Введение: возрождение идеи спонтанного порядка

Теория спонтанного порядка имеет давние традиции в истории социальной мысли, Однако до последнего десятилетия (до 80-х годов 20 века, — прим.ред.) она была практически забыта в социальной науке двадцатого века. На протяжении большей части этого периода идею спонтанного порядка — о том, что большинство вещей, приносящих общую пользу в социальной системе, являются продуктом спонтанных сил, не поддающихся прямому контролю со стороны человека, подавили разнообразные доктрины «конструктивистского рационализма» (как называл их Хайек в книге «Law, Legislation and Liberty)¹ Несомненно, привлекательность этой конкурирующей концепции рационализма отчасти объясняется успехом физических наук с их привычными методами контроля, точного предсказания и экспериментов. Именно эти методы обладают неотразимой притягательностью для того высокомерия в человеке, которое связывает блага цивилизации не со спонтанным упорядочиванием, а с сознательными усилиями по достижению заранее продуманных целей. Особенно прискорбно, что влияние конструктивистского рационализма проявилось в основном в экономике. Это прискорбно не только потому, что попытки направить экономику в нужное русло неоднократно терпели неудачу, но и потому, что экономическая дисциплина наиболее полно разработала теорию спонтанного порядка.

Последние десять лет ознаменовались реабилитацией экономической философии классического либерализма; действительно, Хайек, его главный современный представитель, был удостоен Нобелевской премии по экономическим наукам в 1974 году. Однако необходимое сопровождение этой экономической теории — философия права и социальных институтов — было в значительной степени проигнорировано сообществом социальных наук. Это случилось несмотря на то, что большая часть работ самого Хайека за последние тридцать лет состояла из теоретической реконструкции социальной философии классического либерализма, и несмотря на то, что он сам подчеркивал, что знание одних только экономических принципов распределения ресурсов совершенно недостаточно для понимания устройства свободного общества. Озабоченность специализацией в социальных науках сама по себе является важным препятствием для принятия доктрины спонтанной эволюции именно потому, что эта теория преодолевает многие искусственные границы между академическими дисциплинами.

Основные элементы теории спонтанного порядка

Самый простой способ выразить основной тезис теории спонтанного порядка — сказать, что она занимается теми закономерностями в обществе, или порядками событий, которые (1) не являются продуктом преднамеренного человеческого вмешательства (например, законодательный кодекс или дирижистский экономический план), (2) не являются чисто природными явлениями (например, погода, которая существует совершенно независимо от вмешательства человека). Слова «конвенциональный» и «естественный» относятся, соответственно, к первым двум закономерностям, а «третья сфера», сфера социальных закономерностей, состоит из тех институтов и практик, которые являются результатом человеческих действий, но не результатом какого-то конкретного человеческого намерения².

Социальные паттерны «невидимой руки» и методологический индивидуализм

Несмотря на сложность социального мира, которая, кажется, исключает существование закономерностей, которые можно установить эмпирическим наблюдением, существует гипотетический порядок, который можно реконструировать из установок, действий и мнений индивидов и который обладает значительной объяснительной силой. Важно в теории спонтанного порядка то, что исследуемые ею институты и практики раскрывают хорошо структурированные социальные паттерны, которые кажутся продуктом какого-то всезнающего разума, но на самом деле являются спонтанными согласованными результатами действий, возможно, миллионов людей, которые не имели намерения создавать такие общие совокупные порядки. Объяснения таких социальных моделей, начиная с Адама Смита, широко известны как объяснения «невидимой руки», поскольку они относятся к тому процессу, когда «человека ведут к цели, которая не входила в его намерения».³ Главное утверждение теории спонтанного порядка состоит в том, что совокупные структуры, которые она исследует, являются результатом действий отдельных людей. В этом смысле спонтанный порядок прочно вписывается в традицию методологического индивидуализма.

Спонтанный порядок и «разум»

Роль «разума» здесь чрезвычайно важна, поскольку теоретиков спонтанного порядка часто связывают с антирационалистической традицией в социальной мысли. Однако это не означает, что доктрина основана на каком-либо иррационализме или что устойчивость и непрерывность социальных систем являются продуктом божественного вмешательства или какой-либо другой внеземной силы, не поддающейся рациональному объяснению. Скорее, это та позиция, которую первоначально сформулировал Дэвид Юм. Юм утверждал, что чистый человеческий разум без посторонней помощи не способен априори определить те моральные и правовые нормы, которые необходимы для поддержания социального порядка. Кроме того, Юм утверждал, что традиции, опыт и общее единообразие человеческой природы сами по себе содержат указания на надлежащее социальное поведение. Другими словами, аргумент Юма отнюдь не иррационалистический, он заключается в том, что рациональность следует использовать для «уменьшения» преувеличенных ожиданий от разума, характерных для философов Просвещения. Однако опасность здесь заключается в том, что доктрина спонтанной эволюции может скатиться в некий релятивизм: исключение роли разума в создании общих утверждений о надлежащей структуре социального порядка может привести социального теоретика к принятию данной структуры правил лишь потому, что она является продуктом традиционных процессов.

Рационализм», к которому теория спонтанного порядка находится в интеллектуальной оппозиции, возник еще до эпохи Просвещения и, возможно, наиболее ярко выражен в доктринах естественного права XVII века. В модели общества Томаса Гоббса, например, считается, что простой «естественный» разум способен создать правила, которые универсально подходят для устойчивого порядка. Предполагается, что этот разум может представить себе правовой порядок только в терминах правил, исходящих от детерминированного суверена, стоящего во главе иерархической системы. Скрытая мудрость, имманентно присущая разрозненной эволюционирующей системе, системно игнорируется в стремлении создать структуру статута или кодекса. То, что другие теоретики естественного права XVII века придерживались более щедрого взгляда на человеческую природу и, следовательно, создавали структуры правил, более благоприятные для свободы и прав, не меняет факта их общей антитрадиционалистской и рационалистической эпистемологии.

Теория спонтанного порядка, таким образом, занимается теми «природными процессами», которые не являются продуктом разума или намерения. Классический пример — свободная рыночная экономика, в которой координация целей и задач бесчисленных акторов, которые не могут знать о целях и задачах только небольшой группы своих сограждан, достигается с помощью механизма цен. Изменение цены товара — это просто сигнал, который возвращает информацию в систему, позволяя акторам «автоматически» производить ту спонтанную координацию, которая кажется продуктом всеведущего разума. Повторяющиеся кризисы в дирижистских системах по своей сути являются по сути, информационными кризисами, поскольку упразднение рынка лишает центрального планировщика тех экономических знаний, которые необходимы для гармонии. Не существует более яркого примера высокомерия конструктивистов, чем эта неспособность представить себе порядок в естественном процессе (который не является непосредственно физическим). Как говорит Хайек в «Принципах либерального общественного устройства":

Большая часть критики системы свободы, основанной на общих законах, возникает из-за неспособности представить эффективную координацию человеческой деятельности без преднамеренной организации со стороны командующего разума. Одним из достижений экономической теории стало объяснение того, как такое взаимное согласование спонтанной деятельности индивидов осуществляется рынком при условии, что существует четкое разграничение сфер контроля каждого индивида.⁴

Спонтанный порядок и «право»

Вслед за объяснением спонтанных порядков с помощью разума следует связанное с ним объяснение «права». Здесь возникают терминологические проблемы, поскольку теоретики спонтанного порядка не всегда используют термин «естественное право» для описания общих правил, управляющих свободным обществом, именно потому, что эта фраза, как мы уже заметили, имеет рационалистический подтекст. Под «естественным» правом в теории спонтанного порядка понимаются закономерности в социальном мире, возникающие благодаря тому, что люди генерируют и адаптируют правила, соответствующие их обстоятельствам. Таким образом, право, строго говоря, не является ни (1) диктатом чистого разума, в котором структура правопорядка разрабатывается независимо от опыта, ни (2) позитивным законом, например, Школы команд, (Command School — направление юридического позитивизма, например в трудах Джона Остина, который определял закон как команду, поддерживаемую угрозой наказания, исходящую от верховного суверена, обладающего властью — прим.ред.) в котором все законы сознательно создаются актом воли. Теория спонтанного порядка утверждает, что в обоих случаях — в дедуктивном естественном праве и позитивном праве — правовые структуры, вероятно, будут менее упорядоченными и более произвольными и капризными. Такая произвольность возникает именно потому, что, игнорируя существующие правовые порядки, эти структуры зависят от сверхразума, который должен учитывать все возможные человеческие обстоятельства и разрабатывать соответствующие правила с нуля. В отличие от этого, правила, подходящие для спонтанного порядка, скорее всего, будут обнаружены, а не намеренно созданы.

Конечно, у всех авторов, принадлежащих к этой традиции, присутствует идея этической выгоды: если мы будем развивать спонтанные, естественные механизмы и относиться к утверждениям разума с некоторым скептицизмом. то скорее всего, мы получим полезные последствия, Иными словами, благополучие является результатом особого рода случайности. Это квази-утилитаристский аргумент, используемый для противодействия более традиционной утилитаристской тезе о том, что общественное благо может быть рационально выведено из предпочтений индивидов и напрямую продвигаться через централизованное позитивное право. Теория спонтанного порядка утверждает, что сложность общественных дел делает такой рационалистический проект практически обреченным на неудачу, даже если предположить существование доброжелательных и благонамеренных законодателей. Как говорил Адам Смит: «Я никогда не видел, чтобы те, кто работает на благо общества, приносили много пользы».⁵

Два смысла спонтанного порядка: Непринудительные эмерджентные паттерны против «выживания сильнейших"

Важный вопрос, который влияет на объяснительную силу доктрины спонтанного порядка, заключается в том, что теория имеет два взаимосвязанных смысла, которые обсуждаемые авторы четко не различают. В одном смысле мы говорим о спонтанном порядке, подразумевая сложную агрегированную структуру, которая формируется из добровольных действий индивидов, тогда как в другом смысле мы говорим об эволюционном развитии права и институтов через своего рода дарвиновский процесс «выживания наиболее приспособленных» (и биологическая аналогия здесь уместна). В обоих этих смыслах мы описываем социальные структуры, которые схожи тем, что не являются результатом осознанного замысла и возникают независимо от нашей воли, однако объяснения существенно различаются. ⁶ Одно из них показывает, как институты и практики возникают, в то время как другое объясняет, как они, по сути, выживают.

Мы можем, возможно, проиллюстрировать разницу в смыслах спонтанного порядка, сравнив рыночный порядок с правовым порядком. Объяснение «невидимой рукой» возникновения рыночного порядка весьма убедительно, потому что существует механизм — система цен, — который обеспечивает необходимую координацию. Однако не очевидно, что существует аналогичный механизм для создания правового и политического порядка, который требуется для координации индивидуальных действий. Поэтому, в сообществе может существовать правовая система, но при этом она не обязательно будет подходить для гипотетического порядка классического либерализма. Эволюционные процессы, происходящие без заранее созданного дизайна, вполне могут привести в тупики, и выход из этих тупиков потребует более широкого использования разума, чем это обычно связывается с доктриной спонтанного порядка.

Схоластика и рынок как спонтанный порядок

Хайек всегда утверждал, что его объяснение самокорректирующейся социальной системы продолжает давнюю традицию. Признавая, что даже начало этой традиции установить очень трудно, Хайек, тем не менее, часто ссылается на испанских схоластов как на основателей теории спонтанного порядка.

Саламанкская школа: схоластическая экономическая мысль и рынок

Когда-то общепринятое мнение о схоластике заключалось в том, что эта рационалистическая моральная философия, которая подчеркивала добродетель и, например, осуждала ростовщичество, была неспособна создать теорию, систематически отслеживающую социальные закономерности, возникающие из стремления к собственным интересам. Однако за последние тридцать лет это мнение сильно изменилось и более точное истолкование общей схоластической доктрины видит в ней предвосхищение более поздних индивидуалистических теорий. Это справедливо и для её экономической теории, так как при её тщательном анализе можно выявить приверженность и ясное понимание теории субъективной ценности, экономической конкуренции и количественной теории денег, среди прочего. Схоластическая экономическая философия достигла своего апогея в Испании XVI века, где теологи-экономисты «Саламанкской школы» разработали первую общую теорию ценности, охватывающую как товары, так и деньги, и адаптировали традиционное католическое учение о естественном праве к экономической доктрине, более подходящей для нужд развивающегося коммерческого общества.

