Прежде всего, я должен подтвердить свою убежденность в том, что Лисандр Спунер и Бенджамен Такер были непревзойденными политическими философами и что сегодня нет ничего более необходимого, чем возрождение и развитие в значительной степени забытого наследия, которое они оставили политической философии. К середине XIX века либертарианско-индивидуалистическая доктрина достигла той точки, когда наиболее продвинутые мыслители (Торо, Ходжскин, ранний Фихте, ранний Спенсер) начали понимать, что государство несовместимо со свободой или моралью. Но они зашли настолько далеко только чтобы утвердить право индивида на выход из сети государственной власти и налогового принуждения. В таком незавершенном виде их доктрины не представляли реальной угрозы государственному аппарату, поскольку мало кому придет в голову отказаться от огромных благ общественной жизни, чтобы вырваться из-под власти государства.

На долю Спунера и Такера осталось объяснить, каким образом все люди могут отказаться от государства и сотрудничать для своей огромной взаимной выгоды в обществе свободных и добровольных обменов и взаимоотношений. Тем самым Спунер и Такер превратили либертарианский индивидуализм из протеста¹ против существующих зол в указание пути к идеальному обществу, к которому мы можем двигаться; и более того, они правильно определили место этого идеала в свободном рынке, который уже частично существовал и обеспечивал огромные экономические и социальные выгоды. Таким образом, Спунер, Такер и их движение не только указали цель, к которой нужно двигаться, но и значительно превзошли предыдущих «утопистов», поместив эту цель в уже существующие институты, а не в видение преображенного человечества. Их достижение было поистине выдающимся, и мы еще не поднялись до уровня их проницательности.

Я хочу отдать дань уважения политической философии Спунера и Такера, процитировав особенно великолепный отрывок из книги Спунера «Не измена» № VI, который очень повлиял на мое собственное идеологическое развитие:

«Действительно, теоретически наша Конституция предполагает, что все налоги уплачиваются добровольно и что наше правительство — общество взаимного страхования, в которое люди вступают совместно и добровольно… <…>

Но такая теория нашего правительства целиком разнится с тем, как дело обстоит на практике. На практике правительство, как разбойник, говорит человеку: „Кошелек или жизнь". И многие, если не большинство, платят налоги исходя из этой угрозы.

Правительство, конечно, не подстерегает человека в уединенном месте, не выпрыгивает на него с обочины и не шарит по его карманам, приставив пистолет к его виску. Но грабеж от того грабежом быть не перестает; наоборот, он от того только подлее и позорнее.

Разбойник принимает на себя одного ответственность, риск и вину за свой поступок. Он не притворяется, что твои деньги принадлежат ему по праву или что он использует их для твоего же блага. Он не притворяется никем иным, кроме как грабителем. Ему недостает наглости представляться „защитником" и говорить, что он отнимает деньги у людей исключительно с целью „защитить" этих безрассудных путников, которые полагают, что сами прекрасно могут себя защитить, или не разделяют его специфического подхода к защите. Грабитель слишком разумен, чтобы такое заявлять. Более того, как только он забирает твои деньги, он уходит, чего ты от него и хочешь. Он не следует за тобой по дороге против твоей воли; не притворяется, что он по праву твой „суверен" из-за той „защиты", которую тебе оказывает. Он не переходит от «защиты» к приказами кланяться и служить ему, требуя одного и запрещая другое; он не ворует у тебя еще больше, как только ему вздумается или захочется; не клеймит тебя бунтовщиком, изменником, врагом родины и не расстреливает тебя без всякого сожаления, стоит тебе только оспорить его власть или воспротивиться его требованиям. Разбойник слишком галантен, чтобы самозванствовать, оскорблять и злодействовать таким образом. Одним словом, он не пытается, уже ограбив, еще и одурачить или поработить тебя.

Поступки же этих воров и убийц, которые зовутся „правительством", прямо противоположны поступкам одинокого разбойника»¹.

