство. Или они могут существовать бок о бок с социальным сотрудничеством, частично препятствуя ему, как в случае рабовладельческой экономики. Однако во всех случаях, по своей природе, они идут вразрез с жизнью в обществе.

Кратко укажем, как эти выводы могут быть применены для австрийской теории благосостояния, не зависящей от межличностных сравнений полезности. Чтобы применить аргументативную этику к экономике благосостояния, нам нужно лишь осознать, что все теории благосостояния касаются действий в рамках общества. Ни один теоретик благосостояния никогда не пытался учитывать эффект действий человека на благосостояние обезьян или эффект поведения муравьев на благосостояние людей. Как показал Хоппе, вторжения в частную собственность должны быть отвергнуты как несовместимые с фактическими предпосылками социального взаимодействия. Короче говоря, права частной собственности служат фильтром для различения действий, которые являются частью жизни в обществе, от тех, которые несовместимы с цивилизованным взаимодействием. Нарушение прав собственности не является социальным поведением, а препятствием для функционирования общества, сравнимым с нападением дикого животного. Отсюда следует, что только те действия, которые совместимы с жизнью в обществе, могут быть предметом теоретических рассуждений о благосостоянии. А нарушение права собственности должно снижать социальное благосостояние ниже того уровня, которого оно достигло бы в противном случае, поскольку теперь происходит менее цивилизованное взаимодействие.

Таковы контуры последовательной теории благосостояния, основанной на демонстрируемом предпочтении и теории справедливости. Однако Каплан утверждает, что другой путь более плодотворен. Он считает, что экономика благосостояния может строиться на критерии Парето-улучшения; то есть на идее, что перераспределения эффективны, если они потенциально улучшают положение по Парето. Каплан говорит:

Хотя справедливость и эффективность не одно и то же, этот критерий… имеет много преимуществ перед подходом Ротбарда. В частности, он позволяет делать суждения об эффективности в реальном мире — судить, например, что коммунизм был неэффективен, или что контроль за арендной платой неэффективен, или что пиратство было неэффективным (Каплан 1999, стр. 834f.).

Однако Каплан не объясняет, как и почему возможны суждения об эффективности. В частности, Каплан не рассматривает аргумент Ротбарда (1979) о том, что ключевой вопрос заключается в том, для кого коммунизм, контроль за арендной платой или пиратство эффективны и неэффективны. Коммунистическое руководство может считать коммунизм очень эффективным способом легитимизации всеобъемлющего государственного планирования. Некоторые политики могут видеть в законах о контроле за арендной платой эффективный способ продвижения своей карьеры, а контроль за арендой может также быть эффективным с точки зрения текущих арендаторов.

Термин “эффективность” относится к соотношению между средствами и целями. Нельзя сказать, является ли средство эффективным, не рассматривая цель, которую необходимо достичь. Но цели всегда являются целями отдельных людей, и в политических вопросах (коммунизм, контроль за арендой и т.д.) эти индивидуальные цели всегда конфликтуют. Поэтому нельзя сказать, является ли спорная политика эффективной. Все, что можно утверждать, это то, что она эффективна для одних людей и неэффективна для других.

Есть только две возможности преодолеть эту проблему. Первая заключается в проведении межличностных сравнений ценностей. Если эффективность политики для одного человека больше, чем неэффективность той же политики для другого человека, можно утверждать, что политика увеличивает общую эффективность в экономике. Однако ни Каплан, ни любой другой автор не продемонстрировали, как такие сравнения могут быть выполнены. В частности, никто не решил проблему сравнения непротяженных сущностей, таких как ценность, полезность, ранги предпочтений и т.д.

Таким образом, возникает второй тип решения, который состоит в отказе от всех попыток построения экономики благосостояния на теории ценности и в поиске других основ. Здесь вступает в силу теория справедливости Хоппе. В настоящее время, пока никто не решит теоретические проблемы подхода к ценности, это кажется самым перспективным путем для экономики благосостояния.

Общественные блага

Австрийский взгляд на проблему общественных благ основывается на трех аргументах. Во-первых, нет способа судить о том, хотят ли люди какое-то благо и в каком именно количестве, иначе, чем по их действиям. Поэтому необоснованно требовать от правительства действий по предоставлению блага, которое иначе не было бы произведено в достаточном количестве. Если люди готовы пожертвовать достаточно своих ресурсов, любое благо может быть произведено без вмешательства правительства.