Настолько велика схожесть между схоластической мыслью и экономической теорией конца XIX века, что правильно было бы сказать, что существует непрерывный поток субъективистской экономики, идущий от XIII века до Карла Менгера и австрийской школы экономики, а навязчивая идея объективистской трудовой теории ценности в «классической» экономике была совершенно ненужным отклонением. В своей “Истории экономического анализа” Йозеф Шумпетер, один из первых авторов, возродивших схоластическую экономику для современного мира, писал, что всё, чего не хватало схоластической доктрине, — это понятие предельности.⁷ Также именно Шумпетер увидел, что католическая философия естественного права была в основном утилитарной и стремилась оправдать человеческие институты, такие как собственность, с точки зрения общественного интереса, и что понятие «разум» для поздних схоластов было скорее «социологическим», чем абстрактным. Целью разума было выявление закономерностей, которые проявляются, когда люди предоставлены своим естественным наклонностям.

Кроме Шумпетера, важную роль в реабилитации схоластической экономики сыграли работы Раймонда де Рувера и Марджори Грайс-Хатчинсон.⁸ Из их работ ясно, что, хотя в схоластической экономике и присутствовали элементы теорий стоимости, основанных на затратах производства, доминирующая точка зрения (которая прослеживается от Аристотеля к Святому Августину и далее к Святому Фоме Аквинскому) трактовала ценность товара не как нечто, присущее самой вещи, а как результат «общей оценки» или субъективного мнения и воспринимаемой редкости товара. Таким образом, «справедливая» цена была конкурентной ценой, возникающей из взаимодействия субъективного спроса и предложения. Как говорил Диего де Коваррубиас (1512–1572): «Ценность предмета не зависит от его сущностной природы, а от оценки людей, даже если эта оценка является глупой. Так, в Индии пшеница дороже, чем в Испании, потому что люди оценивают её выше, хотя природа пшеницы одинакова в обоих местах».⁹ «Этический» элемент в теории касался не моралистической идеи, что цена должна равняться затратам труда, а утверждения, что «справедливая» цена появится только в условиях более или менее совершенной конкуренции (на самом деле схоласты были яростными критиками монополии) и при отсутствии обмана, мошенничества или принуждения. Одна из причин, по которой схоласты неохотно принимали теорию производственных затрат и не отказывались от субъективистской теории, заключалась в том, что она фактически давала бы торговцам оправдание для повышения цен (и, следовательно, эксплуатации потребителей) выше уровня очистки рынка (гипотетическая равновесная цена, при которой все товары, выставленные на продажу, будут проданы, — прим.ред.)

Молина: рынок и этика естественного права

Ранними сторонниками субъективизма были Буридан (1300–1358), Саравия де ла Калье (ок. 1540) и Доминго де Сото (1495–1560); но наиболее ясным представителем конкурентного взгляда был португальский иезуит Луис де Молина (1535–1600). Молина, представитель Саламанкской школы, также демонстрировал глубокое аналитическое понимание конкуренции.¹⁰ Достижение этих авторов заключалось в смягчении морализирующего элемента в католической социальной науке и демонстрации того, что обычные торговые практики не противоречат «природе».

Саламанкская школа также преуспела в освобождении от моральной теологии в своей теории денег. Хотя считается, что первым количественную теорию сформулировал французский политический теоретик Жан Боден (1530–1596), теперь ясно, что сначала она была обнаружена испанскими схоластами. Под влиянием роста уровня цен в Испании, вызванного притоком золота и серебра из Нового Света, доминиканец Мартин де Аспилькуэта (1493–1587) в 1556 году написал, что «деньги стоят больше там и тогда, где и когда они в дефиците, чем там и тогда, где и когда они в избытке». ¹¹Однако, опять же, именно Молина дал систематическое объяснение ценности денег в рамках общей теории ценности и разработал теорию валютного обмена, которая предвосхитила доктрину паритета покупательной способности. Важным следствием этого момента было то, что прибыль от обменных операций между иностранными валютами считалась не ростовщической и, следовательно, не противоречащей естественному праву. Молина также показал, что ценность денег по своей природе нестабильна и что «контроль над ней нанес бы республике большой вред»,¹² поэтому цена денег должна изменяться свободно.

Конечно, утверждение о том, что в схоластической теории содержались важные элементы современной теории ценности не означает, что эти экономисты были классическими либералами. Хотя справедливая цена была рыночной ценой, в естественном праве существует достаточно оснований для контроля рынка и государственного регулирования цен, особенно во время голода и чрезвычайных ситуаций. Де Рувера признаёт, что поскольку схоластическая доктрина допускает вмешательство в рынок для защиты покупателей и продавцов, это может оправдать полное сворачивание конкурентной системы.¹³ Безусловно, схоластическая экономическая теория была слишком тесно связана с этикой и естественным правом, чтобы создать систематическую теорию саморегулирующегося рыночного порядка. В своей поздней работе Марджори Грайс-Хатчинсон утверждает, что у испанских схоластов XVI века не было теории общей гармонии рыночного порядка, и что она появилась только в 1665 году в работах Франсиско Сентани.¹⁴

Важно отметить, что два выдающихся ученых, Шумпетер и Хайек, оба рассматривают социальную теорию Молины как доктрину естественного права, которая предвосхищает не рационализм семнадцатого века, а теорию спонтанного порядка. Экономика Молины представляет собой исследование природы в том смысле, что существует последовательность событий, которые происходили бы «если бы им позволили развиваться без дальнейших вмешательств».¹⁵ Здесь максима естественного права скорее является следствием благожелательной природы, чем диктатом разума, лишенного посторонней помощи.

Возникновение общего права

Именно с появлением общего права в Англии схоластические намёки на антирационалистическое естественное право трансформируются в полноценную юриспруденцию. Выдающаяся фигура здесь — сэр Мэтью Хейл (1609–1676); в своём обосновании общего права он специально утверждал, что оно обладает большей внутренней мудростью и рациональностью, чем антитрадиционалистские и априорные теории права, именно потому, что оно учитывает факты и обстоятельства, недоступные невооружённому разуму. Объясняя этот аргумент, он положил начало традиции юриспруденции, которую мы обычно связываем с Адамом Смитом и Эдмундом Бёрком, а в наши дни — с Хайеком. Основной тезис этих авторов заключается в том, что подлинное право в том или ином смысле скорее открывается, чем создаётся.

Важный аргумент Хейла против рационализма в праве представлен в форме ответа на «Диалоги о законах Англии» Гоббса и перепечатан в пятом томе «Истории английского права» сэра Уильяма Холдсуорта. Среди других работ Хейла — «История общего права»,¹⁶ опубликованная в 1715 году, в которой он продолжает стиль аргументации, найденный в ответе Гоббсу.

Хейл против Гоббса: о разуме и суверенитете

Размышления Хейла о системе Гоббса делятся на две части: одна посвящена роли разума в праве, другая — критике гоббсовской версии суверенитета.

В первой части, посвященной разуму и праву, Хейл ясно очерчивает эмпирический и исторический взгляд на право. Никакой свод существующего права не может быть построен чистым абстрактным рассуждением, потому что огромная сложность юридического процесса делает невозможным представить его элементы в виде нескольких простых максим. Понимание права требует разума, а не абстрактных силлогистических рассуждений философов. Рационализм терпит неудачу, потому что право требует применения общих принципов к частным случаям, и это в значительной степени зависит от опыта. Поскольку право должно быть предсказуемым и определённым, существует презумпция в пользу опыта и того, что уже известно. Предвосхищая аргумент, позже ставший знаменитым благодаря Хайеку, Хейл утверждает, что из-за нашего невежества мы вынуждены полагаться на опыт и что лучше опираться на свод стабильных и известных правил, «даже если конкретная причина учреждения остается неясной». ¹⁷

Кроме того, в консервативной критике непродуманных правовых реформ Хейл сравнил социальный порядок с органической сущностью, которая может пострадать от непредвиденного ущерба своим компонентам, если критерием для нововведений станет чистый разум. Это связано с тем, что ум не может охватить всю полноту социального порядка, который сам является продуктом множества умов. Он утверждает, что «для меня это причина предпочесть закон, по которому королевство счастливо управлялось четыре или пять сотен лет, а не рисковать счастьем и миром королевства ради какой-то новой теории, хоть бы и принадлежащей мне самому…»¹⁸

В своем ответе Гоббсу по вопросу о суверенитете Хейл хотел показать, что определение Гоббса в политически абсолютистских терминах было неприменимо к английским условиям и нецелесообразно. Хотя он признает, что только король и парламент могут издавать законы «в полном смысле слова», суды «имеют большое значение и авторитет в толковании, объявлении и опубликовании того, что является законом этого королевства…».¹⁹ Уступка теории суверенитета больше кажущаяся, чем реальная, так как его замечание о том, что только король и парламент могут издавать новые законы, сразу же сопровождается длинным аргументом, показывающим, что эта власть ограничена естественным правом и целесообразностью. Он явно связывает «закон» с традиционной свободой и собственностью и утверждает, что «обязанность естественной справедливости связывает князей и правителей». Главный недостаток модели суверенитета в том, что она рассматривает закон исключительно с точки зрения места его издания.

На самом деле, почти наверняка Хейл неправильно понял аргумент Гоббса о суверенитете. Под сувереном Хейл понимал власть короля, и ему было легко показать, что король ограничен моралью и существующим законом. Однако Гоббс подразумевал под своей теорией суверенитета, что в любой правовой системе должна быть верховная власть, которая логически может принимать любую форму, является автором всех законов и сама не может быть связана или ограничена каким-либо законом. Таким образом, говорить о неограниченном суверене, подчиняющемся естественному праву, было бы противоречием.

Действительно, концепция «парламентского суверенитета» развивалась именно таким образом, и это создает проблемы для антиконструктивистских, эволюционных теорий права: ведь именно незапланированное появление всемогущего парламента в Британии так сильно подорвало само общее право. Хотя было бы абсурдно порицать Хейла за это, важно отметить последствия крайних версий его традиционализма. Ведь крайний традиционализм может заставить социального теоретика принять институты, которые пережили определенный исторический процесс только потому, что они выжили, даже если «разум» может указывать на их несоответствие либеральному порядку.

Частные пороки, общественные выгоды. Мандевиль: личный интерес и невидимая рука

Бернар Мандевиль (1670–1733) часто рассматривается как один из основных предшественников идей в области права, экономики и социальной философии, которые впоследствии стали известны как «Шотландское Просвещение». Правда, он представил свои социальные теории в виде вызывающей демонстрации социальных выгод, вытекающих из порочных и эгоистичных мотивов. Он утверждал, что процветание несовместимо с традиционными моральными добродетелями и что все человеческие действия, несмотря на альтруистическое притворство, на самом деле являются исключительно эгоистичными. На основе психологических предположений, схожих с гоббсовскими, он создал социальную теорию, включающую элементы экономики свободной конкуренции, ранний набросок разделения труда и, по мнению Хайека, ранние версии объяснения невидимой руки в саморегулирующейся экономической системе и теории спонтанной эволюции правил и институтов. Хотя такие авторы, как Юм и Смит, стремились опровергнуть его этические доктрины, его общая социальная теория оказала на них большее влияние, чем они были готовы признать.

Мандевиль и его «Басня о пчелах»: страсти и интересы

«Басня о пчелах, или Частные пороки, общественные выгоды» изначально была опубликована как поэма «Жужжащий улей, или Как мошенники стали честными» в 1705 году. В то время в Англии велась яростная кампания по искоренению порока, роскоши, греха и коррупции и поощрению самоотверженного стремления к добродетели и общественному благу. Именно поэтому утверждение Мандевиля о том, что процветание зависит от стремления к этим самым порокам:

“Так, всякий уголок был полон порока,
Но вся масса — рай,”

и его аргумент о том, что действия самых низких и гнусных людей вносят что-то в общее благосостояние,

“Худший из всех в толпе
Делает что-то для общего блага,”

казались особенно возмутительными для аудитории, которая связывала общественные интересы с добродетелью самопожертвования.

В 1714 году поэма была переиздана под названием «Басня о пчелах» с дополнительным эссе и подробными прозаическими комментариями к различным ее аспектам. Последующие издания с новыми материалами публиковались на протяжении 1720-х годов; последнее издание, опубликованное при жизни Мандевиля, вышло в 1732 году. ²⁰Независимо от того, как интерпретировать его социальную теорию, ее революционное значение заключалось в утверждении Мандевиля о том, что «страсти» людей не являются разрушительными и вредными и что порядок не требует подавления естественных инстинктов человека, а только их направления в соответствующие рамки. Признание ценности страстей было важным шагом в развитии социальной философии капитализма. Хотя, в отличие от более поздних авторов, Мандевиль не отвергал традиционное представление о том, что добродетель связана с самопожертвованием и подавлением низших инстинктов, он считал, что не только большинство людей неспособны на эту добродетель, но и что стремление к ней быстро приведет к бедности и нищете. Поскольку торговля зависела от «эгоизма», она была несовместима с добродетелью.

