Этот доклад был представлен 23 ноября во Дворце Кобург в Вене, Австрия, на мероприятии, посвященном 70-й годовщине «Человеческой деятельности» Мизеса.

В наши дни люди в возрасте 20-30 лет нередко полагают, что они должны поделиться своими воспоминаниями с миром. Я же даже в пожилом возрасте предпочитаю не говорить публично о личных вещах и опыте моей жизни, а оставляю это для приватных бесед.

Однако в связи с этим событием (годовщиной Ч.Д., — прим.ред.) я хотел бы рассказать вам кое-что о моем интеллектуальном росте: о том, как типичное дитя своего времени столкнувшись с Людвигом фон Мизесом и австрийской экономической школой, превратилось в представителя интеллектуальной экзотики – а некоторые скажут, опасного сумасшедшего – пришедшего как будто из другого времени. И для этого уместно привести немного личных биографических данных.

Я родился в 1949 году в послевоенной Германии, в том же году был опубликован magnum opus Людвига фон Мизеса «Human Action», который сегодня будет презентован в немецком переводе. Мне предстояло открыть эту книгу почти 30 лет спустя и она оказала решающее влияние на мое интеллектуальное развитие.

Мои родители покинули территорию бывшей ГДР и в итоге оказались в маленькой деревне в Нижней Саксонии, Западная Германия. Мой отец был самозанятым портным — среди прочего, у меня есть общая черта с Роландом Баадером, чей отец был также портным. После плена мой отец решил не возвращаться в свой оккупированный советскими войсками родной город. Семья моей матери, которая позже стала учителем начальных классов, была экспроприирована Советами в 1946 году в качестве так называемых восточно-эльбских юнкеров и изгнана из своего дома с одними рюкзаками. До нашего переезда в соседний районный город, через семь лет после моего рождения, мы жили в крайней нищете в надворной постройке возле крошечной мастерской. Но в детстве я этого не замечал. Наоборот, я помню свои первые годы жизни как очень счастливое время. С начала пятидесятых годов моя семья, благодаря тяжелой работе моих родителей, их дисциплине и экономии в течение всей своей жизни, год за годом улучшала свое благососотояние.

Местное издание «Hannoversche Allgemeine» регулярно читалось в доме моих родителей, и каждый понедельник к нам приходил журнал Der Spiegel. Было также много книг, классическая литература, такая как Лессинг, Гете, Шиллер, Клейст и Фонтан, и современная литература, например, книги Томаса и Генриха Манна, Макса Фриша, Бёлля и Грасса. Было несколько работ по немецкой, европейской и древней истории, а также различные справочные работы и атласы. Мои родители были страстными читателями и всегда поощряли меня к чтению. История всегда очаровывала меня больше, чем литература (и так оно и есть до сих пор). У нас не было телевизора, пока мне не исполнилось 16 или 17 лет. Но мои родители не были интеллектуалами, которые могли бы направлять меня в моем чтении, дисциплинировать меня или оттачивать мое суждение. То же самое я могу сказать о моих учителях гимназии, почти все они были из военного и довоенного поколения. Уроки истории в школе усилили мой интерес к изучению истории, уроки биологии привлекли мое внимание к Конраду Лоренцу и этологии, а религиозное обучение, которое проводил протестантский богослов, впервые пробудило мой интерес к философии.

Этот растущий интерес к философским вопросам также стал причиной роста моей интеллектуальной неудовлетворенности. Многие из тех ответов, которые я получал на свои вопросы, казались произвольными, противоречивыми или непоследовательными, в большей степени мнениями, чем знаниями. Что стало причиной всех этих противоречий и споров, на основании каких критериев они могли бы быть разрешены – на эти вопросы не было четкого ответа. Прежде всего, однако, я упустил нечто вроде интеллектуальной систематизации, общего взгляда на все вещи и связи между ними, и именно эта потребность и поиск решения сделали меня — по крайней мере, в течение нескольких лет — типичным представителем своего времени: это было время студенческой революции, которая началась в конце 1960-х годов, и достигла своего пика в 1968 году, когда я начал учиться в университете, и чьи духовные продукты позже стали называть поколением 68-го.