Кто, прочитав этот великолепный отрывок, сможет снова быть обманутым государством?

Поэтому я испытываю сильное искушение назвать себя «индивидуалистическим анархистом», за исключением того факта, что Спунер и Такер в некотором смысле присвоили это название своей доктрине и что с этой доктриной у меня есть определенные различия. С политической точки зрения эти различия небольшие, и поэтому система, которую я отстаиваю, очень близка к их системе; но с экономической точки зрения различия существенны, и это означает, что мой взгляд на последствия применения нашей более или менее общей системы на практике очень далек от их взгляда.

В политическом плане мои разногласия с индивидуалистическим анархизмом Спунера—Такера сводятся к двум пунктам. Во-первых, это роль закона и судебной системы в обществе, построенном на принципах индивидуалистического анархизма. Спунер—Такер верили в полную свободу принятия судебных решений для каждого суда и, конкретнее, коллегии присяжных на свободном рынке. Не будет никакого рационального или объективного свода законов, с которым присяжные в каком-либо смысле — даже моральном — были бы обязаны советоваться, ни даже судебных прецедентов, поскольку каждый присяжный будет иметь право принимать решения как по фактам, так и по закону в каждом случае строго ad hoc. Не имея никаких ориентиров или стандартов, которым можно было бы следовать, даже самые добросовестные присяжные не могли бы прийти к справедливым или даже либертарианским решениям.

С моей точки зрения, право — это ценное благо, которое требует государства для своего производства не больше, чем почтовая или охранная служба; государство можно отделить от законотворчества так же, как от религиозной или экономической сферы жизни. В частности, для либертарианских юристов и правоведов не составит большого труда разработать рациональный и объективный кодекс либертарианских правовых принципов и процедур, основанный на аксиоме защиты личности и собственности и, следовательно, неприменения принуждения против любого, кто не является признанным и осужденным преступником против личности и собственности. Этому кодексу будут следовать и применять его к конкретным делам частные конкурентные суды и судьи, работающие на свободном рынке, которые обязуются соблюдать этот кодекс и будут наниматься пропорционально тому, насколько качество их услуг удовлетворяет потребителей их продукции. В нынешнем обществе присяжные обладают неоценимым достоинством — они являются защитниками частного гражданина от государства; они — незаменимое «ядро» людей вне государственного аппарата, которые могут быть использованы для защиты измученного подсудимого в государственных судах. Но в либертарианском обществе эта особая добродетель исчезнет².

Однако в отношении проблемы справедливости примирение возможно: В конце концов, в одном месте Такер говорит, что «анархизм означает именно соблюдение и исполнение естественного закона свободы», и это именно то, к чему призываю я³

Второе мое политическое расхождение со Спунером—Такером касается земельного вопроса, а именно вопроса о правах собственности на землю. Однако я считаю, что здесь позиция Такера превосходит позицию нынешних экономистов laissez faire, которые либо не занимают никакой позиции по земельному вопросу, либо легкомысленно полагают, что все права на землю должны быть защищены только потому, что какое-то правительство объявило их «частной собственностью», а также превосходит позицию джорджистов, признающих существование земельной проблемы, но отрицающих справедливость любой частной собственности на землю. Тезис индивидуалистических анархистов, разработанный Джошуа Ингаллсом, заключался в том, что частная собственность на землю должна признаваться только за теми, кто сам использует конкретные участки земли. Такая теория собственности автоматически отменила бы все арендные платежи за землю, поскольку только непосредственный пользователь участка земли признавался бы его владельцем.