Мандевиль исходил из предположения о базовом постоянстве человеческой природы: люди были эгоистичны и не следовали той морали, которую другие считали необходимой для социального порядка. Он утверждал, что за явными актами альтруизма, милосердия и бескорыстного служения общественным целям можно найти чисто эгоистичные мотивации. Таким образом, мораль была уловкой, «изобретённой искусными политиками, чтобы сделать людей полезными друг другу, а также послушными».²¹

Однако стремление к природным порокам парадоксальным образом ведёт к прогрессу, поскольку увеличивает потребление и способствует развитию разделения труда («… какое количество людей, сколько разных ремёсел и какое разнообразие навыков и инструментов должно быть задействовано, чтобы получить самое обычное йоркширское полотно»). Привычка к «роскоши», осуждаемая многими за то, что она ведёт к увеличению якобы «ненужного» импорта из-за границы, по мнению Мандевиля, была вполне безвредной, и в своей критике «буллионистов» (теория, по которой “богатство нации” определяется количеством драгоценных металлов, которыми она владеет, — прим.ред.) он представил раннюю версию тенденции автоматического уравновешивания, присущей свободной международной торговле: «Покупка — это обмен, и ни одна нация не может покупать товары у других, если у неё нет своих, чтобы продать».²²

Роль Мандевиля в теории спонтанного порядка

Однако не этика и не экономика побудили социальных теоретиков двадцатого века предположить, что работа Мандевиля относится к традиции спонтанного порядка. Хайек, например, рассматривает социальную теорию, которую Мандевиль строит на постулате личной выгоды, как одно из проявлений общей теории, объясняющей, как целостная агрегированная структура может случайно возникнуть из действий отдельных индивидов (будь они альтруистичными или эгоистичными).

Действительно, в «Басне о пчелах» есть много отрывков, которые предполагают, что (1) агрегированные структуры могут возникать непреднамеренным образом, и (2) что устойчивые законы и институты являются продуктом эволюции, а не замысла. Примером первого пункта может служить обсуждение Мандевилем свободной торговли. Что касается второго пункта, Хайек утверждает, что Мандевиль объясняет законы как продукт опыта и мудрости, а не невооружённого разума:

очень немногие [законы] являются творением одного человека или одного поколения; большая их часть — это продукт, совместный труд нескольких эпох.²³

Есть также свидетельства того, что Мандевиль понимал, что задача социальной теории заключается в реконструкции тех «связанных событий», которые не видны «близоруким обывателям», которые «в цепочке причин редко видят дальше одной связи».

Правда, тезис о том, что Мандевиль был предшественником Адама Смита, был серьезно оспорен. Джейкоб Вайнер ²⁴ утверждает, что его социальная теория не является теорией пропагандирующей спонтанный порядок, а, напротив, в своем объяснении социальных закономерностей подчеркивает искусственность и хитрость. Кроме того, Вайнер утверждает, что опора на индивидуализм и экономический личный интерес как решающие силы в создании богатства были столь же характерны для меркантилистской мысли, как и для Адама Смита, и что Мандевиль по существу был меркантилистом из-за его убеждения, что именно политическими методами низменные инстинкты людей направляются на пользу общества. Эта точка зрения подкрепляется недавним исследованием Томаса Хорна, ²⁵ в котором он утверждает, что у Мандевиля нет подлинной теории спонтанности, что нет теоретических ограничений на степень вмешательства правительства и что доктрина «laisser faire» применяется только к классам, владеющим собственностью.

Несомненно, что из «Басни о пчелах» можно привести множество цитат, которые, кажется, указывают на то, что социальные закономерности зависят от хитрости политиков, и, конечно, Вайнер делает большую ставку на утверждение Мандевиля о том, что порядок является продуктом того «ловкого управления, с помощью которого искусный политик может превратить частные пороки в общественную выгоду». ²⁶Кроме того, частые утверждения Мандевиля о «естественной неуживчивости» человека предполагают, что порядок должен быть построен искусственно, что придает идее гоббсовский оттенок, который совсем не соответствует хайековской интерпретации. Однако многое может зависеть от того, как мы интерпретируем язык Мандевиля, и Морис Голдсмит может быть прав в своём утверждении, что фраза «искусный политик» не предназначена для обозначения «персоны», а скорее системы, которая действительно функционирует в более или менее саморегулируемой манере. ²⁷Но он соглашается, что система не является полностью саморегулируемой и что она может быть изменена посредством преднамеренных человеческих действий. Какова бы ни была «истинная» интерпретация Мандевиля, несомненно, что более поздние авторы, чьи претензии на классическую либеральную ортодоксию значительно лучше обоснованы, находились под влиянием его образа мышления, даже если не все были готовы это признать.

Джозайя Такер (1712–1799)

Джозайя Такер, декан Глостера, часто рассматривается как предшественник Адама Смита наряду с Мандевилем (хотя Смит был его современником, его основные экономические работы ²⁸ вышли до публикации «Богатства народов»). Однако истинность его вклада в теорию спонтанного порядка также подвергается сомнению. Многие авторы отмечают определенные меркантилистские и этатистские элементы, которые присутствуют в работах Такера, и Вайнер утверждает, что, несмотря на перевод, сделаный Тюрго его экономических работ на французский, «… представление о том, что Смит находился под влиянием Такера через физиократов, есть ни что иное как тыкание в темноте». ²⁹Тем не менее его описание основных черт коммерческого порядка и его восторженное изображение случайных выгод, возникающих от действия личного интереса, перевешивают те конструктивистские элементы, которые несомненно, содержит его социальная мысль.

Смесь конструктивистского и спонтанного подходов у Такера

Скептически относясь к способности правительства обеспечивать общественное благосостояние, хотя и не испытывая того инстинктивного, почти априорного, неприятия интервенционизма, которое было у некоторых классических либералов, Такер доверял природе. Спонтанные страсти людей можно было примирить с их долгосрочными интересами при определённых условиях. Таким образом, хотя «самолюбие» потенциально и разрушительно, дело было не в том, чтобы искоренить или ослабить его, «а в том, чтобы направить его так, чтобы оно способствовало общественным интересам, преследуя свои собственные». ³⁰При этом разум играл свою роль в определении тех действий правительства, которые были бы необходимы для функционирования в остальном саморегулирующейся коммерческой машины.

Самолюбие, доброжелательность и ограниченный «разум» порождали ту коммерческую систему, которая могла бы создавать гармонию без центрального управления. Разделение труда олицетворяло для Такера коммерческую систему, и он не боялся, что внедрение машин может вызвать безработицу. Увеличение численности населения и появление новых потребностей расширят рынок и автоматически поглотят временно безработную рабочую силу.

Вклад Такера в основном заключался в полемическом применении коммерческого метода к некоторым проблемам английского общества, которое начинало показывать первые признаки либерального экономического порядка. Он был яростным противником монополий и государственных регуляций, таких как законы об ученичестве, которые давали привилегии определённым людям на рынке труда. В блестящем аргументе, сопоставимом только с аргументом Адама Смита в «Богатстве народов», Такер показал, как спонтанный рынок поглотит любое избыточное предложение труда, которое может возникнуть из-за ослабления таких законов. Будучи одним из первых сторонников свободной торговли, он спорил с Дэвидом Юмом по поводу влияния свободной торговли на международную экономику. Вопреки утверждению Юма в эссе «О деньгах» о том, что свободная торговля будет способствовать выравниванию бедных и богатых стран, Такер утверждал, что определённые природные преимущества будут сохранять гегемонию существующих богатых стран.³¹

Тезис Такера был своего рода «экономическим» империализмом, который пытался показать, как меркантилистская цель увеличения государственной власти могла бы быть достигнута либеральными средствами. Фактически, антифритредерские теоретики XIX века, такие как Фридрих Лист, использовали именно эти аргументы для оправдания повышения тарифных барьеров бедными странами. Более того, сам Такер не был против таких действий и предвосхитил аргумент «защиты молодого производства» для ограниченной государственной поддержки. Таким образом, в работах Такера присутствуют и конструктивистские элементы.

Такер считал, что национальное процветание зависит от роста населения, поэтому его нужно намеренно поощрять: отсюда и его причудливая схема введения суровых наказаний для холостяков. На самом деле он не думал, что частные интересы всегда совпадают с общественными, и поэтому предложил серию рекомендаций по интервенционизму. Они были бессистемными, потому что, хотя он и был проницательным интерпретатором философии рынка, у него было мало теоретического понимания природы правопорядка. Хотя он писал о политической философии, ему не удалось создать социальную теорию, которая дополнила бы его (в целом) либеральные экономические взгляды.

Спонтанный порядок и Шотландское Просвещение

Именно мыслителям Шотландского Просвещения XVIII века — Смиту, Юму, Фергюсону, Дугалду Стюарту и Томасу Риду — в значительной степени удалось интегрировать все эти важные намеки на доктрину спонтанного порядка в общую социальную философию. Наиболее поразительной чертой этой замечательной группы мыслителей является широта их интересов, и Адама Смита, действительно, можно, не без основания, считать «Ньютоном общественных наук» в его попытке объяснить естественные процессы социального порядка с точки зрения универсальных принципов. Однако одна из важных особенностей мысли шотландских мыслителей заключается в том, что, хотя они были главными сторонниками спонтанных процессов, двое из них, Фергюсон и Смит, проявили некоторый скептицизм по поводу результатов таких процессов. Таким образом, как мы увидим, они не считали все непреднамеренные последствия свободы непременно полезными. Они опасались, что коммерческое процветание может быть достигнуто за счет гражданской добродетели.

Дэвид Юм (1711–1776)

Хотя Юм, безусловно, является самым выдающимся философом Шотландского Просвещения, он не оставил нам систематического трактата по социальной теории, хотя много работал в этой области. Его мысли по этой проблеме можно найти в двух основных философских трудах: «Трактат о человеческой природе» (Книга III), впервые опубликованном в 1737 году, и «Исследование о принципах морали» (1751), а также в сборниках эссе, опубликованных в 1741, 1782 и 1748 годах. Неудивительно, что философ, столь скептически настроенный по отношению к основам человеческого знания, отрицал возможность определения моральных политических принципов с помощью разума. Но хотя Юм иногда драматически говорил о бессилии разума в человеческих делах («это не противоречит разуму — предпочесть уничтожение мира почесыванию моего пальца»), и утверждал, что мораль — это дело страсти и чувства, он не считал, что этические и политические суждения являются произвольными. Тот факт, что в человеческой природе существует единообразие, побудил Юма к плодотворным размышлениям о структуре общих правил, которые согласуются с теми регулярностями, которые характеризуют человека и общество. Кроме того, Юм не соглашался с теорией общественного договора, так как она зависит от рационалистической концепции естественного права. Как и его современники, он искал истоки права и государства в определённых природных склонностях человека.

Из веры Юма в единообразие человеческой природы вытекает важное следствие. Он подчеркивал, что любые предложения по улучшению человека должны основываться не на утопическом «исправлении нравов человечества», а на наблюдении и опыте тех правил, которые наилучшим образом служат более или менее неизменным потребностям людей. «Факты», которые дают начало основным правилам поведения, — это редкость, ограниченный альтруизм и постоянное желание людей жертвовать долгосрочными преимуществами ради немедленных удовольствий. Именно из-за этих неизменных обстоятельств люди устанавливают искусственные правила справедливости, имея в виду пользу, которую эти правила приносят для обеспечения прав собственности. По словам Юма, они сохраняют «стабильность владения, его передачу по согласию и выполнение обещаний».³²

Важно отметить, что эти правила, которые устанавливают связь между личным и общественным интересами, возникают спонтанно. Юм настаивает на том, что то, что полезно для общества, не является продуктом рационалистических расчетов. Счастье общества не достигается путем попыток привить людям стремление к общественному благу, а путем вдохновения их на «дух алчности и трудолюбия, искусства и роскоши», так что тот же результат достигается косвенным образом. Сами правила справедливости, безусловно, служат общественному благу, но они появляются эволюционным образом из действий людей, преследующих исключительно свои интересы. Он утверждает, что «эти правила, которыми определяются собственность, право и обязательство… все имеют прямую и очевидную направленность на общественное благо», но их «реальным источником является самолюбие».³³ Таким образом, развивается система, которая отвечает интересам всех, «хотя изначально это не было целью ее создателей».

Адам Фергюсон (1723–1816)

В качестве ученого, внесшего вклад в традицию спонтанного порядка, Адам Фергюсон известен главным образом благодаря своему сочинению «Опыт об истории гражданского общества» (1767). Фергюсон пытался создать целостную философскую систему, поэтому элементы его социальной философии, охватывающие этику, юриспруденцию и экономику, содержатся в нескольких его работах, прежде всего, в «Институтах моральной философии» (1769) и двухтомных «Принципах моральной и политической науки» (1792). Хайек часто и с одбрением цитирует Фергюсона как раннего представителя антирационалистического объяснения социального порядка. Однако, Фергюсон защищает либеральный порядок коммерческого общества с меньшим энтузиазмом, чем другие. Кроме того, его зачастую морализаторское прославление этики «добродетели» и общественного духа, заимствованной из античности, составляет некоторый контраст с привычной моралью просвещенного личного интереса. Более того, он считал ошибочным постулат Мандевиля о том, что личный интерес достаточен для удержания общества вместе. Он опасался, что индивидуалистическая этика амбиций и предприимчивости и социальная система разделения труда могут настолько размыть патриотизм, что деспотизм станет угрозой для коммерческих порядков. Фергюсон был убежден в своих опасениях, не отрицая, что свобода связана с коммерческим порядком, а процветание — с разделением труда.

