В издании 1955 года своего учебника по экономике, (который стал самым продаваемым учебником) Пол Самуэльсон заявил, что экономисты наконец-то выяснили, как работает экономика. Он писал:

В последние годы 90% американских экономистов перестали быть “кейнсианскими экономистами” или “антикейнсианскими экономистами”. Вместо этого они работают над синтезом всего ценного, что есть в старой экономике и в современных концепциях дохода. Результат можно назвать неоклассическим синтезом, и в общих чертах он принимается всеми, кроме примерно 5 процентов крайне левых и правых авторов.

С помощью соответствующей укрепляющей денежно-кредитной и фискальной политики наша смешанная государственно-частная система может избежать излишеств бумов и спадов и рассчитывать на здоровый поступательный рост. С пониманием этого фундаментального факта, парадоксы, которые лишили старые классические принципы, относящиеся к “микроэкономике”, большей части их актуальности и обоснованности, теперь потеряют свое жало. … Возможно, впервые экономист может с полным основанием сказать, что пропасть между микроэкономикой и макроэкономикой исчезла.

Период 1955-1972 годов можно назвать периодом макроэкономики “нам все известно”. Существовала одна авторитетная модель, всевидящая и всеобъясняющая. Крутя нужные фискальные ручки и дергая нужные монетарные рычаги, священство планировщиков могло точно настроить ранее непредсказуемую мировую экономику.

Но модели были в лучшем случае ретроспективными приближениями, которые быстро устаревали при попытках использовать измеренные отношения для вмешательства в политику. Например, попытка использовать “кривую Филлипса” для поиска компромисса между безработицей и инфляцией привела к росту и безработицы и инфляции, потому что рынки — это люди, а не бильярдные шары. Хотя правительство, как правило, не может улучшить ситуацию, его агрессивное вмешательство, безусловно, может ухудшить ее.

В этом заключается суть ответа австрийской экономики на идею фиксированных моделей, основанных на равновесии. Проблема с австрийской точки зрения заключается в том, что политически воспринимаемая потребность в модели для представления совокупной экономики и отражения эффектов политических вмешательств является непреодолимой. Австрийцы считают, что сама идея синтеза “макромодели” непоследовательна. Во-первых, уровень агрегирования, необходимый для определения переменных — ВВП, занятости, уровня цен — исключает любые идентифицируемые векторы причин и следствий, поскольку производство, капитал и рабочие места не являются однородными вещами. В частности, проблемой является агрегирование “запаса капитала”.

Предположим, я провел тщательную инвентаризацию “оборудования” больницы. В своей бухгалтерской книге я могу указать, что в больнице 31 718 “единиц оборудования”; достаточно ли этого? Как я уже говорил в своем собственном пересказе опыта наблюдения за высокоспециализированными, капиталоемкими медицинскими операциями, наличия “оборудования” недостаточно. Именно структура капитала, организованная определенным образом в определенный момент времени, простирающаяся в неопределенное будущее, делает капитал ценным или бесполезным. Утверждение, что судно, кардиомонитор и набор хирургических инструментов — это “три единицы оборудования”, — это бессмыслица и способ сделать вид, что вы что-то знаете.

Но даже если бы агрегаты имели смысл, эмпирические отношения между этими переменными никогда не бывают “в равновесии”. Причинно-следственные связи не являются стабильными на каком-либо уровне, а изменяются сложным образом, как в калейдоскопе. Снимок данных или агрегирование данных за месяц с целью написания модели уже безнадежно устаревает к тому времени, когда он используется для анализа смоделированного “шока”, потому что калейдоскопические изменения в экономических отношениях по определению непредсказуемы. Это общая проблема в социальных науках, но для макромоделей существует также проблема стабильности параметров, даже краткосрочной.

Почему власти так мало прислушиваются, а на самом деле почти игнорируют австрийскую точку зрения? Брайан Каплан утверждает, что отстаивание существенного отличия австрийского подхода было контрпродуктивным, и я думаю, что некоторые его соображения вполне разумны. Но я думаю, что есть более простое объяснение, основанное на потребностях политического дискурса. Трудность, с которой сталкивается австрийская критика, заключается в часто цитируемом требовании, что для того, чтобы победить одну модель, нужна другая модель.

Эта точка зрения вряд ли ограничивается кейнсианцами; вот два прорыночных экономиста-неоклассика, которые придерживаются того же мнения:

Ответ заключается в том, что нужна теория, чтобы победить теорию; если есть теория, которая верна в 51% случаев, ее следует использовать до тех пор, пока не появится более совершенная. (Теории, которые верны только в 50 процентах случаев, не более экономические, чем подбрасывание монетки). — Джордж Стиглер, 1987; курсив добавлен.