Вдохновленный деятелями студенческой революции, я начал изучать Маркса, а затем теоретиков новых левых, так называемых культурных марксистов Франкфуртской школы: Маркузе, Фромма, Хоркхаймера, Адорно, Хабермаса и т. д., предполагая, что найду у них ответы на свои вопросы. Я стал (временно) социалистом, хотя и не последователем «реального социализма», практикуемого в бывшей ГДР, о котором я знал от своих родственников и который был мне глубоко противен. Нет, я стал последователем так называемого «гуманного демократического социализма» возглавляемого предположительно мудрой элитой философов. И так случилось, что Юрген Хабермас, в то время восходящая молодая звезда новых левых, а сегодня первосвященник социал-демократического этатизма и политкорректной системы добродетели, стал моим самым первым учителем философии и научным руководителем диссертации. В 1974 году, когда я получил докторскую степень, моя социалистическая фаза, конечно, уже закончилась, и моя диссертация на эпистемологическую тему — критика эмпиризма — не имела ничего общего с социализмом или «левыми».

За моей короткой левой фазой последовала такая же короткая «умеренная» фаза. От Франкфуртской школы мое интеллектуальное любопытство устремилось к Венской школе. Более конкретно: к так называемому венскому кругу вокруг Морица Шлика и, еще более конкретно, к философии Карла Поппера, которая находится на границе этого круга логических позитивистов. Суть философии Поппера, которая до сих пор является, вероятно, наиболее распространенным и влиятельным мировоззрением, особенно в неакадемической среде, заключается в следующем двойном тезисе: все утверждения о реальности носят гипотетический характер, то есть могут быть опровергнуты или фальсифицированы в соответствии с опытом. И наоборот, все не гипотетические, априорные или аподиктические утверждения, то есть утверждения, которые в принципе не подвержены фальсификации, являются утверждениями без связи с реальностью.

Я никоим образом не был готов принять универсальность этого тезиса. (Между прочим: это гипотетическое или аподиктическое утверждение?) Еще во время работы над докторской диссертацией, я натолкнулся на Пауля Лоренцена и так называемую Эрлангенскую школу, которая показала весьма сомнительную обоснованность тезиса Поппера, особенно в области естественных наук. Разве для того, чтобы проверить гипотезу о причинно-следственных связях не нужно сначала собирать и измерять данные и проводить контролируемые эксперименты? Разве знания о конструкции измерительных приборов и проведении контролируемых экспериментов методически не должны предшествовать проверке гипотезы? И разве фальсифицируемость гипотез не опирается на нефальсифицируемость конструкции средств измерений и методологии эксперимента?

Сегодня я считаю эти вопросы еще более значимыми, чем тогда, но сейчас не место и не время заниматься этим предметом (или какой-либо высокой философией вообще). Тогда (как и сейчас) мое внимание было обращено к общественным наукам, и я изначально был в значительной степени готов следовать за Поппером. Как и Поппер, я считал, что утверждения в области социальных наук в целом являются гипотетическими, в принципе фальсифицируемыми утверждениями типа «если, то», и что практическое социальное исследование должно быть, как выразился Поппер, «частичной социальной инженерией». Нужно всегда проверять свои гипотезы перед тем, как они будут доказаны или опровергнуты и пересмотрены (но никогда окончательно). С другой стороны, в социальных науках не существует нефальсифицируемых утверждений, особенно тех, которые относятся к реальности, то есть к реальным объектам.

Сегодня я считаю этот тезис Поппера, вроде бы, настолько терпимый и открытый для опыта, не только ошибочным, но и опасным.

Сначала небольшой пример из повседневного опыта, чтобы продемонстрировать эту ошибку. Никто не захочет подвергать фальсификации утверждение «человек не может быть в двух разных местах одновременно». Вместо этого мы принимаем его как «аподиктическое» или «априорное» истинное утверждение. И все же оно, несомненно, имеет отношение к реальности, как скажет вам любой поклонник криминальных триллеров. Ибо если г-н Мейер был зарезан в Вене 1 января 2019 года, а г-н Мюллер находился в то время в Нью-Йорке, то г-н Мюллер в этом случае не может считаться убийцей: не только гипотетически, но явно и категорически. Это утверждение лежит в основе так называемого принципа алиби, который постоянно помогает нам в повседневной жизни.

Мой полный разрыв с попперизмом произошел во время работы над моей диссертацией по основам социологии и экономики. С одной стороны, мне стало ясно, что при объяснении действий человека в принципе нельзя обойтись без категорий выбора, цели, средств, успеха или неудачи, тогда как естественные события и природные процессы являются “такими, какие они есть» и должны быть объяснены причинно, без какой-либо ссылки на выбор, цель, средства, успех или неудачу. С другой стороны, менее очевидное, но несравненно более важное значение имело то, что мне стало ясно: науки о человеческой деятельности содержат сегмент экономики, в котором (в отличие от истории и социологии) можно делать аподиктические суждения и, таким образом, нам не нужно (экпериментально, — прим. ред.) проверять что-то, чтобы узнать, к чему это приведет; результат здесь известен с самого начала, «априори», и может быть предсказан наверняка.