В соответствии с шотландской традицией Фергюсон стремился объяснить общественное устройство через природу и инстинкты, а не через разум и искусственные конструкции. Не существует такого состояния природы, из которого изолированные индивиды, вооруженные только своим разумом, с помощью контракта прокладывают себе путь в общество. Напротив: «Человечество всегда бродило или оседало, соглашалось или ссорилось в отрядах и компаниях» ³⁴. Общество всегда существовало одновременно с человеком, и его узы возникают «из инстинктов, а не из умозаключений людей». Более того, этика не исходит из разума, а из фактов природы: люди по своей природе стремятся к самосохранению, желают самосовершенствоваться и способны к доброжелательности. Целью Фергюсона было связать эволюционное и квази-историческое объяснение общества с универсалистской и натуралистической этикой.

Гипотетическая история Фергюсона как спонтанный порядок

Описательная социология Фергюсона была гипотетической реконструкцией естественной эволюции общества от «грубого» к «утонченному» состоянию. Он выделял три типа социального порядка: «дикое» общество, которое едва ли можно назвать обществом, без собственности и с малой степенью неравенства; «варварское» общество, которое характеризуется естественным появлением собственности, неравенства и элементарных политических институтов; и «утонченное» общество, которое представляет собой порядок коммерческого общества со специализированными социальными ролями, промышленным производством в дополнение к сельскому хозяйству и разделением труда.

Таким образом, появление коммерческого общества является спонтанным и незапланированным, происходящим через естественное приспособление человека к обстоятельствам. Например, правительство и закон необходимы для защиты собственности, а формы политического правления зависят от опыта и инстинкта, а не от разума, поскольку «ни одна конституция не создается по соглашению, ни одно правительство не копируется с плана». И, в фразе, ставшей знаменитой благодаря Хайеку, Фергюсон провозгласил:

Каждый шаг и каждое движение множества людей, даже в так называемые просвещённые эпохи, совершаются с равной слепотой к будущему; и народы натыкаются на учреждения, которые, безусловно, являются результатом человеческих действий, но не воплощением какого-либо человеческого замысла.³⁵

В мыслях Фергюсона присутствует любопытное сочетание: его идея включает не только волюнтаристскую этику, которая подчеркивает активность и благожелательность (и благосклонно относится к конфликту как движущей силе человеческих действий), но и признание того факта, что люди в целом руководствуются собственными интересами, и что общественные интересы лучше всего продвигаются, когда каждый заботится о собственном благополучии. Это подтверждает точку зрения Хайека, что теория спонтанного порядка не обязательно зависит от постулата о собственной выгоде в человеческой природе, а лишь от идеи, что упорядоченные социальные структуры могут быть прослежены в действиях индивидов, которые не имели намерения их создавать. Важно отметить, что Фергюсон был одержим идеей, что коммерческая система недостаточно хороша именно потому, что она ненамеренно ослабляет такие социальные ценности как общественный дух и военная этика, которые были очевидны в более ранних и грубых формах общества.

Адам Смит (1723–1790) Систематическая социальная наука Смита: экономический и правовой порядок

Смит был самым систематическим социальным теоретиком Шотландского Просвещения. Его «Богатство народов» (1776) — это своего рода теория «общего равновесия» общества, в которой саморегулирующаяся система спонтанного порядка реконструируется из базовых импульсов человеческой природы. Хотя в книге исследуются последствия самолюбия для поддержания экономической системы, между этим и его более ранним трактатом по этике «Теория моральных чувств» (1759), в котором анализируется гораздо более широкий спектр человеческих мотиваций, нет реального противоречия. Действительно, «Богатство народов» менее оптимистично по поводу благотворных последствий естественной свободы и поэтому санкционирует немалое количество интервенционистских действий, однако в принципах человеческой природы, лежащих в основе этого произведения и «Теории нравственных чувств», мало различий.

Смит обещал создать общий трактат о праве и государстве, но не дожил до его завершения; однако после его смерти были обнаружены два отчета о его «Лекциях по юриспруденции», и они содержат элементы общей теории права. Хотя многие из идей Смита не были оригинальными, он построил новую теорию о том, как социальный порядок может поддерживаться с помощью естественных сил, почти без искусственного направления и контроля. Правда, в настоящее время в исследованиях творчества Смита происходит небольшая революция, которая в основном связана с понижением значения спонтанности и автоматической корректировки, которые до сих пор считались характерными чертами его социальной теории, и «возвращением» его работы в XVIII век. Критика состоит в том, что предыдущие комментаторы склонны были рассматривать работы Смита через призму экономической доктрины XIX века laissez-faire, а не в контексте политики XVIII века.³⁶ Хотя из этого анализа, возможно, и появился Смит, который более склонен к государственному вмешательству, это не влияет на оценку его работы как вехи в истории теории спонтанного порядка.

Невидимая рука Смита и естественная свобода

Как и его современники, Смит стремился найти объяснение социального порядка, которое в минимальной степени ссылалось бы на разум. Смит наглядно иллюстрирует этот момент в своем объяснении появления разделения труда: оно возникает не как

результат какой-то человеческой мудрости, предвидящей и намеревающейся достичь общего благосостояния. Это — необходимое, хотя и очень медленное и постепенное следствие определенной склонности в человеческой природе, которая не имеет в виду такой обширной пользы: склонности к бартеру, торговле и обмену одного предмета на другой.³⁷

Подход Смита ясен из его акцента на «естественной свободе»: ее действие приводит к благотворным последствиям в отличие от тех, которые возникают из искусственности. В «Теории моральных чувств» он яростно выступает против «духа системы» рационалистических философов, которые высокомерно предполагают, что счастье людей может быть устроено независимо от опыта в соответствии с предопределенным планом. Он говорит, что рационалисты забывают, что «на большой шахматной доске человеческого общества каждая фигура имеет свой собственный принцип движения, совершенно отличный от того, который законодатель хотел бы навязать ей». ³⁸В ряде мест в «Богатстве народов» он утверждает, что законодатель не будет иметь в своем распоряжении тех знаний, которыми располагают отдельные люди о своих «местных условиях», и именно это знание максимально используется в их стремлении к естественной свободе. «Невидимая рука», которая координирует человеческие действия в рамках системы естественной свободы, является как метафорой, описывающей, как общество реагирует на проблему незнания, так и метафорой, объясняющей, как общественное благо может быть продуктом эгоистичных действий.

Под естественным ходом событий Смит понимает то, что происходит, когда обычный ход событий продолжается без какого-либо преднамеренного человеческого вмешательства. Поведение рынка является очевидным примером такого естественного явления. Саморегулирующие свойства рынка не являются продуктом замысла, а являются естественным результатом ценового механизма. Таким образом, исходя из некоторых постоянных характеристик человеческой природы, включая, конечно, естественное желание «улучшить свое положение», можно сделать вывод о том, что произойдет, когда действия правительства нарушат этот саморегулирующийся процесс. Смит показывает, как законы об ученичестве, ограничения на международную торговлю, привилегии корпораций и так далее нарушают, но не могут полностью подавить естественные экономические тенденции. Спонтанный порядок рынка возникает благодаря взаимозависимости его составляющих частей, и любое вмешательство в этот порядок просто оборачивается разрушением: «Никакое регулирование торговли не может увеличить количество труда в какой-либо части общества сверх того, что может поддержать его капитал. Оно может только направить часть его в то русло, в которое он иначе не пошел бы».³⁹

Смитовское восхищение рынком никоим образом не означает восхищения купцами как «классом»: критика Смита в их адрес хорошо известна. Порядок возникает, несмотря на намерения купцов, которые так же, как и все остальные, стремятся получить выгоду через государственные действия, нарушающие этот порядок.

Пределы спонтанного порядка у Смита

Система естественной свободы, однако, может функционировать только в контексте определенной формы интервенционизма: а именно, при соблюдении строгих правил справедливости. Природа, с одной стороны, будучи источником непреднамеренных благ для человечества, допускает те импульсы, которые, если их не регулировать, превращают самолюбие в антисоциальный эгоизм. Для Смита справедливость в основном носит коммутативный характер, налагая на людей негативные обязательства воздерживаться от нарушения естественной свободы других и требуя исполнения договоров. Хотя общество может существовать без чувства доброжелательности, оно не может выжить без обеспечения справедливости, правила которой являются минимальными требованиями рыночного общества.

Хотя Смит, безусловно, не верит, что можно полагаться исключительно на естественные процессы для создания правопорядка, или в рационалистическое представление о естественном праве, которое оправдывает «анархо-капитализм», у него действительно есть теория спонтанного возникновения тех правовых норм, которые должны обеспечиваться государством. Она содержится главным образом в его работах по юриспруденции. Его правовая теория основана на идее, что закон — это не искусственный приказ суверена, а формализованное выражение естественной справедливости. Содержание этой естественной справедливости определяется гипотетическим беспристрастным наблюдателем, информированным традицией и опытом. Механизмом достижения желаемой гармонии между позитивным правом и естественной справедливостью является общее право: и правовая теория Смита содержит типичные аргументы в защиту права, созданного судьями и против статутного права. Однако, хотя общее право нуждается в дополнении статутом (одна из причин — необходимость контроля за судьями), стандартом для статутного права должна быть естественная разумность, а не воля законодателя. Хотя неясно, относится ли «естественная разумность» только к общепринятым стандартам или представляет собой более универсальную натуралистическую мораль.

Однако у Смита спонтанность социального порядка, похоже, не совпадает с таковой для экономической системы, управляемой естественной свободой. Его объяснение эволюции социального и политического порядка носит исторический, почти детерминистский и фаталистический характер, который некоторые современные критики считают свидетельством разрыва между его экономикой и политикой. В своем изложении гипотетической истории развития общества через четыре стадии — начальные периоды охотников и пастухов, затем сельского хозяйства и, наконец, коммерции — он предполагает не только то, что социальные институты следует объяснять независимо от конкретных намерений, но и что в ходе событий присутствует некоторая неизбежность. Он действительно говорит о «фатальном распаде, который ожидает любое государство и конституцию». ⁴⁰Таким образом объяснение спонтанного порядка в неэкономической сфере может скатиться в детерминизм.

Кроме того, Смит, безусловно, не был доволен некоторыми непреднамеренными последствиями рыночного порядка, которые он обнаружил, и их наличие оправдывало, по его мнению, определенные конструктивистские вмешательства со стороны правительства. Недавно внимание было обращено на те отрывки из «Богатства народов»,⁴¹ которые предполагают, что специализация разделения труда делает большое количество населения глупым, неактивным и «отчужденным» от системы естественной свободы; а также постепенно неспособным овладевать теми навыками, которые необходимы для вынесения моральных суждений, описанных в «Теории моральных чувств». Именно эта озабоченность лежит в основе его веры в государственную систему образования. На самом деле, довольно легко составить внушительный список вмешательств, которые Смит санкционирует, и это указывает на то, что он не считал, что результаты системы естественной свободы автоматически являются благотворными.

Как и в других великих системах идей, в работах Смита можно найти почти все, что угодно. Однако нельзя отрицать тот факт, что они представляют собой первое подробное изложение теории о том, что общество — это система взаимосвязанных частей, которая естественным образом стремится к равновесию, если не вмешиваться в его работу. Именно это понимание делает социальную науку возможной и, в нормативном смысле, позволяет разуму обдумывать вероятные последствия прекращения этих естественных процессов или вмешательства в них. В свете этого открытия обвинение в «непоследовательности» кажется менее серьезным, чем предполагают некоторые недавние критики Смита.

Между Смитом и Менгером

Общеизвестно, что после Смита теория спонтанного порядка пришла в упадок вплоть до подъема экономики австрийской школы и социальных наук в последние десятилетия XIX века. Считается, что осторожный консеквенциализм Юма и Смита был заменен активистским утилитаризмом Бентама и двух Миллей, который уполномочил правительство напрямую продвигать общественное благо с помощью принудительного закона (причем сам закон был продуктом приказа и воли, а не эволюции). Однако такое толкование вводит в заблуждение, поскольку в этот период были и другие авторы, продолжавшие индивидуалистическую традицию. Наиболее важными были авторы французской школы «laissez-faire» и Герберт Спенсер.