Во-вторых, нет критерия, по которому общественные блага можно отличить от частных. Эта трудность возникает на уровне более фундаментальном, чем общепринятое определение общественных благ, подчеркивающее неконкурентность потребления и невозможность исключить других пользователей. Фундаментально товар может быть общественным благом, если он оказывает желаемые или нежелаемые эффекты на людей, отличных от его владельца (внешние эффекты). Однако эти внешние эффекты явно не являются характеристикой самого товара, а зависят исключительно от субъективных чувств этих других людей. Всякий раз, когда любой человек, кроме владельца, проявляет интерес к благу, он ipso facto становится общественным благом. Следовательно, нет способа четко различить общественные и частные блага. Все блага могут быть общественными благами. И еще более неловким является предположение, что статус блага может меняться от секунды к секунде по простой субъективной прихоти (см. Hoppe 1993, pp. 7f). Это делает критерий “быть общественным” непригодным в качестве основы для выработки политики в отношении блага.

В-третьих, даже если благо может быть правильно идентифицировано как общественное благо, это не означало бы, что его должно предоставлять правительство. Другими словами, все еще необходимо обосновать деятельность государства отдельным нормативным аргументом.

Каплан критикует эту теорию по двум причинам. Он отмечает, что “аргумент вытекает из теории полезности Ротбарда, которая, как было показано в предыдущих разделах, ошибочна” (1999, стр. 835). Однако, по причинам, изложенным выше, возражения Каплана против теории полезности Ротбарда не уместны.⁵ Поэтому мы можем перейти ко второму предостережению Каплана. Он утверждает, что:

Априорное отрицание Ротбардом концепции общественных благ было неверным путем; более продуктивно было бы указать на проблему общественных благ, создаваемую правительством, и на удивительную способность свободных рынков предлагать добровольные решения для подлинных проблем общественных благ. (1999, стр. 836)

Здесь нужно напомнить, что первоначальной целью теории общественных благ было установление рационального критерия для государственного вмешательства. Вся суть разграничения между общественными и частными благами заключалась в определении условий, при которых полезно или необходимо вмешательство правительства. Очевидно, что на этом фоне априорное отрицание Ротбардом концепции общественных благ имеет смысл, поскольку концепция не выполняет ту роль, которую ей изначально приписывали.

С точки зрения нынешней версии общественных благ, которая признает возможность того, что правительство может оказаться неспособным производить общественные блага, весь этот спор стал совершенно бессмысленным. Если и правительство, и рынок могут не справляться с производством общественных благ, то общественные блага не являются актуальной темой для исследовательских работ, ориентированных на политику. Вместо этого необходимо выдвинуть другие критерии, которые могли бы выполнять роль разграничения области государственной деятельности. Анализ этих критериев тогда стал бы действительно важным занятием для экономистов. Каплан, по-видимому, не готов сделать этот вывод. Его предложение “указывать на проблему общественных благ, создаваемых правительством, и на удивительную способность свободных рынков” является хорошей иллюстрацией нынешней плачевной ситуации, в которой экономисты тратят свои силы на корыстные “анализы”, не имеющие практического значения.

Заключение

Трезвый взгляд на допущения, лежащие в основе неоклассического анализа, показывает, что они либо не реалистичны (непрерывность, кардинальность и т. д.), либо неприменимы в экономическом анализе реального мира (например, психологическое безразличие). И до Каплана неоклассики почти никогда не утверждали, что это не так. Когда мейнстримные экономисты вообще обращали внимание на реализм, они утверждали, что их предположения являются полезным приближением к реальности и что в любом случае лучшей альтернативной теории не существует.

Однако, кажется очевидным, что такая лучшая альтернатива существует в австрийском подходе, поскольку он может опираться на работы Мизеса и Ротбарда. Это не означает, что эти два автора привели нашу науку к состоянию совершенства. Но нельзя отрицать, что они указали на полностью реалистичный подход к экономическому анализу нашего мира.

Этот подход вряд ли является “неизведанной альтернативой”, как утверждает Каплан (1999, стр. 837). Мейнстримные экономисты все еще должны усвоить уроки, содержащиеся в трудах Мизеса и Ротбарда, и это само по себе займет некоторое время. Более того, даже если Каплан игнорирует этот факт многие современные экономисты сделали значительный вклад в науку, находясь на мизесианской основе. Например, в теории монополии и цен: Селджин (1988a), Блок (1990), Салин (1996a, b) и Арментано (1999); в сравнительных экономических системах: Хоппе (1989), Салерно (1990a) и Уэрта де Сото (1992); в теории благосостояния: Сеннхольц (1987), Торнтон (1991), Кордато (1992) и Хербенер (1997); в организации промышленности: Кляйн (1996); в деньгах и банковском деле: Салин (1982; 1990), Уайт (1989), Селджин (1988b), Хоппе (1994), Уэрта де Сото (1998) и Натф (1997); в теории общественных благ: Хаммель (1990) и Холкомб (1997), и Кампан (1999); в теории предпринимательства: Кирцнер (1973; 1992); в теории общественного выбора: ДиЛоренцо (1988); в теории приватизации: Салерно (1982), Хоппе (1991), Хербенер (1992), Селджин (1996). Это лишь примеры, и они касаются только области теории. Современные австрийцы сделали значительный вклад также в методологию, историю мысли и прикладные исследования.