Я играю по правилу: чтобы победить модель, нужна модель. — Томас Сарджент, 2011; курсив добавлен.

Говоря, что экономика, как наука — это соревнование между моделями, мы упускаем суть. Австрийская критика централизованного планирования основана на утверждении, что государственные чиновники, даже если они руководствуются самыми благими целями и задачами, не могут получить точную и своевременную информацию. Они не могут полуить и локальную иформацию. Это эмпирическое (фальсифицируемое, в принципе) утверждение о мире, в том смысле, что оно утверждает, что невозможно — не трудно, а невозможно — “рассчитать” ценность ресурсов и выпуск, необходимые для “управления” экономикой.

Сторонникам планирования причиной отказа от моделей кажется тот факт, что наши измерения “еще недостаточно хороши”. Именно так считал Оскар Ланге, который, как известно, зашел так далеко, что поздравил (с сарказмом) Людвига фон Мизеса за его вклад в освещение проблемы экономического расчета:

У социалистов есть все основания быть благодарными профессору Мизесу, великому защитнику их дела. Ведь именно его мощный вызов заставил социалистов признать важность адекватной системы экономического расчета для управления распределением ресурсов в социалистической экономике. Более того, именно благодаря вызову профессора Мизеса многие социалисты осознали само существование такой проблемы. И хотя профессор Мизес не был первым, кто поднял эту проблему, и хотя не все социалисты были настолько полностью неосведомлены о ней, как это часто утверждается, тем не менее, верно, что, особенно на европейском континенте (за пределами Италии), заслуга в том, что социалисты стали подходить к этой проблеме систематически, полностью принадлежит профессору Мизесу. И как выражение признания его великой заслуги, и как память о первостепенной важности рационального экономического расчета, статуя профессора Мизеса должна занять почетное место в большом зале Министерства социализации или Центрального планового совета социалистического государства. — Ланге, 1936.

Очевидно, планировщики считают, что проблема расчета может быть решена тем же методом проб и ошибок, на который ссылаются сторонники рыночных процессов. Трейдеры на конкретном рынке — скажем, олова — покупают и продают, чтобы устранить разницу в ценах, и “цена” отражает альтернативные издержки ресурса в данный момент, при этом никто до конца не знает ни происхождения олова ни того, как оно будет использоваться. Как отмечал Хайек в 1945 году, очень важно, что никому не нужно знать, почему цена находится на данном уровне; все, что нужно знать, это значение цены в данный момент, чтобы иметь возможность решить, покупать, держать или продавать олово.

Кажется, что центральные планировщики думают в том же ключе, но аналогия вводит в заблуждение. Вместо того чтобы использовать метод проб и ошибок на одном рынке, планировщики хотят заменить его централизованным методом проб и ошибок по тысячам параметров одновременно. Существует огромная разница между нащупыванием цены на рынке и угадыванием совокупного “уровня цен”.

Как ни обидно, мы остаемся с двумя резко противоречащими друг другу императивами, оба из которых на самом деле верны.

• Во-первых, попытки использовать наблюдаемые статистические “взаимосвязи”, измеренные на совокупных данных в прошлом, в лучшем случае не связаны, а в худшем — активно вредят способности управлять совокупной экономической активностью, занятостью, инфляцией или вообще всем, что нас волнует.

• Во-вторых, рекомендация что-то делать и утверждение, что “у нас есть план”, всегда будет конкурентным преимуществом в политике и на выборах; утверждение, что мы ничего не знаем, и вмешательство государства, скорее всего, принесет больше вреда, чем пользы, просто несостоятельно в качестве политической рекомендации.

В конечном счете, одни политические рекомендации лучше других, а политические императивы “что-то делать” просто непреодолимы. Пока австрийская точка зрения сидит на скамейке запасных, отказываясь играть, поле занимают команды экономистов, которые делают все гораздо хуже. Потому что плохие модели, выдвигаемые с спокойной уверенностью и авторитетом, гораздо хуже, чем отсутствие модели вообще.

Тем не менее, австрийский подход защищает экономику как науку, о чем мы часто забываем. Большинство экономистов, если вы поговорите с ними наедине, с готовностью признают, что модели в лучшем случае являются временными приближениями и могут вводить в заблуждение. Но каждый, кто хочет работать в правительстве или хочет, чтобы к нему прислушивались за советом важные чиновники, должен делать вид, что верит в то, что модели обладают особой информативностью, и, в частности, что его личные любимые модели являются лучшими. Короче говоря, проблема не столько в том, что мы полагаемся на экономику, сколько в том, что мы полагаемся на политику. Политика настаивает на том, что мы должны притворяться, что верим в фикцию централизованного управления рынками как в эффективную политику.

Оригинал статьи

Перевод: Наталия Афончина

Редактор: Владимир Золоторей