Бастиа и де Молинари

Ведущими фигурами во Франции были Фредерик Бастиа (1801–1850) и Гюстав де Молинари (1819–1912). Одна из причин, по которой их не воспринимали как теоретиков спонтанного порядка, заключается в том, что они мало что внесли в экономику в плане оригинальной теории. Бастиа в основном известен как блестящий экономический журналист и неустанный разоблачитель статических и протекционистских заблуждений, а де Молинари — как непреклонный сторонник развития логики «laissez-faire» в направлении общества, совмещающего свободный рынок и (законопослушную) анархию.

Хайек восхищается Бастиа как полемистом, однако он достоин большего, потому что новизна его идей лежала не в экономической теории, а в общей социальной философии; в теории права и государственного управления. Одна из причин, по которой Хайек не обращает на это внимания, заключается в том, что, хотя Бастиа разрабатывает теорию ограниченного правительства и объяснение конечной гармонии, которая автоматически возникает в результате свободной игры экономических сил, основание для этого вывода несколько отличается от того, что использовали другие авторы в традиции, которой следует Хайек.

Одним словом, Бастиа был рационалистом; он выводил свою теорию ограниченного правительства и экономической гармонии напрямую из абстрактной теории естественного права. Хотя он был неутомим в своих демонстрациях благотворных последствий свободы, и в разоблачении разрушающих действий правительства, его окончательное обоснование свободы лежало в эссенциалистском понятии человека, абстрагированном от времени и места. В своей работе по юриспруденции «Закон» Бастиа излагает индивидуалистическое представление о законе и справедливости, которое происходит не из естественных склонностей и страстей, как у Юма и Смита, а из разума и, в конечном счете, от Бога: «Каждый человек имеет естественное право — от Бога — защищать свою личность, свою свободу и свою собственность». ⁴²Именно это антирационалисты отвергают на том основании, что «природа» не предоставляет нам постоянного и универсального стандарта поведения, независимого от опыта. Это означает, что в то время как Бастиа выводил отношения между индивидуумом и правительством аксиоматически из первого принципа свободы — что каждый человек имеет право защищать свою жизнь, свободу и собственность — эволюционный подход предполагает, что идеальное функционирование социальной системы слишком сложно, чтобы его можно было выразить в простой формуле, что никакая абстрактная система правил не может быть рационально разработана, чтобы охватить все будущие неизвестные случаи.

Герберт Спенсер

В трудах Герберта Спенсера присутствуют очевидные признаки эволюционного подхода. Хотя в своей ранней работе «Социальная статика» (1851) он, по-видимому, выводит систему laissez-faire из доктрины естественных прав, изложенной в форме Закона равной свободы, позже в его социальной мысли стала доминировать идея спонтанной эволюции правил и институтов. В «Социальной статике», «Человек против государства» (1881) и его социологических трудах есть многочисленные рассуждений, которые мы ассоциируем со спонтанным порядком. Он подчеркивает, что общества развиваются (от милитаристского к индустриальному) без замысла и в соответствии с законами, которые действуют независимо от воли человека; что рыночное распределение, специализация и разделение труда спонтанно развиваются на благо человека; что реформаторы ошибочно рассматривают общество как «производство», которым могут управлять рационалистические планировщики, тогда как на самом деле это «рост»; и что правильная социальная наука требует изучения долгосрочных и непреднамеренных последствий человеческих действий. Более того, его нормативная этика была сложного консеквенциалистского типа. Закон равной свободы был оправдан, потому что он соответствовал долгосрочному счастью людей: он возражал против конструктивистского рационалистического утилитаризма, который пытался измерить непосредственные эффекты правил и политик. Основополагающим принципом Спенсера было то, что сложность социального порядка исключает такой вид расчета.

Любопытно, почему Хайек уделяет так мало внимания социальной науке и философии Спенсера. Еще более примечательно то, что эволюция разрушающает как систему Спенсера, так и систему Хайека. Если критерием социальной ценности является выживание в эволюционном процессе, что можно сказать против тех институтов, которые, хотя и могут воплощать антилиберальные ценности, все же выжили? Спенсер столкнулся с этой проблемой при своей жизни из-за подъема и политического успеха социалистических институтов и мер, которые, по его утверждению, принадлежали к доиндустриальной стадии социальной эволюции. Как мы увидим ниже, Хайек сталкивается с проблемой того, что незапланированные институты могут развиваться по-разному, в том числе и в антилиберальных направлениях.

Карл Менгер (1840–1921)

Карл Менгер ассоциируется в первую очередь с Джевонсом и Вальрасом благодаря его переоткрытию субъективистской теории ценности и принципа предельной полезности в его первой опубликованной работе по экономической теории (1871). Его вклад в теорию спонтанного порядка содержится в его методологической работе «Проблемы социологии и экономики» (1883). В ней он критиковал методологию «младшей исторической школы» немецких экономистов и пытался создать «каузально-генетическую» теорию общества, в которой регулярность и предсказуемость институтов теоретически реконструируются из действий индивидов. Менгер называл свой метод «композитивным»: он утверждал, что, хотя имеет смысл говорить о социальных «совокупностях», поведение таких совокупностей объясняется только в индивидуалистических терминах.

Методология Менгера состоит из двух частей. Первая часть описывает те вечные общности, называемые «точными» законами (такими как закон спроса), которые не относятся к каким-либо реальным эмпирическим явлениям, но позволяют нам организовывать социальное знание. Вторая часть, которая более важна с точки зрения теории спонтанного порядка, описывает те эмпирические регулярности, которые, хотя они неизбежно менее точны, чем точные законы, поддаются теоретическому и внеисторическому объяснению.

Менгер хотел опровергнуть то, что сейчас называется «историзмом», то есть идею о том, что законы общественных наук состоят из наблюдаемых исторических закономерностей; обычно в немецкой исторической школе это были мнимые закономерности холистических (и несводимых) сущностей, таких как «национальная экономика». Менгер не возражал против правильного исторического метода, который представлял собой изучение уникальных индивидуальных событий; его критика была направлена на попытку истолковать эмпирические законы как последовательности таких исторических событий. Для Менгера «эмпирические» законы не были историческими обобщениями, а гипотетическими конструкциями, выведенными из закономерностей индивидуального поведения. Этот антииндуктивизм является яркой особенностью социальных наук австрийских экономистов и социальных философов. Для них огромное многообразие социального и экономического мира означает, что теоретик должен идти по пути «абстракции», а не описания.

Институты, которые социальная наука объясняет методом абстракции, — это деньги, языки, рынки и право. Они представляют собой примеры того, что Менгер называет органическими явлениями, поскольку являются результатами естественных процессов. Эти органические институты следует противопоставить прагматическим институтам, которые являются продуктом человеческих размышлений и воли. Как и мыслители XVIII века, Менгер комментирует, как органические институты служат общему благосостоянию, не будучи продуктом общей воли. В одном из показательных отрывков он пишет:

Язык, религия, право, даже само государство, и, если говорить о некоторых экономических социальных явлениях, феномены рынков, конкуренции, денег и многочисленные другие социальные структуры встречаются уже в те исторические эпохи, когда мы не можем должным образом говорить о целенаправленной деятельности сообщества как такового, направленной на их создание,⁴³

Самый значимый пример Менгера — это его объяснение возникновения денег. Его поразил тот факт, что, поскольку люди обмениваются товарами только для получения нужных им вещей, кажется маловероятным, что личный интерес мог бы создать «общественный» институт, такой как деньги, который явно не нужен для непосредственных нужд. Менгер указывает, что этот парадокс вынудил многих социальных философов утверждать, что деньги были продуктом какого-то конкретного соглашения или контракта или законодательного акта государства.

Оспаривая это рационалистическое объяснение Менгер утверждает, что, хотя деньги действительно могли и появляться таким образом, этот институт можно объяснить естественным процессом. В изначальной бартерной экономике очевидно, что некоторые товары можно обменять на большее количество других товаров, чем другие, и люди естественным образом будут обменивать свои менее ликвидные товары на более ликвидные, даже если они не нужны им в данный момент, чтобы проще удовлетворить свои будущие потребности: «экономический интерес экономических индивидов, таким образом, с увеличением знаний об их индивидуальных интересах, без какого-либо соглашения, без законодательного принуждения, даже без какого-либо учета общественного интереса, приводит их к тому, что они обменивают свои товары на более ликвидные».⁴⁴ Этот процесс автоматически приводит к появлению товара, обладающего знакомыми свойствами денег.

Однако все экономические агенты не могли одновременно обладать знанием о преимуществах денежного товара. Появление денег — это постепенный процесс, и на самом деле он запускается изначально небольшой группой людей, достаточно проницательных, чтобы увидеть его преимущества. Эти экономические агенты не имели намерения создать нечто для общественной пользы, но именно это и произошло.

Интересный момент в обсуждении спонтанного порядка Менгером заключается в том, что он не придает такого большого значения ценности незапланированных институтов, как другие мыслители той же традиции, и не предполагает, что они обязательно превосходят прагматичные. Это правда, что в Приложении VIII к его работе «Проблемы» он специально противопоставляет эволюционирующее. право статутному праву, что стало уже ортодоксальной модой, но затем он продолжает обсуждать важные оговорки. Он особенно озабочен тем, чтобы органическая точка зрения не интерпретировалась так, будто правила, которые развивались незапланированным образом, обязательно должны рассматриваться как превосходящие созданные или выдуманные законы. Не происхождение закона определяет его ценность, а его полезность. Он говорит, что «общее право достаточно часто оказывалось вредным для общего блага… и законодательство так же часто изменяло общее право таким образом, чтобы это приносило пользу общему благу».⁴⁵

Таким образом, Менгер весьма скептически относится к идее о том, что общее право содержит в себе какую-то «высшую мудрость», которая не подлежит рациональной критике. Тот факт, что институты возникли органически, не является причиной для их одобрения, так же как их прагматическое происхождение не является причиной для осуждения. В литературе о спонтанном порядке у некоторых авторов существует тенденция считать определенные институты функциональными только потому, что они прошли эволюционный процесс, но такого убеждения у Менгера нет.

Фридрих А. Хайек

Из всех теоретиков спонтанного порядка двадцатого века Фридрих А. Хайек (род. 1899) внес наибольший вклад в интеллектуальное возрождение видения Адама Смита о самокорректирующемся социальном порядке, который требует минимального управления и контроля. В своих работах он подчеркивал важность спонтанных процессов и невозможность предсказать будущее развитие социального порядка. Вся его социальная философия может быть описана как критика преувеличенных претензий «разума» и оправдание точки зрения, что мы должны проявлять смирение по отношению к естественным процессам и «подчиняться конвенциям, которые не являются результатом разумного замысла, чье оправдание в конкретном случае может быть неочевидным и которые часто будут казаться непонятными и иррациональными».⁴⁶

Хотя Хайек был строгим критиком «сциентизма», веры в то, что методы физических наук могут быть легко применены к изучению общества с сопутствующими преимуществами предсказания и контроля, он не отрицает, что социальной системой управляют «законы». Существуют, например, экономические законы; они состоят, если использовать фразу лорда Роббинса, из «тех необходимостей, которым подчиняются человеческие действия». По мнению Хайека, многие ошибки рационалистического планирования происходят из попыток сопротивляться действию основных принципов, таких как дефицит, спрос и предложение, а также хорошо известных законов человеческого поведения. Таким образом, подлинная социальная наука описывала бы, как люди приспосабливаются к определенным неизбежным законам, и подчеркивала бы, насколько мало они могут контролировать свои общества.

Знание и общество

Главное достижение Хайека в описании саморегулирующейся системы заключается в том, что он показал, что преимущества децентрализованного принятия решений на рынке вытекают из того факта, что это единственный механизм, который человек открыл для борьбы с универсальными фактами незнания и неопределенности. Социальный мир не состоит из физических объектов, управляемых простыми законами причинности, а представляет собой «калейдоскопический» мир, населенный индивидами, обладающими разумом, внутренние области которого недоступны внешнему наблюдателю, поэтому знание не «фиксировано» и не доступно одному человеку или институту.⁴⁷

Координация рассеянных знаний: обоснование рынка и свободы

Проблема знания возникает потому, что «факты» социальной и экономической системы рассредоточены в умах тысяч, возможно, миллионов участников; следовательно, эти знания должны быть скоординированы, если мы хотим использовать их на благо человека. Это разделение знаний, которое характеризует любой социальный процесс с определенной степенью сложности, по мнению Хайека, так же важно, как и разделение труда, как механизм для объяснения прогресса; координация этого рассеянного знания с помощью рыночного процесса позволяет нам использовать гораздо большее количество знаний, чем при известных альтернативных системах. Таким образом, если Адам Смит и его последователи видели в рынке и праве механизм, координирующий действия агентов, руководствующихся собственными интересами, для достижения непреднамеренного благотворного результата, то Хайек говорит о координации действий людей, неизбежно не обладающих полным знанием. Таким образом, теория спонтанного порядка не зависит в своей истинности от так называемых «эгоистичных» поведенческих предположений традиционной экономической теории, поскольку проблемы координации остаются универсальными, независимо от того, эгоистичны или альтруистичны люди в своих побуждениях. Тем не менее, не следует игнорировать важность «вульгарных» мотивов в экономической сфере; взаимозависимые части экономической системы обычно удерживаются вместе личным интересом.

