Занимаясь более двух десятилетий политологией, я пришел к выводу, что эта дисциплина имеет серьезные недостатки, но не потому, что она не является подлинно научной, а потому, что она в значительной степени построена на критической, фундаментальной ошибке: политологи слишком сентиментальны в отношении государства.

В правильном понимании политология должна быть посвящена социальной организации, особенно управлению. И в этой области мы должны испытывать благоговение к спонтанной организации управления, как химики испытывают благоговение перед спонтанной организацией химических веществ, биологи — перед организующей силой естественного отбора, а экономисты (в идеале, по крайней мере) — перед спонтанной организацией, возникающей в результате человеческого обмена.

Но лишь немногие политологи с трепетом относятся к человеческой способности к спонтанной организации в целях управления. Одна из немногих — лауреат Нобелевской премии Элинор Остром, но, хотя она пользуется большим уважением в этой дисциплине, ей редко подражают. В центре политологии чаще всего оказывается государство — или, по крайней мере, его главный орган, правительство — сознательно организованная конструкция (даже если, как предположил Хайек, в долгосрочной перспективе она является скорее продуктом человеческих действий, чем человеческого замысла).

Конечно, люди часто могут развивать и улучшать то, что организовано спонтанно. Мы регулярно используем человеческое намерение для организации химических веществ в более ценные соединения и структуры, и мы можем намеренно манипулировать биологией для улучшения здоровья и создания новых вариаций существующих существ.

Вопрос о том, могут ли экономисты действительно использовать человеческую преднамеренность для улучшения спонтанной организации рынков, возможно, более спорный, но, безусловно, существует большое количество экономистов, которые прилагают усилия для выявления предполагаемых недостатков самоорганизованного обмена и предлагают преднамеренные — централизованно планируемые и направляемые — улучшения.

В отличие от них, политологи редко проявляют уважение к способностям людей к самоорганизации. Они могут признавать небольшие племенные образования в качестве ранней и органичной формы человеческой организации, но они не считают их значимыми для развития политической теории в целом. Они также не разделяют уважения экономистов к спонтанному порядку добровольного обмена.

Слишком часто они, по крайней мере, неявно соглашаются с Гоббсом — как бы им ни не нравилась теория общественного договора в целом, — что общество без государства выродится в хаотическую анархию, если не в войну всех против всех, то, неизбежно, в эксплуатацию слабых сильными.

Таким образом, в отличие от химиков, биологов или экономистов, политологи рассматривают центральное понятие своей дисциплины не как спонтанный порядок, а как целнаправленную, намеренно созданную конструкцию. И они считают эту конструкцию необходимой для понимания политического порядка, то есть управления.

Почему так происходит, не совсем ясно, но я предполагаю, что для этого есть как минимум две причины. Во-первых, люди предрасположены к интерпретации мира через призму преднамеренности, а не ненаправленных спонтанных процессов. Мы инстинктивно верим, по выражению физика Карла Сагана, в мир, населенный демонами. Даже естественным наукам потребовалось время, чтобы расстаться с идеей сотворения мира направляющим интеллектом.

Во-вторых, государство было заметным фокусом человеческой организации на протяжении более двух тысячелетий. Возможно, оно не более важно для человеческой организации, чем добровольный обмен, но оно более заметно, и, возвращаясь к первому пункту, оно лучше соответствует нашей предрасположенности смотреть на мир через призму намеренности.

Наряду с этим, многие политологи приходят в эту дисциплину, потому что видят глубокие социальные проблемы, но — подобно экономистам, которые беспокоятся о несовершенной конкуренции — они обычно видят решения только в терминах намеренности и действий государства.

Политологи часто становятся экспертами в различных конструкциях государств, или одобренной и внедренной государством государственной политике, или намеренной организации членов общества с целью получения контроля над государственным аппаратом. Но они редко сознательно задаются вопросом о самом государстве.

Они могут делать это неявно. Можно утверждать, что большинство политических теорий в той или иной мере направлены не только на объяснение, но и на оправдание государства. Возможно, это тихое признание его проблематичной природы. Это, конечно, признание того, что государство не является естественным в том смысле, что оно было с человечеством с самого его возникновения, и поэтому, как инновация, требует объяснения. Но политическая теория редко ставит вопрос о самом государстве. Исходное предположение состоит в том, что оно, так или иначе, оправдано, что оно обязательно занимает центральное место в человеческой организации, и поэтому большинство политических теорий — это арьергардные действия против угрозы анархии, она же спонтанный порядок.