При изучении экономики я сталкивался с такими утверждениями, например, в количественной теории денег, согласно которой увеличение денежной массы ведет к снижению покупательной способности денежной единицы. Для меня было очевидно, что это утверждение является логически верным и не может быть сфальсифицировано никакими «эмпирическими данными», и, тем не менее, оно является утверждением с четкой ссылкой на реальность. Но куда бы я ни посмотрел. в современной литературе, будь то левый Пол Самуэльсон или правый Милтон Фридман, вся гильдия экономистов, прямо скажем, была влюблена в венскую философию логического позитивизма или попперизма, согласно которой такие аподиктически истинные реальные заявления невозможны или научно недопустимы. Для них это утверждение было либо просто тавтологией, либо определением слов, сделанное с помощью других слов (без какой-либо ссылки на реальность), либо гипотезой, которую нужно проверить, и которую можно было бы эмпирически фальсифицировать.

Интеллектуальное раздражение, которое первоначально возникло у меня из-за этого очевидного несоответствия, быстро рассеялось, к моему полному удовлетворению. На извилистых тропинках я наконец наткнулся на “Человеческую деятельность” Мизеса во время моих исследований в библиотеке Университета Мичигана. Мизес не только подтвердил мое суждение о логическом характере центральных экономических утверждений, он также представил целую систему аподиктических или априорных утверждений (его так называемая праксиология) и объяснил ошибки основателей позитивистской философии Венской школы, с которыми он, как их современник, был близко знаком.

Открытие Мизеса и, сразу после него, его американских учеников, в частности Мюррея Ротбарда, принесло мне, с одной стороны, огромное интеллектуальное облегчение — вот, наконец, долгожданный комплексный, последовательный обзор архитектуры человеческих знаний! — с другой стороны, однако, это также вызвало разочарование, и привело к растущему отчуждению от университетской науки и преобладающего общественного мнения.

Это амбивалентное развитие — растущая интеллектуальная уверенность с одной стороны, в сочетании с возросшим социальным отчуждением — с другой, — может быть проиллюстрировано и объяснено на основе небольшого списка примеров аподиктических или квазиаподиктических утверждений, которые были обнаружены школой Мизеса-Ротбарда — так называемыми австро-либертарианцами. Для каждого из этих примеров существует более подробное объяснение того, насколько рассматриваемое утверждение не является фальсифицируемым утверждением в смысле Поппера, но я верю, что это обстоятельство всегда интуитивно понятно, и что в любом случае набора этих примеров достаточно, чтобы понять: отнюдь не нужно пытаться пробовать все подряд, чтобы узнать, чем оно закончится (а также, как оно определенно не закончится).

Так, например, ранее упомянутая количественная теория приводит к утверждению о том, что невозможно увеличить социальное процветание за счет увеличения денежной массы. Как еще можно объяснить то, что, несмотря на существующую возможность бесконечного увеличения количества бумажных денег, в некоторых местах бедность по-прежнему существует без изменений? Увеличение количества денег может привести только к перераспределению существующего запаса благосостояния. Это выгодно первым и ранним получателям новых, дополнительных денег за счет последних и поздних пользователей.

Позвольте мне продолжить целым рядом подобных утверждений аподиктического или квазиаподиктического рода.

Человеческая деятельность — это сознательное преследование целей, которые считаются ценными, в условиях ограниченности ресурсов.

Никто не может умышленно не действовать.

Каждое действие направлено на повышение субъективного благополучия актора.

Большее количество блага всегда предпочтительнее меньшего количества того же блага.

Более раннее достижение данной цели имеющимися средствами предпочтительнее ее более позднего достижения.

Производство всегда должно предшествовать потреблению.

Только те, кто сберегает — тратят меньше, чем получают — могут навсегда увеличить свое благосостояние (если они не крадут).

То, что потребляется сегодня, не может быть снова использовано завтра.

Установление цен выше рыночной цены, такое как минимальная заработная плата, приводит к нестабильному избытку, то есть к вынужденной безработице.

Установление цен ниже рыночной цены, например, арендные потолки, ведет к дефициту и постоянной нехватке арендуемого жилья.