Оправдание индивидуальной свободы в основном является инструментальным, поскольку аргументы в пользу свободы «в основном основаны на признании неизбежного невежества каждого из нас по поводу множества факторов, от которых зависит достижение наших целей и благосостояния».⁴⁸ Теория спонтанного порядка не исключает планирование как таковое; речь идет о том, что только планирование отдельными людьми в децентрализованных рынках будет способствовать оптимальному использованию знаний. Центральный планировщик располагает лишь теми знаниями, которые доступны ему, и их меньше, чем тех, которые координируются между всеми участниками рыночного процесса. Более того, поскольку будущее непознаваемо, система, основанная на свободе, позволяет происходить случайному и спонтанному. Основное возражение Хайека против рационалистической теории свободы заключается в том, что рационалист связывает рост знаний с предсказуемостью и контролем; но те вещи, которые можно предсказать и контролировать, составляют лишь малую часть социального и экономического опыта.

В эпистемологии Хайека научное знание об обществе — это знание о спонтанно сформировавшихся порядках: те знания, которые у нас есть о созданных порядках, не могут быть подлинными научными знаниями. Таким образом, большая часть современной социологии и политической науки не является научным знанием, а скорее современной историей, поскольку эти дисциплины имеют дело с явлениями, которые являются продуктом воли и намерений: единственными социальными явлениями, которые можно объяснить с помощью научных, каузально-генетических законов, являются рынки и правовые системы.

Неясность в объяснении правовых порядков: спонтанный порядок vs. релятивистская эволюция

Я намерен показать, что, хотя попытка Хайека объяснить спонтанный порядок рынка в значительной степени успешна и действительно содержит некоторые из самых блестящих идей о природе экономических процессов со времен Адама Смита, его попытка объяснить правовой порядок в аналогичных терминах менее успешна. Это в значительной степени связано с тем, что он смешивает два различающихся типа объяснений: одно касается формирования спонтанных порядков, а другое — эволюции правил и институтов посредством естественного отбора. Сам Хайек говорит об «идеях-близнецах» эволюции и спонтанного формирования порядка, не указывая на то, что между ними может существовать важное различие. Однако акцент на эволюции и культурной передаче правил и практик вносит ноту исторического релятивизма, которая не всегда гармонирует с универсалистским либеральным рационализмом, характеризующим его объяснение формирования экономических порядков.

Система свободного обмена. «Каталлактика» vs. «Экономика»: координация на рынке vs. неоклассическое равновесие

Слово, которое Хайек использует для описания спонтанного рыночного порядка, — это «каталлактика»; и каталлактика противопоставляется экономике. Экономика — это социальная практика, определяемая с точки зрения достижения «единой иерархии целей», где знания о том, как достичь этих целей, даны. Одна фирма (или домохозяйство) представляет собой экономику и может оцениваться с помощью методов науки инженерного типа по ее успеху в достижении предписанных или общих целей. Однако каталлактика — это сеть множества фирм и домохозяйств, и у нее нет собственной конкретной цели: это то, что естественным образом возникает в результате взаимодействия фирм и домохозяйств через процесс обмена: «порядок рынка основывается не на общих целях, а на взаимности; то есть на согласовании различных целей для взаимной выгоды участников».⁴⁹

По мнению Хайека, ошибка ортодоксальной неоклассической теории заключается в том, что она рассматривает каталлактику так, как если бы это была экономика. Это связано с неоклассическим акцентом на статическом равновесии. Это пример рационализма, поскольку предполагается, что «эффективный» экономический порядок, в традиционном смысле существования такого положения дел, при котором невозможно переключить ресурс с одного использования на другое и получить чистую выгоду, может быть разработан без рыночного процесса для передачи информации о вкусах, издержках и так далее. Однако это предполагает наличие совершенной информации, в то время как реальный мир характеризуется незнанием, изменениями и неопределенностью, поэтому знания не могут быть «объективированы» и использоваться для достижения заданных целей. Все, на что можно рассчитывать, — это тенденция к равновесию по мере того, как действия индивидов координируются через механизм цен. Таким образом, Хайек распространяет субъективизм за пределы теории ценности на теорию рыночного процесса.

Эта теория, утверждающая, что в децентрализованной системе обмена существует тенденция к равновесию, конечно же, является эмпирической и может быть опровергнута. Логически возможно, что в системе могут возникнуть такие эндогенные «шоки», что планы участников могут не гармонировать. Действительно, существуют крайние «субъективисты», которые не только отвергают неоклассическую ортодоксию в отношении статического равновесия, но и предполагают, что из-за расхождения «ожиданий» будущие выгодные возможности могут не быть использованы, так что не существует даже тенденции к координации действий экономических агентов. В работах Г. Л. С. Шекла и Людвига Лахмана подразумевается, что спонтанное возникновение порядка может быть лишь случайным явлением, а не теоретическим свойством взаимозависимой экономической системы. Иными словами, рынок не координирует ожидания таким же образом, как он координирует знания.⁵⁰

В ранних работах Хайека по теории рыночного процесса его основное внимание было сосредоточено на дестабилизирующем эффекте некоторых экзогенных факторов, таких как государственный контроль над деньгами, которые дезорганизовывали действия экономических агентов; он не рассматривал всерьез возможность того, что наличие незнания и неопределенности может привести к спонтанному беспорядку. Кроме того, хотя Хайек представлял свою теорию как эмпирическую, он не указывал, при каких обстоятельствах она могла бы быть опровергнута. Предполагалось, что каталлактика стремится к равновесию, а не отклоняется от него под воздействием эндогенных факторов.

Координация рыночных знаний: конкуренция и предпринимательство

Однако следует отметить, что существуют определенные идентифицируемые причинные факторы, которые приводят к этой тенденции, а именно конкуренция и предпринимательство; и здесь важные предложения Хайека были подхвачены другими авторами.⁵¹ Его аргумент заключается в том, что в стандартной модели общего равновесия конкуренция не существует, поскольку, если существует равновесие, конкуренция прекращается, и возможности для дальнейшего обмена исчерпаны. В модели общего равновесия не рассматривается, как возникает такое стабильное состояние дел или какие механизмы привели к этому оптимуму. Теория Хайека утверждает, что в неопределенном мире «процедура открытия» конкуренции спонтанно координирует децентрализованную информацию, тем самым создавая тенденцию к равновесию. ⁵² Массив «правильных» цен, предлагаемый ортодоксальной теорией, — иллюзия; в действительности цены всегда в той или иной степени «неправильные» и поэтому всегда предполагают некоторое перераспределение ресурсов в процессе конкуренции.

Здесь становится важной роль предпринимателя, потому что процесс координации зависит от существования предпринимательства как особой деятельности. Понятие предпринимательства можно, возможно, лучше объяснить, ссылаясь на «предсказание». Поскольку модель общего равновесия предполагает знание вкусов, издержек и так далее, это подразумевает, что можно механически предсказать, каким было бы эффективное распределение ресурсов. Если бы это было так, то предпринимательство было бы излишним.

Однако в мире неопределенности, где будущее непознаваемо, предсказуемый результат — это эпистемологический абсурд. Предприниматель, хотя и руководствуется собственными интересами, случайно играет социально полезную роль в координации экономических знаний, чтобы создать результат, который выглядит так, как будто он был спроектирован и предсказан всеведущим законодателем, но явно не мог быть таковым.⁵³

В этом представлении о конкурентном процессе такие рыночные несовершенства, как монополия, не являются отклонениями, которые можно ликвидировать законодательным путем, чтобы устранить предполагаемую «потерю благосостояния», но могут быть необходимыми элементами в возникновении спонтанного порядка. Возможно, монополия отражает высшую эффективность или что без перспектив монопольной прибыли конкретный товар вообще не производился бы. В этих случаях присутствует предпринимательская активность. В любом случае, до тех пор, пока нет государственных барьеров для входа, монополист действует под определенными ограничениями, и, вместо того чтобы устранять монополию законом и искусственно создавать некую абстрактную концепцию «совершенной конкуренции», лучше позволить действовать естественным конкурентным процессам. Хайек утверждает, что «естественные» монополии чрезвычайно редки и что большинство монополий являются результатом преднамеренного вмешательства правительства; там, где они существуют, рынок сам по себе является естественным процессом, который генерирует свои собственные корректирующие механизмы.

Наиболее важная особенность ценовой системы заключается в том, что она экономит знания. Каждый участник должен знать немного о всей системе, чтобы координация была успешной, так как её сигналы «позволяют отдельным производителям следить только за движением нескольких указателей, как инженер следит за стрелками нескольких циферблатов, чтобы адаптировать свою деятельность к изменениям, о которых они могут никогда не узнать больше, чем это отражено в движении цен».⁵⁴

Нарушения каталактики

Как же тогда Хайек объясняет сбои в этом экономном порядке? Он утверждает, что большинство нарушений в рыночной системе, с которыми мы сталкиваемся, является результатом интервенционистских мер, которые искажают естественные самокорректирующие процессы, действующие в системе. Таким образом, теоретическое изучение экономических процессов должно подчеркивать те институциональные структуры, которые нарушают спонтанный порядок. Позднее, конечно, Хайек разработал теорию общества, которая предполагает, как можно исправить дезорганизующие институты, но в своих работах как экономист он принимал институты как данное и делал из них определённые экономические выводы. В этом смысле его экономическая теория независима от его общей социальной теории.

На протяжении карьеры чистого экономиста Хайека больше всего беспокоил такой институциональный фактор как государственный контроль над денежным инструментом. Именно он породил экономические беспорядки и дезорганизацию, искажая систему относительных цен, которая в противном случае побудила бы экономических агентов производить стабильный порядок. Более того, произвольные привилегии, предоставленные профсоюзам статутным правом, подавляют естественное функционирование рынка труда, что приводит к неэффективному распределению ресурсов и возникновению вынужденной безработицы. Прежде чем рассмотреть эти типы беспорядков, однако, следует обратить внимание на тот спонтанный беспорядок, который, как признает сам Хайек, может возникнуть на рынке, не подверженном никакому контролю.

Это происходит в областях общественных благ и внешних эффектов, которые сегодня хорошо известны. Эти темы мало обсуждались в то время, когда Хайек писал свои новаторские эссе по теории спонтанного порядка.⁵⁵ Однако он всегда утверждал, вопреки заявлениям анархо-капиталистов, что рынок не может спонтанно создать систему полиции и обороны и другие «общественные блага», которые, согласно предположениям теории общественных благ, не выгодно предоставлять ни одному отдельному экономическому агенту. В логически схожей области «внешних отрицательных эффектов», т.е. там, где у каждого отдельного участника рынка есть стимулы возлагать внешние издержки на сообщество, как в случае с загрязнением окружающей среды, Хайек соглашается, что существует место для коллективных действий.

Один из известных способов предотвращения такого рода спонтанного беспорядка — это установление набора соответствующих прав собственности, чтобы любой внешний вред ложился на конкретного владельца собственности, который затем мог бы подать в суд на инициатора вреда за возмещение убытков. Таким образом, внешние издержки могут быть интернализованы. Хотя этот подход не противоречит системе Хайека, он действительно подразумевает активистскую роль некоторых властей в определении новых правил собственности и сознательное согласие участников следовать таким правилам. В этой и других областях Хайек (по мнению многих критиков) слишком сильно полагается на эволюцию соответствующих правил собственности для конкурентного процесса: ⁵⁶и это является следствием его отказа рассматривать возможность того, что в некоторых областях разум может улучшить естественные процессы.

Австрийский взгляд на вмешательство: дезорганизация экономических знаний

Однако главный тип беспорядка, которому Хайек уделил больше всего внимания, вызван государственным вмешательством в каталактику на «макро» уровне. Конечно, Хайек никогда не признавал макроэкономическую теорию, которая не сводится к индивидуальным волеизъявлениям (холистические величины — это «фикции», они не демонстрируют несводимых закономерностей), но, тем не менее, его исследования торгового цикла были сосредоточены на поведении каталактики в целом.⁵⁷ Большая часть его экономической теории адресована тем, кто отрицает базовое утверждение, что неограниченная рыночная экономика (или каталактика) стремится к полной занятости всех ресурсов. Наиболее известной из таких теорий является кейнсианская макроэкономика, и именно к ней обычно обращена экономика Хайека, хотя он сформулировал свою теорию денег и торгового цикла еще до публикации «Общей теории» Кейнса.