Но политологам следует быть менее доброжелательными в отношении концепции государства как такового и более доброжелательными к концепции управления через спонтанный порядок. И это потому, что негосударственная организация влечет за собой меньшее принуждение.

Спонтанное управление зависит от добровольных действий и незначительного принуждения. Изначально права собственности возникали не в результате назначения правительства, а в результате коллективного и недирективного общественного соглашения. Мирное решение споров часто достигалось путем согласия противоборствующих сторон на посредничество какой-либо уважаемой всеми третьей стороны. Наказание, хотя иногда и было жестоким, часто осуществлялось просто преданием обидчика остракизму или отказом добровольно связываться с ним, что было суровым наказанием, но само по себе не было принуждением.

В отличие от этого, сущностной природой государства является принуждение, или насилие, как выразился Макс Вебер. Само его происхождение пропитано принуждением, принимаем ли мы ограничительную теорию Роберта Карнейро, теорию стационарного бандита Манкура Олсона или правдоподобное утверждение, что государства возникли как средство контроля над населением через контроль над излишками сельскохозяйственного производства. Все эти теории, кстати, совместимы друг с другом.

Понимая государство как по сути насильственное учреждение — и определение Вебера остается доминирующим для данной дисциплины — тот факт, что политологи ставят его в центр своей науки не может не шокировать. Если бы они делали государство предметом исследования просто потому, что оно существует и — по крайней мере, на данный момент — его существование кажется неизбежным, то такое доминирование было бы более оправданным. Но дисциплина ставит государство в центр не только как сущность, которая существует и имеет чрезвычайно важные последствия, но и нормативно — как нечто хорошее.

Принуждение, если оно вообще необходимо, никогда не должно рассматриваться как нечто лучшее, чем второсортное решение, которое должно применяться только в случае неспособности достичь добровольного решения критических социальных проблем, которые, несомненно, должны быть решены. Конечно, это предполагает, что такие случаи есть, что само по себе спорно.

Но для большинства политологов государство и его принудительные полномочия не рассматриваются как изначально морально проблематичные. Напротив, они неявно рассматривают государство как человеческий триумф, величайший инструмент решения проблем, когда-либо разработанный людьми. И они отмахиваются от опасений по поводу принуждения с помощью дымовых завес о согласии.

Неважно, что никто не подписывает документ, подтверждающий информированное согласие, или что согласие может быть логически ограничено набором одних целей государства, а не других, или что не существует эффективного способа отозвать свое предполагаемое “неявное” согласие, по крайней мере, у некоторых государств. Даже тот, кто последовательно голосует против всей государственной политики и, если предусмотрено, голосует за “ничего из вышеперечисленного” для государственных чиновников, каким-то образом считается, что он дал согласие, просто своим участием, что фактически означает, что возражение против государства подтверждает согласие на его существование

Это то, чему политологи учат своих студентов как сути политической теории, — что государство, благодаря тем или иным аргументам, имманентно легитимно. Несмотря на то, что в его основе лежит насилие, они отказываются преподавать критический взгляд на государство. Они обучают критическому анализу того или иного государства, дизайна конкретных государств, того, кто и как контролирует государственный аппарат, но не скептическому отношению к самой концепции государства.

Принудительная природа государства сама по себе достаточно плоха, но с ней связано и то, как эта принудительная власть влияет на тех, кто ею пользуется. Как сказал писатель Дж.Р.Р. Толкиен, работа начальствовать над другими — неподходящая работа даже для святых. Самым известным высказыванием об опасности власти является утверждение лорда Актона о том, что власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно. Но писатель Фрэнк Герберт был еще более точен, когда писал: “Все правительства страдают от повторяющейся проблемы: власть привлекает патологических личностей. Дело не в том, что власть развращает, а в том, что она притягивает развращенных”.

Привлекательность этой власти принуждения является неотъемлемой и неистребимой опасностью. Она развратит святых и будет непреодолима для тех, кто стремится к власти над другими ради нее самой. И это так, независимо от того, как мы создаем институты, ограничиваем их полномочия или структурируем процесс выбора начальства.