Хотя я категорически не согласен с этой доктриной, она является полезным уроком для тех либертарианцев и экономистов laissez faire, которые отказываются рассматривать проблему земельной монополии при произвольном предоставлении государством прав собственности на землю своим фаворитам и поэтому совершенно не решают проблему, которая в слаборазвитых странах сегодня, вероятно, является проблемой номер один. Недостаточно просто призывать к защите «прав частной собственности»; необходима адекватная теория справедливости в отношении прав собственности, иначе любая собственность, которую государство когда-то объявило «частной», должна теперь защищаться либертарианцами, независимо от того, насколько несправедлива процедура или насколько вредны ее последствия.

На мой взгляд, правильную теорию справедливости в отношении земельной собственности можно найти у Джона Локка: сначала она должна стать частной собственностью по критерию использования. Это исключает продажу государством неиспользуемого и бесхозного «общественного достояния» земельным спекулянтам до начала его использования как передачу любого действительного права собственности. В этом я во многом согласен с Ингаллсом и анархистами. Но как только использование и заселение передают надлежащее право собственности, мне кажется полным нарушением «закона равной свободы» Спунера—Таккера мешать законному владельцу продать свою землю кому-то другому.

Короче говоря, как только участок земли справедливо переходит в собственность г-на А, нельзя сказать, что он действительно владеет этой землей, пока он не сможет передать или продать право собственности г-ну Б; и препятствовать г-ну Б в осуществлении его права собственности только потому, что он решил не использовать ее сам, а добровольно сдает ее в аренду г-ну В, является посягательством на свободу договора В и его право на справедливо приобретенную частную собственность. Наоборот, я не вижу никаких рациональных оснований для принципа, согласно которому ни один человек никогда не может покинуть или сдать в аренду свою справедливо приобретенную собственность. Обычно энергичная и умная защита свободного рынка и частной собственности Такера, здесь, к сожалению, пасует. Кроме того, такое препятствование оптимальному использованию земельной собственности и обработки земли, а также произвольное неправильное распределение земли наносит ущерб всему обществу.

Но моя главная претензия к доктрине Спунера—Такера — не политическая, а экономическая, не форма нашей идеальной системы, а последствия, которые возникнут после принятия такой системы. В этом смысле спор не моральный или этический, а научный. Я первый признаю, что большинство экономистов тщеславно считают свою науку паролем «Сезам, откройся» для этических и политических суждений; но там, где обсуждаются экономические вопросы, мы обязаны принимать во внимание выводы экономической науки.

На самом деле в отличие от коллективистских анархистов и многих других типов радикалов Спунер и Такер пытались использовать экономическую теорию, а не отмахиваться от нее, как от чрезмерно рациональной. Некоторые из их заблуждений (например, «закон издержек», трудовая теория ценности) были заложены во многом в теориях классической школы; и именно принятие трудовой теории ценности убедило их в том, что рента, процент и прибыль — это платежи, которые эксплуататоры извлекают из рабочего. Однако в отличие от марксистов Спунер и Такер, понимая многие достоинства свободного рынка, не хотели упразднять этот благородный институт; напротив, они считали, что полная свобода приведет, благодаря действию экономических законов, к мирному исчезновению этих трех категорий дохода. Механизм этого мирного исчезновения Спунер и Такер нашли — и к сожалению, здесь они проигнорировали учение классической школы, заменив его своими собственными заблуждениями, — в сфере денег.

Два основных взаимосвязанных заблуждения теории Спунера (и теории авторов всех школ, которых экономисты недоброжелательно называют «денежными чудаками») — это непонимание природы денег и процента⁴ Денежное чудачество предполагает (1), что рынку требуется все больше и больше денег; (2) что чем ниже процентная ставка, тем лучше; и (3) что ставка процента определяется количеством денег, причем первая обратно пропорциональна второй. Учитывая этот набор совершенно ошибочных предположений, вывод следующий: продолжайте увеличивать количество денег и снижать ставку процента (т.е. прибыли).