В известной австрийской теории торгового цикла, дисбаланс и дезорганизация экономических знаний являются результатом вводящих в заблуждение сигналов, подаваемых участникам рынка денежной системой. Автоматическая координация намерений вкладчиков и инвесторов, которая обеспечивала бы более или менее полную занятость всех ресурсов, систематически нарушается манипулируемыми деньгами, что приводит к неэффективному распределению и, следовательно, к болезненным периодам корректировки. При системе частичного резервирования увеличение кредита снижает процентную ставку на денежном рынке ниже ее «естественного» уровня (т. е. уровня, определяемого временными предпочтениями индивидов), в результате чего делаются дополнительные инвестиции на более удаленных этапах производства.

В австрийской теории структура производства⁵⁸ состоит из серии интегрированных стадий, где потребительские блага находятся на ближайших стадиях, а капитальные блага — на самых дальних. Этот «порядок» в основном стабилен, если инвестиции на самых дальних стадиях оправданы текущим отношением потребления к сбережениям населения, так как тогда сбережения предоставят те дополнительные капитальные блага, которые необходимы для завершения структуры производства. Однако при системе частичного резервирования структура становится нестабильной. Долгосрочные инвестиции в этой системе являются неэффективными, обусловленными удешевлением кредита, а не снижением временных предпочтений населения. Поскольку люди потребляют с той же скоростью, что и до начала кредитных вливаний, дополнительные заработки факторов труда будут потрачены на потребительские блага, что приведет к переключению обратно на ближайшие стадии, чтобы удовлетворить этот новый спрос; и, следовательно, происходит сокращение структуры капитала. Поэтому на отдаленных стадиях производства возникнет временная безработица. Такую рецессию необходимо переждать, пока здоровые рыночные процессы не ликвидируют неэффективные инвестиции, вызванные вводящими в заблуждение ценовыми сигналами.

Хотя это стандартная версия теории, конкретная форма, в которой происходит беспорядок, будет варьироваться в зависимости от различных институциональных структур. В 1930-х годах увеличение банковского кредита вызвало кризис, и его эффект был виден в форме безработицы в отраслях, производящих инвестиционные товары. В современном мире, характеризующемся массовым государственным вмешательством, неэффективное распределение ресурсов гораздо более диффузно по всей системе.⁵⁹ Также сегодня естественный процесс корректировки может быть более медленным, особенно в Великобритании, потому что законодательство о благосостоянии, привилегии профсоюзов и жилищная политика в совокупности способствовали увеличению ригидности рабочей силы.

Хайек о денежном беспорядке

Нестабильность каталактического процесса обсуловлена «не-нейтральностью» денег. Поскольку увеличение кредита не влияет на все цены одинаково (что является предпосылкой теории общего равновесия Вальраса), в капиталистических экономиках с ортодоксальными банковскими системами должен возникать беспорядок, потому что изменения в относительных ценах вводят участников рынка в заблуждение. Вопрос в том, является ли такой беспорядок необходимой частью каталактики или он всегда вызывается каким-то экзогенным агентом.

Хайек описал деньги как своего рода «свободное звено»⁶⁰ в процессе, который в других отношениях демонстрировал автоматическую тенденцию к равновесию. Система частичного резервирования, хотя её эластичность кредита приводила к искажению ценовых сигналов, сама по себе развивалась спонтанно, и поэтому Хайек в 1930-х годах утверждал, что её отмена и замена системой со 100-процентным резервом создаст ещё больше проблем. Всё, что требовалось для работы саморегулирующихся процессов, — это нечто вроде золотого стандарта (или фиксированных обменных курсов) и выход государства из экономики: это смягчило бы, если не полностью устранило, последствия цикла. На практике именно неправильное управление валютой со стороны правительства вызвало серьёзное нарушение каталлактики.

В то время Хайек не предлагал лишить правительство монополии на законное средство платежа. Напротив, он утверждал, что дестабилизирующие эффекты можно смягчить с помощью институциональных процедур. Однако в последние годы Хайек стал проповедовать идею, что нам необходимо полностью устранить монополию правительства на деньги и что конкуренция между конкурирующими валютами, выпускаемыми банками и правительствами, спонтанно обеспечит денежную стабильность.⁶¹ Любопытной особенностью этого предложения является его контраст с идеями предшествующих теоретиков спонтанного экономического порядка, которые утверждали, что удаление правительства из денежной системы приведёт к появлению товарных денег (на самом деле, это является фундаментальной чертой теории денег Людвига фон Мизеса, согласно которой ценность денег в конечном итоге можно проследить до их потребительной ценности). Хайек же, похоже, считает, что стабильность может обеспечить конкуренция между бумажными валютами. Он скептически относится к возможности снова вернуться к золоту — по ложной причине, ссылаясь на ортодоксальную теорию, что «золота просто недостаточно», — и предлагает странам договориться о том, чтобы не препятствовать свободному использованию валют, выпускаемых другими странами или банками.⁶²

Независимо от деталей предложенного Хайеком решения проблем, вызванных денежным беспорядком, его настойчивый аргумент, который он повторял более пятидесяти лет, что контроль государства над деньгами приводит к нескончаемой инфляции и, как следствие, нарушению экономического порядка, был в полной мере подтвержден экономическими событиями. Даже если бы его социальная наука ограничивалась только этим, это уже было бы значительным достижением.

Структура правового порядка. Социальный космос: спонтанный порядок против конструктивистского рационализма

Наиболее важный аспект единства метода Хайека заключается в его попытке объяснить природу правовых и социальных институтов с помощью тех же интеллектуальных инструментов, которые он использовал для объяснения экономических явлений: инструментов, которые подчеркивают естественные процессы, а не разум и искусственность. В эссе «Принципы либерального социального порядка» Хайек сказал:

При соблюдении универсальных правил справедливого поведения, защищающих признанную частную сферу индивидов, сам собой сформируется спонтанный порядок человеческой деятельности, гораздо более сложный, чем тот, который мог бы быть создан преднамеренной организацией…⁶³

Проблема здесь заключается в объяснении происхождения «универсальных правил справедливого поведения». Возникают ли они спонтанно? Или для объяснения этих правил, которые обслуживают каталактику, требуется какой-то элемент конструктивистского рационализма? Хотя Хайек всегда был сторонником общего права, в отличие от статутного, в «Конституции свободы» он предположил, что рост и развитие каталактики могут происходить в контексте общих кодексов законов, определяющих условия свободы. ⁶⁴Однако в своей трилогии «Право, законодательство и свобода» он почти исключительно акцентирует внимание на достоинствах спонтанно развивающихся законов и институтов. Объяснение этой перемены заключается в том, что, хотя Хайек признает, что кодифицированное право может быть более определённым, чем право, созданное судьями, это преимущество аннулируется, если оно приводит к мнению, что «только то, что выражено в статутах, должно иметь силу закона».⁶⁵ Спонтанные правовые порядки содержат правила, которые ещё предстоит сформулировать словами. Хайек не рассматривает социальную систему (или космос) как полностью саморегулирующуюся и самокорректирующуюся, так как признает роль принудительного правительства в обеспечении соблюдения правил и допускает, что «законодательство» потребуется для исправления «закона», который мог развиваться неуместным образом. Но задача, возложенная на эволюцию в объяснении подлинного закона, явно предназначена для параллели с «невидимой рукой» в объяснении гармонии в рыночной экономике.

Однако многие современные классические либералы утверждают, что аналогия Хайека неудачна: только потому, что «открытое», а не «созданное» право является продуктом случая, это не делает его эффективным правом в смысле предоставления надлежащей основы для рыночного порядка. Исключение разума из построения правил экономической системы, по-видимому, обязывает Хайека к определённому консерватизму и спокойствию перед лицом неумолимого потока событий, несмотря на его личную приверженность экономическому либерализму и его рекомендации довольно радикальных институциональных реформ.

Спонтанный «номос» vs. рационалистическое право: общее право vs. статутное право

В «Правилах и порядке» Хайек определяет «порядок» как

. . . состояние дел, в котором множество элементов различного рода связаны друг с другом таким образом, что мы можем, зная какую-то пространственную или временную часть целого, делать правильные предположения относительно остального…⁶⁶

Это означает, что социальный порядок — это структура взаимосвязанных частей, которая демонстрирует предсказуемость и регулярность благодаря правилам, которые управляют ее поведением. В правовом порядке такие правила могут быть продуктом приказа (и Хайек утверждает, что в любой социальной системе некоторые из её правил должны быть такого типа). Однако он утверждает, что большая регулярность и предсказуемость, а следовательно, и сложность будут существовать в порядках, где большая часть правил, регулирующих взаимозависимость, возникла спонтанно. Здесь он делает антирационалистский вывод о том, что правила не являются продуктом разума, абстрагированного от опыта, как в модели Гоббса. Напротив, как настаивали Фергюсон и авторы XVIII века, правила и общество развивались одновременно. В результате «право» (в смысле тех правил справедливого поведения, которые регулируют индивидуальные отношения) отличается от «законодательства» (набора преднамеренных приказов, которые направлены на определенные цели) и предшествует ему. «Открытый» закон называется номос⁶⁷ и соответствует порядку свободного общества и поскольку он не преследует никакой собственной цели, номос позволяет реализовать неопределенное количество индивидуальных целей. Его область охватывает защиту личности, собственности и исполнение договоров.

В этом аргументе Хайек, по сути, повторяет некоторые знакомые мысли о достоинствах системы общего права, которые он сам нашел в трудах Хейла, Бёрка и европейской исторической школы юриспруденции. Однако, несомненно, значительное влияние на его юриспруденцию после «Конституции свободы» оказала работа покойного Бруно Леони «Свобода и закон».⁶⁸ Это, возможно, самое сложное выражение эволюционной теории права; поскольку Леони не просто опирается на «мудрость истории», но и проводит прямую аналогию между правом и рынком. Право развивается постепенно, по мере того как судьи подгоняют и адаптируют существующее право к обстоятельствам, чтобы создать общий порядок, который, хотя и не может быть «эффективным» в техническом, рационалистическом смысле, как и конкурентные рынки не являются «совершенными», является более стабильным, чем созданный статутом. Статутное право может казаться более предсказуемым, потому что оно записано, тогда как общее право (’право адвокатов’) может не быть известно, пока судья не «откроет» его, но на самом деле статутное право гораздо более капризно именно потому, что, особенно в современном мире, статуты часто меняются в соответствии с капризами законодательных органов. Позиция Хайека аналогична антистатутному подходу Леони во всех важных аспектах: поскольку невозможно предсказать человеческое (законодательное) поведение, структура права, которая не является результатом воли и не может быть известна в своей целостности, парадоксальным образом, демонстрирует больше регулярностей, чем письменный кодекс. Более того, поскольку будущее непознаваемо и непредсказуемо, не может быть разработан кодекс для решения всех возможных случаев. Именно поэтому судебная деятельность как форма «решения головоломок» является важной частью юриспруденции Хайека.⁶⁹

Культурная передача правил поведения

Однако Хайек добавляет к этим не новым темам нечто гораздо более спорное. Это аргумент о том, что спонтанная система правил будет более эффективной (чем известные альтернативы) для нужд того, что он называет «Великое общество», именно потому, что она прошла эволюционный процесс: процесс, в котором не разум, а естественный отбор определяет, какие правила и институты являются подходящими.⁷⁰ История институтов состоит из своего рода дарвиновской борьбы, в которой определенные правила и процедуры оказываются более долговечными, чем другие; и общество прогрессирует не за счет разработки институтов для конкретных целей, а путем адаптации тех, которые возникли независимо от воли людей, к новым обстоятельствам. Более того, общества прогрессируют в той мере, в какой они «имитируют» известные успешные правила и практики, а не создают их каким-то расчетливым образом.⁷¹

Механизмом в этом процессе является то, что Хайек называет «культурной передачей».⁷² Это означает, что правила и институты, которые мы наследуем, не являются продуктом биологической причинности, которая прослеживается до генетических структур (как утверждают крайние социобиологи) и не исходят от чистого разума. Это «усвоенные правила», которые, хотя и могут еще не быть явно сформулированы, были переданы через процесс культурной эволюции. Поскольку эволюционный порядок непредсказуем, отсюда следует, что «мы будем иметь меньше власти над деталями такого порядка, чем над тем, который мы создаем с помощью договоренности».⁷³

Тот факт, что мы не можем полностью понять или сформулировать такие правила, не является причиной для сомнений в их эффективности, поскольку эта эффективность сама по себе, по-видимому, является функцией их выживания. Хотя Хайек хочет использовать этот аргумент против рационалистического юридического позитивизма, который ошибочно предполагает, что все законы являются простыми условностями, которые можно изменять по желанию, он часто пишет так, как будто мы должны пассивно принимать данную структуру правил именно потому, что она не является запланированной. Возможно, что «право существовал веками до того, как человеку пришло в голову, что он мог бы его создать или изменить».⁷⁴ Однако из этого не следует, что такое право обязательно является «эффективным» или подходящим для порядка классического либерализма (который Хайек предпочитает по причинам, не связанным с эволюцией). Доктрина культурной эволюции правил поведения, по-видимому, связывает человека более решительным образом, чем, скажем, «законы» экономики, которые просто указывают на необходимые границы, в пределах которых происходит свободное и рациональное действие.