Без частной собственности на факторы производства — при классическом социализме — не может быть цен на факторы, а без цен на факторы невозможен экономический расчет.

Налоги — принудительные платежи — являются бременем для производителей богатства и / или владельцев собственности и уменьшают производство и формирование капитала.

Никакая форма налогообложения не совместима с принципом равенства перед законом, потому что любое налогообложение предполагает создание двух неравных классов лиц с конфликтующими интересами: с одной стороны те, для кого налоги являются бременем, которое они стремятся уменьшить, с другой стороны, класс получателей или, скорее, потребителей (чистого) налога, для которых налоги это источник дохода и которые стремятся увеличить их как можно больше.

Демократия — правление большинства — несовместима с частной собственностью — индивидуальной собственностью и самоопределением — и ведет к ползучему социализму, то есть к постоянному перераспределению и постепенному размыванию всех прав частной собственности.

Все, что субсидируется налогами, например бездельничание или производство вещей, на которые отсутствует потребительский спрос, поощряется и усиливается этой субсидией.

Тот, кто не несет личной ответственности за погашение так называемых государственных долгов, сделанных им или с его участием, как это происходит сегодня со всеми политиками и парламентариями, будет легкомысленно и без колебаний брать новые долги ради тех временных преимуществ, которые они ему приносят.

Тот, кто контролирует территориальную монополию на печатание денег, обеспечиваемую государственной властью, как и все так называемые центральные банки, воспользуется этой привилегией и, даже если увеличение количества денег никогда не сможет увеличить социальное процветание в целом, но может только перераспределить его, все равно будет печатать все новые и новые деньги для его собственной выгоды и выгоды его прямых филиалов и ближайших деловых партнеров.

И, наконец, следующее: институция, имеющая территориальную монополию на юрисдикцию и на применение силы, как фактически подтверждают все государства, будет использовать ее. То есть, она не только сама будет применять насилие, но и объявит, что применение насилия было законным в силу того, что она является окончательной инстанцией. Во всех конфликтах и ​​спорах частного лица с представителями этой институции (государства) не существует никакой независимой, нейтральная третьей стороны, которая бы принимала решение о добре и зле или о вине и невиновности оппонентов, но всегда и неизменно существует зависимый представитель, одной из двух сторон конфликта (государства), с соответствующим предсказуемым результатом.

Список таких аподиктических или квазиаподиктических утверждений можно легко продолжить, но он должен быть достаточно длинным, чтобы увидеть, какие именно последствия возникают из этого множества идей социальной науки.

Очевидно, что эти идеи находятся в явном противоречии с социальной реальностью. В этой реальности существуют монополии на насилие, монополии на печатание денег, налоги, налогоплательщики и потребители налогов, субсидируемые налогами праздность и бесполезность, правление большинства (демократия), государственный долг, политики и парламентарии, освобожденные от ответственности, проедание капитала (потребление без сбережений), передел собственности, минимальная заработная плата и максимальная арендная плата. Более того, все эти действия и институты не подлежат критике. Напротив, они почти единогласно оцениваются как самоочевидные, правильные, добрые и мудрые.

Выводы из сравнения этих идей с социальной реальностью должны быть ясны и очевидны. И я сам был сначала просто ошеломлен. Мне стало ясно, какое вопиющее безумие преобладает в современном мире. Я также был ошеломлен тем, сколько времени и усилий понадобилось мне, чтобы прийти к этим, на самом деле очевидным идеям.

У этого безумия есть две очевидные причины. Одной из них является человеческая глупость. Ведь если некто преследует цели, которые кажутся благонамеренными, он все равно может ошибаться в выборе средств. Например, глупо пытаться бороться с безработицей с помощью минимальной заработной платы или с нехваткой жилья с помощью предельных арендных ставок. Глупо было ожидать общего процветания от увеличения денежной массы или экономического роста от расширения кредита (без увеличения сбережений). Глупо было вводить демократию как средство защиты собственности. Также глупо было ожидать справедливости, то есть беспристрастного разрешения конфликтов от создания монополиста по применению силы и судебной власти (то есть государства); потому что налоги, то есть угроза применения силы и ее применение, а также предвзятость в разрешении конфликтов, являются основными характеристиками любого государства.

Но отнюдь не только глупость или невежество ответственны за господство безумия. Был также преднамеренный обман, ложь и мошенничество. Были также лжецы и обманщики, которые знали все это. Они знали, что вышеупомянутые меры и институты никогда не могли привести к хорошим результатам, на которые надеялись их более простодушные современники, которые, тем не менее, или именно из-за этого, пропагандировали и энергично их поддерживали, потому что они сами, их друзья и последователи могли получить прибыль от этого — пусть даже за счет окружающих. И, конечно, мне сразу стало ясно, кем были эти жулики и их приспешники.