На этом этапе денежное чудачество разделяется на две школы: «ортодоксов», которые призывают государство печатать достаточное количество бумажных денег (например, Эзра Паунд, движение социального кредита); и анархистов или мутуалистов, которые хотят, чтобы эту работу выполняли частные лица или банки (например, Прудон, Спунер, Грин, Мейлен). На самом деле в этих узких пределах этатисты гораздо лучшие экономисты, чем анархисты; ведь в то время как государство может творить хаос, развязывая безудержную инфляцию и временно снижая ставку процента, анархическое общество, вопреки анархистским представлениям, привело бы к гораздо более «твердым» деньгам, чем те, что мы имеем сейчас.

Из первого заблуждения следует сделать вывод, что денежные чудаки просто доводят до логического конца заблуждение, широко принятое доклассическими и нынешними кейнсианскими авторами. Решающим моментом является то, что увеличение предложения денег не приносит обществу никакой выгоды. Напротив, оно является средством эксплуатации основной массы общества государством, управляемыми государством банками и их фаворитами. Причина в том, что в отличие от картофеля или стали увеличение предложения которых означает, что больше товаров может быть потреблено и больше людей выиграет, деньги выполняют свою роль в полном объеме независимо от их количества на рынке. Большее количество денег только уменьшает покупательную способность, ценность каждого доллара в обмене; меньшее количество денег увеличивает ценность каждого доллара.

Один из величайших экономистов всех времен Давид Юм дошел до сути этой проблемы, задавшись вопросом, что произойдет, если каждый человек волшебным образом проснется однажды утром с удвоенным, утроенным или любым другим количеством денег в его распоряжении. Должно быть ясно, что субъективное ощущение изобилия у всех быстро исчезнет, поскольку новые доллары поднимут цены на товары и услуги, пока эти цены не удвоятся или утроятся и общество от этого никак не станет жить лучше, чем раньше. То же самое произойдет, если денежные активы каждого человека внезапно сократятся вдвое. Или мы можем предположить внезапную смену названия с «цента» на «доллар», при этом все номиналы будут пропорционально увеличиваться. Станут ли все люди жить в сто раз лучше? Нет; на самом деле популярность инфляции на протяжении веков объясняется именно тем, что каждый человек не получает удвоенную или увеличенную в четыре раза денежную массу сразу. Она обусловлена тем, что инфляция денежной массы происходит пошагово и что первые бенефициары, люди, которые первыми получают новые деньги, выигрывают за счет тех, кому не повезло оказаться последними в очереди.

Несколько лет назад в «New Yorker» была опубликована блестящая карикатура, которая обличила и весь инфляционный процесс, и изощренные рационализации грабежа и эксплуатации, используемые для его оправдания: группа фальшивомонетчиков радостно созерцает свою работу, и один из них говорит: «Розничные расходы в этом районе скоро получат необходимый новый стимул». Да, люди, которые первыми получают новые денежные вливания (независимо от того, легальна или нелегальна фальшивомонетническая деятельность), действительно выигрывают (то есть фальшивомонетчики и те, на кого они тратят деньги или, как банки, ссужают их), но они делают это за счет тех, кто получает деньги последним и обнаруживает, что цены на вещи, которые им приходится покупать, резко растут, прежде чем новые вливания доходят до них. Вливание новых денег имеет эффект «мультипликатора», но это эффект, который эксплуатирует одних людей в интересах других, и, будучи эксплуатацией, он также затрудняет и обременяет подлинное производство на свободном рынке.

Что касается ставки процента, то это не просто цена денег, и, следовательно, она не обратно пропорциональна их количеству. Например, в ситуации Давида Юма четырехкратное увеличение количества денег приведет к четырехкратному росту различных цен, активов и т.д., но нет никаких причин для того, чтобы этот рост повлиял на ставку процента. Если раньше 1000 долларов приносили 50 долларов процентов в год, то теперь 4000 долларов будут приносить 200 долларов; сумма процентов вырастет в четыре раза, как и все остальное, но нет никаких причин для изменения ставки. Лисандр Спунер считал, что если предложение денег будет в достаточной степени увеличено (как это якобы произойдет на чисто свободном рынке), то ставка процента упадет до нуля; на самом деле для ее изменения нет никаких причин.