Само существование этих работ опровергает опасения Каплана, что время для смены парадигмы еще не наступило. Правда в том, что экономическая наука, если она вообще будет развиваться, должна будет перейти к великой традиции реалистического анализа, которую австрийские экономисты помогали развивать более ста лет и единственными представителями которой они в настоящее время являются. Будущие экономисты будут вынуждены стать мизесианцами, так же как сегодняшние астрофизики должны были стать эйнштейнианцами.

Литература

Armentano, Dominick T. 1999. Antitrust: The Case for Repeal. 2nd ed. Auburn, Ala.: Mises Institute.

Block, Walter. 1980. “On Robert Nozick’s ‘On Austrian Methodology’.” Inquiry 23(4): 397–444.

—— .1990. “The DMVP–MVP Controversy: A Note.” Review of Austrian Economics 4:208–14.

Block, Walter, and Kenneth M. Garschina. 1996. “Hayek, Business Cycles, and Fractional Reserve Banking: Continuing the De-Homogenization Process.” Review of Austrian Economics 9(1): 77–94.

Böhm-Bawerk, Eugen von. 1923. Gesammelte Schriften. F.X. Weiss, ed. Vienna.

——. 1959. Capital and Interest. South Holland, Ill.: Libertarian Press.

Campan, Gaël J. 1999. “Does Justice Qualify as an Economic Good?: A Böhm-Bawerkian Perspective.” Quarterly Journal of Austrian Economics 2(2): 21–33.

Caplan, Bryan. 1999. “The Austrian Search for Realistic Foundations.” Southern Economic Journal 65(4): 823–38.

Cordato, Roy. 1992. Welfare Economics and Externalities in an Open-Ended Universe: A Modern Austrian Alternative. Boston: Kluwer Academic Publishers.

DiLorenzo, Thomas J. 1988. “Competition and Political Entrepreneurship: Austrian Insights into Public-Choice Theory.” Review of Austrian Economics 2:59–72.

Friedman, Milton. 1953. “The Methodology of Positive Economics.” Essays in Positive Economics. Chicago: University of Chicago Press. Pp. 3–43.

Haberler, Gottfried. 1963. Prosperity and Depression. New York: Antheneum.

Hayek, F.A. 1931. Prices and Production. London: Routledge.

——. 1937. Monetary Nationalism and International Stability. London: Longmans.

——. 1979. The Counter-Revolution of Science. 2nd ed. Indianapolis, Ind.: Liberty Fund.

Herbener, Jeffrey M. 1992. “The Role of Entrepreneurship in Desocialization.” Review of Austrian Economics 6(1): 79–93.

——. 1997. “The Pareto Rule and Welfare Economics.”Review of Austrian Economics 10(1): 79–106.

Herbener, Jeffrey M., Joseph T. Salerno, and Hans-Hermann Hoppe. 1998. “Introduction to the Scholar’s Edition.” In Mises (1998, pp. v–xxiv).

Holcombe, Randall G. 1997. “A Theory of the Theory of Public Goods.” Review of Austrian Economics 10(1): 1–22.

Hoppe, Hans-Hermann. 1982. Kritik der kausalwissenschaftlichen Sozialforschung. Opladen: Westdeutscher Verlag.

———. 1989. A Theory of Capitalism and Socialism. Boston: Kluwer.

———. 1991. “De-Socialization in a United Germany.” Review of Austrian Economics 5(2): 77-104.

———. 1993. The Economics and Ethics of Private Property. Boston: Kluwer.

———. 1994. “How is Fiat Money Possible?—or, The Devolution of Money and Credit.” Review of Austrian Economics 7(2): 75–90.

———. 1995. Economic Science and the Austrian Method. Auburn, Ala.: Mises Institute.

Hoppe, Hans-Herman, and Joseph T. Salerno. 1999. “Friedrich von Wieser und die moderne Österreichische Schule der Nationalökonomie.” Introduction to Friedrich von Wieser, Über den Ursprung und die Hauptgesetze des wirtschaftlichen Werthes. Düsseldorf: Verlag Handel und Wirtschaft.

Hülsmann, Jörg Guido. 1996. Logik der Währungskonkurrenz. Essen: Management Akademie Verlag.

———. 1997. “Knowledge, Judgment, and the Use of Property.” Review of Austrian Economics 10(1): 23–48.