Возможно, один из самых темных секретов политологов, который наверняка знают почти все, но о котором мало кто говорит публично, заключается в том, что патологический искатель власти всегда имеет конкурентное преимущество перед святым. Он готов сделать все, что потребуется, дать любое ложное обещание, сказать любую ложь, притвориться кем угодно и чем угодно, лишь бы получить власть, в то время как святой сдерживается ценностями и принципами.

Ложные обещания выглядят как благие намерения, желание обеспечить общее благо или представлять нас, народ. Эти обещания функционируют, по меткому выражению Винсента Острома, как криптоимпериализм. Они скрывают настоящую цель управления обществом, которая часто выглядит как забота о благе людей, как будто бы они — это заблудшие дети, однако существует для реализации интересов тех, кто у власти.

Политологам очень неприятна идея о том, что не существует общего блага, что не существует последовательного порядка общественных предпочтений при наличии множества вариантов политики, множества аспектов проблем и множества индивидов со своими собственными порядками предпочтений. Теорема о невозможности Эрроу, насколько она вообще известна, должна быть самой презираемой концепцией в этой дисциплине. Хотя мало кто прямо верит в руссоистское понятие общего блага, однако, это самая удобная идея, за которую можно ухватиться. В конце концов, мы считаем себя хорошими людьми, умными, образованными и с благими намерениями, поэтому, несомненно, истинное общественное благо является синонимом наших собственных идеалов.

Пожалуй, меньше всего политологи задумываются о том, что их воображаемые хорошие решения могут пойти совсем не так. Все они знают о законе непреднамеренных последствий и трудностях реализации политики, но редко, если вообще когда-либо, винят в этом свои идеалы или свою программу. Скорее, вина, по их мнению, всегда лежит на людях, которых они стремятся контролировать. Если бы только они делали то, что мы считаем правильным, если бы только они не использовали лазейки, присущие нашему политическому дизайну, мои идеалы работали бы превосходно".

Для группы, изучающей человеческую организацию, они непростительно невнимательны к мыслям Адама Смита о “человеке системы”, который не видит, что у индивидов обязательно есть свои собственные принципы движения, а не просто те, которые им навязывает планировщик. Для большинства политологов именно эта индивидуальность, эта независимая цель движения, является самым возмутительным фактом человечества.

В конечном счете, существует только одно оправдание государства, и это оправдание является еще одним доказательством порочности, присущей этому институту. Как только государство создано, его организационная структура дает ему конкурентное преимущество перед менее иерархически организованными сообществами вокруг него.

Если бы это конкурентное преимущество приводило к процветанию человека, претензии государства на легитимность были ли бы более правдоподобными. Но факты показывают, что возникновение государств коррелировало с худшими результатами для обычных людей, включая сокращение продолжительности жизни и принудительный труд.

Реальное конкурентное преимущество государства заключается в ведении войны. Как только рядом возникает государство, единственная защита — это собственное государство.

Таким образом, государство является субоптимальным равновесием. А природа равновесий такова, что они сохраняются, если не произойдет каких-либо изменений в характере игры. Таким образом, в отсутствие значительной степени дальнейшей социальной эволюции — эволюции, которая потребовала бы фактического устранения желания людей контролировать других — мы застряли с государством; оно никогда не исчезнет.

Как отмечалось выше, уже одно это делает государство достойным продолжения интенсивного изучения политологами. Но им, как дисциплине, следует выйти за рамки изучения сравнительной государственности. Им следует отказаться от любых идеалов, ориентированных на государство, или от идеи, что государство может быть усовершенствовано или даже улучшено настолько, чтобы стать по сути хорошим. Конечно, они должны изучать, как улучшить худшие аспекты государства. Но еще больше они должны критически исследовать природу и основы самого государства, а не только того или иного отдельного государства, и они должны стремиться максимально увеличить степень, в которой мы можем заменить государство альтернативными формами человеческой организации, стремясь к управлению без правительства всегда и везде, где это возможно.

Тогда это будет дисциплина, основанная на моральной целостности, дисциплина, которой стоит гордиться. До тех пор политология должна рассматриваться как полный соучастник государственного насилия.

Оригинал статьи

Перевод: Наталия Афончина

Редактор: Владимир Золоторев