В процессе инфляции, как это происходит в реальном мире, новые деньги обычно сначала попадают на рынок займов; когда это происходит, ставка процента на ссудном рынке падает; но это падение исключительно временно, и рынок вскоре восстанавливает ставку до ее надлежащего уровня. Более того, на поздних стадиях инфляции ставка процента резко возрастает. Этот процесс инфляционного искажения ставки процента с последующим восстановлением на свободном рынке, по сути, и есть истинный смысл знакомого <всем> «делового цикла», который мучает капитализм с момента возникновения кредитной инфляции⁵.

Что касается ставки процента, то она не является функцией количества денег. Она является функцией «временного предпочтения» — коэффициента, по которому люди предпочитают удовлетворение в настоящем такому же удовлетворению в будущем. Короче говоря, любой человек предпочтет иметь 100 долларов сейчас, чем 100 долларов через десять лет (не принимая во внимание возможные изменения ценности денег за это время или риск не получить деньги позже), потому что ему будет лучше, если он сможет потратить или просто хранить деньги прямо сейчас.

Должно быть ясно, что этот феномен временного предпочтения глубоко укоренен в человеческой природе; он ни в малейшей степени не является монетарным феноменом, а был бы столь же верен в мире бартера. А на свободном рынке процент — это не только феномен кредитования, он (в форме «долгосрочной» прибыли) был бы в полной мере присущ миру, в котором каждый инвестировал бы свои собственные деньги и никто не давал бы в долг и не брал бы взаймы. Короче говоря, капиталисты выплачивают рабочим и землевладельцам 100 долларов в этом году, а затем продают продукт и получают, скажем, 110 долларов в следующем году, но не из-за эксплуатации, а потому, что все стороны предпочитают любую данную сумму денег в этом году, а не в следующем. Следовательно, капиталисты согласятся выплачивать зарплату и ренту авансом, а затем ждать продажи только в том случае, если это компенсируется «процентом» (прибылью); в то время как по той же причине рабочие и землевладельцы готовы дать эту 10-процентную скидку на свой продукт, чтобы получить свои деньги сейчас и не ждать продажи потребителю.

Радикалы должны помнить, что при желании все рабочие могли бы отказаться работать за зарплату, а вместо этого создать собственные производственные кооперативы и годами ждать зарплаты, пока продукция не будет продана потребителям; тот факт, что они этого не делают, показывает огромное преимущество системы капиталовложений и наемного труда как средства, позволяющего рабочим зарабатывать деньги намного раньше, чем будет продана произведенная ими продукция. Отнюдь не являясь эксплуатацией рабочих, капиталовложения и система процента-прибыли представляют собой огромное благо для них и для всего общества.

Таким образом, ставка процента или прибыли на свободном рынке является отражением временных предпочтений людей, которые, в свою очередь, определяют степень добровольного распределения своих активов между сбережениями и потреблением. Снижение ставки процента на свободном рынке — хороший знак, поскольку оно отражает снижение временных предпочтений, а значит, рост сбережений и капиталовложений. Однако любая попытка принудительно установить более низкую ставку процента, чем та, которая отражает такие добровольные сбережения, причиняет неисчислимый ущерб и приводит к депрессиям в рамках делового цикла. Пытаться снизить ставку процента и ожидать хороших результатов — все равно что пытаться повысить температуру в комнате, подкручивая термометр.