И еще одна вещь, которую я понял благодаря своим исследованиям школы Мизеса. Я понял причины популярности попперизма и причины, по которым его пропагандируют в академических кругах. Эта философия не только позволяет любому безумному утверждению считаться гипотетически возможным, и не только позволяет попробовать любую глупость на практике. Она также позволяет, вопреки своей предполагаемой восприимчивости к опыту, защищать любую ерунду дешевыми оправданиями. Если минимальная заработная плата не уменьшает безработицу или бедность, то это потому, что она недостаточно высока. Если денежная или кредитная экспансия не приводит к росту благосостояния, это потому, что она слишком мала. Если социализм ведет к обнищанию, а не к процветанию, то только потому, что он был организован не теми людьми, или потому, что вмешалось изменение климата или какая-то другая «промежуточная переменная» и т. д., и т. д.

Как уже указывалось, все это знание и понимание, а также внутренний покой, удовлетворение и даже радость, которые я испытал, столкнувшись с работой Мизеса, также имели свою цену. Как только вы поймете своих Мизесов и научитесь видеть мир австрийскими глазами, вы быстро заметите, по крайней мере, если признаетесь себе в этом, что вы оказались в изоляции и одиночестве.

Вы столкнетесь не только с противодействием всех этих политических мошенников, но и с сопротивлением больших групп их миньонов, особенно в финансируемой налогами академической среде, куда я пытался попасть. Академическая карьера была трудной, если не невозможной, и требовала значительного мужества, готовности бороться и жертвовать, чтобы не сдаться. В Германии — не говоря уже об Австрии — я был в то время на пределе. Поэтому я решил переехать в Америку. Так Мизес стал для меня не только интеллектуальным, но и личным примером для подражания.

Мизесу было отказано в обычной академической карьере в Австрии, и, после захвата власти национал-социалистами, он был вынужден эмигрировать в США. Даже там, в самом сердце капитализма, ему было трудно закрепиться. Но его храбрость и воля к борьбе не были сломлены, и ему удалось сделать свою работу известной и воспитать новое поколение учеников, особенно блестящего Мюррея Ротбарда. Ротбарду тоже мешали на протяжении всей его жизни, и его академическая карьера была довольно ухабистой. Но именно Ротбард взял меня под свое крыло в США, помог мне получить профессорство и, в частности, связал меня с Институтом Людвига фон Мизеса, основанным Лью Рокуеллом в 1982 году и вдохновленным им, Ротбардом, в качестве академического директора.

По сути, благодаря работе Института Мизеса, с которым я оставался тесно связан с его скромного начала до сегодняшнего дня, и который под руководством Лью Рокуелла превратился в учреждение со всемирной привлекательностью и связями, подобное событие может произойти сегодня в Австрии. Благодаря его работе, книги Мизеса и Ротбарда известны сегодня гораздо лучше, чем при их жизни. На самом деле, в мире нет страны, где бы не было мизесианцев или ротбардианцев. Мои собственные сочинения теперь также доступны на более чем 30 языках. 1500 слушателей посетили лекцию, которую я недавно прочитал в Москве, и еще нескольким сотням человек даже пришлось отказать из-за недостатка места, и это, безусловно, также показатель прогресса, достигнутого австрийской школой.

Несмотря на этот неоспоримый прогресс, нельзя, конечно, скрывать тот факт, что австрийская школа Мизеса по-прежнему является интеллектуальным аутсайдером. Действительно, «австриец” имеет все основания для пессимизма в отношении дальнейшего развития западного мира, по крайней мере, в краткосрочной и среднесрочной перспективе. В настоящее время мы переживаем период, когда безумие, о котором я уже упоминал, еще более усиливается сумасшедшей доктриной политкорректности и патологической, квазирелигиозной манией так называемых защитников климата, столкнувшиеся с которыми вы не знаете, смеяться вам или плакать.

Однако сегодня больше невозможно остановить распространение идей школы Мизеса. И когда истина, наконец, победит, потому что только то, что является истиной, может работать бесперебойно в долгосрочной перспективе, тогда наступит час Австрийской экономической школы.

¡Venceremos!

(Перевод с немецкого Роберта Грезингера)

Перевод с английского: Наталия Афончина

Редактор: Владимир Золоторев

Оригинал статьи