Huerta de Soto, Jesús. 1992. Socialism, cálculo económico y función empresarial. Madrid: Union Editorial.

———. 1994. Estudios de economía política. Madrid: Union Editorial.

———. 1998. Dinero, Credito Bancario y Ciclos Economicos. Madrid: Union Editorial.

Hummel, Jeffrey. 1990. “National Goods vs. Public Goods: Defense, Disarmament and Free Riders.” Review of Austrian Economics 4:88–122.

Jewkes, J. 1955. “The Economist and Economic Change.” Economics and Public Policy. Washington, D.C.: Brookings Institution.

Kirzner, Israel M. 1966. An Essay on Capital. New York: Augustus Kelley.

———. 1973. Competition and Entrepreneurship. Chicago: Chicago University Press.

———. 1992. The Meaning of Market Process. London: Routledge.

Klein, Peter. 1996. “Economic Calculation and the Limits of Organization.” Review of Austrian Economics 9 (2): 3-28.

Knight, Frank H. 1921. Risk, Uncertainty, and Profit. Chicago: Hart, Schaffner, and Marx.

Menger, Carl. 1871. Grundsätze der Volkswirtschaftslehre. Vienna.

———. 1883. Untersuchungen zur Methode der Sozialwissenschaften. Vienna.

Mises, Ludwig von. 1981. Socialism. Indianapolis, Ind.: Liberty Fund.

———. 1985. Theory and History. 3rd ed. Auburn, Ala.: Mises Institute.

———. 1990. Economic Calculation in the Socialist Commonwealth. Auburn, Ala.: Mises Institute.

———. 1998. Human Action. Scholar’s edition. Auburn, Ala.: Mises Institute.

Morgenstern, Oskar. 1976. “Descriptive, Predictive, and Normative Theory.” In Selected Economic Writings of Oskar Morgenstern. A. Stoller, ed. New York: New York University Press.

Nataf, Philippe. 1997. “Un système monétaire libre.” Aux sources du modèle libéral français. Alain Madelain, ed. Paris.

Nozick, Robert. 1997. “On Austrian Methodology.” Socratic Puzzles. Cambridge, Mass.: Harvard University Press.

Popper, Karl. 1964. The Poverty of Historicism. New York: Harper.

Rothbard, Murray N. 1993. Man, Economy and State. 3rd ed. Auburn, Ala.: Mises Institute.

———. The Logic of Action One: Method, Money, and the Austrian School. Cheltenham, U.K.: Edward Elgar.

———. 1997b. The Logic of Action Two: Applications and Criticism from the Austrian School. Cheltenham, U.K.: Edward Elgar.

Salerno, Joseph T. 1982. “The 100 Percent Gold Standard: A Proposal for Monetary Reform.” Supply-Side Economics. Richard Fink, ed. Fredrick, Maryland: University Publications of America.

———. 1990a. “Why a Socialist Economy is ‘Impossible’.” Postscript to Mises (1990, pp. 51–71).

———. 1990b. “Ludwig von Mises as Social Rationalist.” Review of Austrian Economics 4: 26–54.

———. 1993. “Mises and Hayek Dehomogenized.” Review of Austrian Economics 6(2): 113–48.

———. 1999. “The Place of Human Action in the History of Economic Thought.” Quarterly Journal of Austrian Economics 2(1): 35–65.

Salin, Pascal. 1982. L’ordre monétaire mondial. Paris: Presses Universitaires de France.

———. 1990. La vérité sur la monnaie. Paris: Editions Odile Jacob.

———. 1996a. “Cartels as Efficient Productive Structures.” Review of Austrian Economics 9(2): 29–42.

———. 1996b. “The Myth of the Income Effect.” Review of Austrian Economics 9(1): 95–108.

Selgin, George. 1988a. “Praxeology and Understanding.” Review of Austrian Economics 2: 19–58.

———. 1988b. The Theory of Free Banking. Totowa, N.J.: Rowman and Littlefield.

———. 1996. Bank Deregulation and Monetary Order. London: Routledge.

Sennholz, Hans. 1987. Debts and Deficits. Spring Mills, Penn.: Libertarian Press.

Shackle, G.L.S. 1972. Epistemics and Economics. Cambridge, U.K.: Cambridge University Press.

Thornton, Mark. 1991. The Economics of Prohibition. Salt Lake City: University of Utah Press.

Weatherford, Roy. 1982. Philosophical Foundations of Probability Theory. Boston: Routledge and Kegan Paul.

White, Lawrence H. 1989. Competition and Currency. New York: New York University Press.

Оригинал статьи

Перевод: Наталия Афончина

Редактор: Владимир Золоторев