Наконец, важно показать истинные экономические последствия применения системы Спунера—Такера на практике. Без государства, создающего условия для продолжительной инфляции, на свободном рынке попытки развязать инфляцию и кредитную экспансию не могут увенчаться успехом. Предположим, например, что я решил напечатать бумажные купюры под названием «два Ротбарда», «десять Ротбардов» и т.д., а затем попытался использовать эти билеты в качестве денег. В либертарианском обществе я имел бы на это полное право и свободу. Но вопрос в том, кто бы принял эти билеты за «деньги»? Деньги зависят от всеобщего признания, а всеобщее признание средства обмена может начаться только с товаров, таких как золото и серебро. «Доллар», «франк» и другие денежные единицы возникли не как названия сами по себе, а как названия определенного веса золота или серебра на свободном рынке.

Именно это и произошло бы, если бы свободный рынок был поставлен во главу угла. В качестве денег в основном использовалось бы золото и серебро, а различные пустые попытки создать новые денежные единицы из воздуха… растворились бы в воздухе. Банки, которые обманным путем печатали бы бумажные билеты под названием «доллары», подразумевая тем самым, что они эквивалентны золоту и серебру и, следовательно, обеспечены ими, могли бы еще немного продержаться. Но даже они, без государства с его законами об узаконенном средстве платежа, центральными банками и «страхованием вкладов», которые их поддерживают, либо исчезнут в результате «набега вкладчиков», либо будут ограничены очень узкими рамками. Ведь если банк выпустит новые бумажные билеты и предоставит их своим клиентам, то, как только клиенты попытаются купить товары и услуги у неклиентов этого банка, они будут ликвидированы, поскольку неклиенты не примут банкноты или депозиты банка А в качестве денег, как никто не примет мои «десять Ротбардов».

Таким образом, система свободной банковской деятельности, как ее представляют себе Спунер и Такер, отнюдь не обеспечит неограниченное увеличение предложения денег и исчезновение процента, а приведет к гораздо более «жесткому» и ограниченному предложению денег. И в той мере, в какой не было бы управляемой государством кредитной экспансии, была бы более высокая ставка процента. Очень хорошо однажды это выразил французский экономист XIX века Анри [Энрико] Чернуски:

«Я считаю, что так называемая свобода банков во Франции приведет к отмене банкнот (а также банковских депозитов). …я хочу, чтобы все могли выпускать банкноты, чтобы никто больше не принимал банкнот»⁶

Похоже, это крайне неудачная черта либертарианских и квазилибертарианских групп — тратить значительную часть своего времени и энергии на подчеркивание своих самых ошибочных или нелибертарианских положений. Так, многие джорджисты были бы прекрасными либертарианцами, если бы отказались от джорджистских взглядов на землю, но, разумеется, земельный вопрос является для них главной точкой сборки. Аналогично мне, как горячему поклоннику Спунера и Такера, было особенно неприятно обнаружить, что их последователи подчеркивают их совершенно ошибочные монетарные взгляды почти до полного исключения всего остального и даже выдвигают их в качестве панацеи от всех экономических и социальных бед.

В своде идей, известном как «австрийская экономическая школа», есть научное объяснение работы свободного рынка (и последствий вмешательства государства в этот рынок), которое индивидуалистические анархисты могли бы легко включить в свой политический и социальный Weltanschauung [мировоззрение]. Но для этого они должны отбросить бесполезный лишний груз денежного чудачества и пересмотреть природу и обоснование таких экономических категорий, как процент, рента и прибыль.

В период расцвета анархизма в США экономические заблуждения индивидуалистических анархистов подвергались критике по крайней мере дважды, но, к сожалению, несмотря на слабость ответов Такера, урок не был усвоен. В августовском номере «Radical review» Такера за 1877 год опубликована статья Спунера «Закон цен: демонстрация необходимости неограниченного увеличения денег». В ноябрьском номере за тот же год экономист Эдвард Стэнвуд опубликовал прекрасную критическую статью — «Островное сообщество мистера Спунера». Кроме того, во «Вместо книги» Такера есть ряд обменов мнениями, в которых Дж. Гривз-Фишер, английский последователь квазианархиста Оберона Герберта, критикует денежные доктрины Такера с точки зрения здравой экономической теории.