Традиционный эволюционизм и либерализм Хайека

В эпилоге к третьему тому книги «Право, законодательство и свобода» под названием «Три источника человеческих ценностей» антирационализм Хайека, похоже, превращается в некритический традиционализм. Объединяя правовые и моральные нормы в простые правила, которые развивались культурно, он говорит: «Традиция — это не что-то постоянное, а продукт процесса, направляемого не разумом, а успехом».⁷⁵ Кроме того, ограничения человеческого разума диктуют, что «весь прогресс должен основываться на традиции».⁷⁶ Более того, этические нормы не только относительны для конкретных традиций, но и мы неспособны рекомендовать их изменение, кроме незначительных изменений, потому что, поскольку будущее непознаваемо, мы не можем предсказать последствия таких изменений. Этот крайний антирационализм напрямую вытекает из утверждения Хайека, что разум сам по себе объясним только в терминах культурной передачи: «все устойчивые структуры вплоть до мозга и общества являются продуктом избирательной эволюции».⁷⁷ Это явно отличает его от рационалистического классического либерализма, например, Людвига фон Мизеса, который основывал свою теорию экономического и политического laissez-faire на универсальных свойствах человеческого разума.

Трудность анализа Хайека заключается в том, что социальная эволюция не обязательно завершается классическим либерализмом, который он так явно поддерживает: существует множество нелиберальных институтов, которые действительно выжили. Период господства открытого общества, рыночной экономики и минимального правительства может рассматриваться как случайная мутация в ходе эволюции, которая движется в совершенно другом направлении, как мимолетный факел в неумолимо темнеющем мире. Но если мы интеллектуально привязаны к традиции, и если наш «разум» слишком хрупок, чтобы рекомендовать удовлетворительные альтернативы, как мы можем критически оценить антииндивидуалистический порядок общества, который, похоже, имеет такое же право быть продуктом эволюции, как и любая другая социальная структура?

Проблема в том, что спонтанное формирование рынка не то же самое, что и эволюция правовой системы, хотя ни та, ни другая не являются запланированными. На рынке существует механизм — система цен, которая координирует действия экономических агентов для создания эффективного порядка (хотя даже здесь наличие внешних эффектов представляет собой «беспорядок»); но в правовой системе нет подобного механизма. В анализе Хайека получается, что правила и практики являются функциональными лишь потому, что они выжили, а не потому, что они адекватно обслуживают либеральный порядок. Один яркий пример из британского опыта — это конституционное правило о том, что парламент является сувереном. Это продукт эволюции, но, вероятно, это самая важная институциональная причина подрыва верховенства права и краха рыночной экономики в этой стране.

На самом деле, Хайек частично признает аргументі рационалистических либертарианцев, поскольку большая часть его социальной философии действительно состоит из рациональной критики антилиберальных и антииндивидуалистских экономических и политических институтов. Он признает, что общее право не всегда развивается в желательных направлениях и даже может защищать «классовые» интересы, поэтому его придется изменять с помощью законодательства.⁷⁸ Вероятно, такая корректировка должна быть санкционирована принципами классического либерализма и индивидуализма. Но даже здесь используемые нормативные принципы должны быть частью продолжающейся традиции. Эпистемологически невозможно стоять вне традиции поведения и оценивать ее или полностью её отвергать: «Этика не является вопросом выбора. Мы её не проектировали и не можем проектировать».⁷⁹

Право и свобода: проблема критериев для различения либеральных и нелиберальных порядков

Те изменения, которые необходимо внести в действующую систему, обычно будут принимать форму дополнительных правил справедливого поведения. Снова Хайек не предлагает какого-либо содержательного критерия для оценки таких предложений: все, что требуется, — это чтобы новые правила могли быть универсализированы в рамках существующей системы. Но, как известно, это чисто формальный критерий, так что возможно, чтобы в рамках данной структуры были универсализированы довольно разные правила.

Возможно, объяснение Хайека возникновения саморегулирующегося либерального порядка можно «спасти», интерпретируя его аргумент таким образом, что продукт эволюции — это просто то, что произошло бы, если бы не было произвольных вмешательств конструктивистского характера. Однако это могло бы привести к анархо-капитализму, в котором рационалистическое естественное право гарантирует каждому человеку право «выйти» из государства, и это явно не то, что он имеет в виду. Либеральный порядок включает в себя организацию (таксис), ⁸⁰государство, которое действует через созданный закон (тезис); и эта организация наделена конкретными целями. Логика этой организации кажется культурной и эволюционной, поскольку, по мнению Хайека, опыт показывает, что форма государства необходима для обеспечения соблюдения правил справедливого поведения и предоставления общественных благ.

Хайек утверждает, что деятельность правительства может быть ограничена метаюридическим принципом верховенства права; правила должны быть абсолютно общими, обязательными для всех, не иметь обратной силы и не должны называть конкретных лиц или групп. На самом деле, он не накладывает содержательных ограничений на действия политических властей, но настаивает только на том, чтобы они соответствовали определенным формальным требованиям. В этом смысле закон и свобода совместимы, поскольку общие правила устанавливают границы, в рамках которых люди могут выбирать, а не направляются на конкретные задачи. В правовой теории Хайека свободный порядок, по-видимому, является предсказуемым порядком: пока человек знает заранее, как закон повлияет на него, и может, следовательно, планировать свою жизнь так, чтобы избежать этого закона, он не может считаться несвободным.⁸¹

Это резко контрастирует с либеральным порядком теории естественного права, в котором границы свободы человека определяются моральным требованием не нарушать права других, а не определёнными формальными требованиями законности. Согласно хайековской точке зрения, общие запреты, не требующие от индивидов никаких позитивных действий, могут резко сократить диапазон возможностей выбора, но, как это ни парадоксально, не будут считаться ограничением свободы. Любопытно, что режим, в котором было бы много мягких приказов или инструкций, но мало общих запретов не считался бы свободным порядком. Фактически, определение Хаека свободы в условиях закона оказывается несостоятельным, поскольку Хайек оправдывает воинский призыв, который является прямым приказом. То, что такой приказ является предсказуемым и абсолютно общим, не делает его менее разрушительным для личной свободы. Из-за отказа Хайека поддержать более содержательную структуру естественного права и морали и его приверженности результатам неуправляемого эволюционного процесса, становится трудно отличить свободные порядки от несвободных. Общепринятое мнение заключается в том, что требования Хайека к законности являются необходимыми, но недостаточными условиями для функционирования порядка классического либерализма.

Распад космоса

Одним из наиболее важных вкладов Хайека в науку является его разоблачение тех интенционалистских политик, которые запустили, казалось бы, неумолимый процесс распада космоса, саморегулирующегося порядка событий, который когда-то составлял западное либеральное общество. Хайек предлагает комплекс радикальных реформ, направленных на то, чтобы остановить этот упадок, что несколько несответствует его собственной вере в эволюционные процессы. Основными причинами разрушения космоса являются попытки регулировать экономику инфляционными методами; предоставление привилегий группам, особенно профсоюзам, с помощью «законодательства», что искажает функционирование рынка труда; попытка перераспределить доходы в сторону от безличного распределения, осуществляемого рынком, на основе полностью субъективной теории «социальной справедливости»; и тенденция к тому, чтобы закон был оформлен в виде команд, адресованных конкретным целям, а не в форме общих правил. Совокупный эффект этих мер состоит в том, чтобы политически определённым образом отклонить космос от его естественного курса (конечный пункт назначения которого никогда не может быть известен). Эта политика ведет к развитию событий по сценарию «дороги к рабству», в котором властям придётся использовать всё больше и больше принуждения, поскольку люди, естественно, будут пытаться избежать последствий первоначального вмешательства.

Политический интервенционизм против рыночной самокоррекции

На самом деле, драматические нарушения спонтанного порядка, которые предсказывал Хайек в результате интервенционизма, не произошли. Западные государства всеобщего благосостояния (пока) не скатились в тиранию и рабство под тяжестью законодательства в области социального обеспечения и других форм вмешательства. Скорее, они стали неподвижными, застойными и неспособными наилучшим образом использовать разрозненные знания, которые характеризуют открытое общество. Это связано с тем, что демократическая политика, в условиях незначительных конституционных ограничений, позволила группам особых интересов обеспечивать себе привилегии и поощрять перераспределение доходов в обществе на основе политических, а не экономических механизмов. ⁸²Конкуренция за голоса избирателей в либеральной демократии вместо максимизации общественных интересов (т. е. интересов каждого человека в таких вещах, как стабильная валюта, верховенство закона и предсказуемость действий правительства) приводит к созданию коалиций групп интересов, которые удерживаются вместе благодаря привилегиям, которые может предоставить только правительство. Такой политический порядок по своей сути нестабилен, потому что в нем нет естественных механизмов коррекции, эквивалентных рыночным. Таким образом, вместо того чтобы быть организацией, наделенной необходимыми, но конкретными целями, правительство становится машиной для решения всех проблем и удовлетворения всех жалоб. Но, как указывает Хайек: «Фактом является то, что большинство жалоб отдельных лиц или групп можно устранить только мерами, которые создают новые жалобы в других местах».⁸³

Помимо денежных потрясений, причина, по которой рыночная экономика кажется нестабильной, заключается в том, что постоянное вмешательство ослабило её самокорректирующие механизмы. Самыми дестабилизирующими факторами, по мнению Хайека, являются профсоюзы, которые способны предотвратить автоматическую корректировку на рынке труда, удерживая цену труда выше его рыночной цены. Они могут делать это во многих западных странах благодаря определённым правовым привилегиям, таким как освобождение их от действия деликтного права (в случае трудовых споров) и их использование толерантных законов о пикетировании. Первая привилегия является нарушением доктрины Хайека о «верховенстве права», так как она препятствует применению общего правила к отдельным группам и не может быть универсализирована в правовом порядке. Эта привилегия является продуктом статутного права, и немыслимо, чтобы такое правило возникло спонтанно из процесса общего права. Помимо искажений, вызванных инфляцией, существование привилегий профсоюзов и дестимулирования труд, вызванные политикой социального обеспечения и жилищной политикой, являются основными причинами безработицы. Они почти повсеместно игнорируются кейнсианскими макроэкономистами, которые оперируют только целостными агрегатами. Эти теоретики ошибочно интерпретируют масштабную безработицу как свидетельство какой-то внутренней дестабилизирующей тенденции в системе, а не как указание на какие-то недостатки в процессе корректировки, которые можно проследить до конструктивистского вмешательства. Пока эти недостатки остаются неустранёнными, денежная политика может иметь лишь незначительно влиять на уровень безработицы.⁸⁴

Миф о социальной справедливости

Возражения Хайека против социальной справедливости также сводятся к тому, что такие по сути произвольные перераспределительные меры создают неправильные стимулы в равновесном каталлактическом процессе.⁸⁵ Таким образом, его заботит не нарушение права на законно приобретнную собственность, которое влечет за собой социальная справедливость; его аргумент заключается в том, что принудительное перераспределение доходов снижает реальную производительность каталлактики, подавляя неравенство, которое действует как сигнал для привлечения труда и капитала к их наиболее продуктивному использованию. Он утверждает, что при отсутствии таких сигналов труд и капитал будут направляться правительством.

Аргумент в пользу социальной справедливости обычно основывается на предполагаемом различии между производством и распределением: предполагается, что существует «данный» объем товаров и услуг, который можно распределять в соответствии с абстрактными моральными принципами, такими как «заслуга», «потребность» или «достоинство», а не в соответствии с принципами, по которым товары и услуги были изначально произведены. Однако в каталактике такого различия нет: доход распределяется в соответствии с ожидаемой предельной продуктивностью факторов, и перераспределение дохода каким-либо другим способом приведет к уменьшению объема товаров и услуг. Доход человека в свободном обществе, таким образом, является функцией ценности его услуг для его сограждан; логически он не имеет никакого отношения к какой-либо «заслуге» или «достоинству» (в моральном смысле) его действий.⁸⁶ Хайек утверждает, что современные общества, которые продолжают использовать заслугу как критерий дохода, руководствуются архаичной моралью закрытого общества. Если это так, то это подразумевает, что эти общества не создали спонтанно морали, соответствующей экономическому порядку капитализма.

Каталактический порядок представляет собой постоянно изменяющуюся систему, поэтому цены, уплачиваемые за трудовые услуги, должны значительно варьироваться с течением времени. Любая попытка навязать этому порядку схему доходов, основанную на внеэкономических критериях, приведет не только к концу экономической эффективности, но и к разрушению космоса, поскольку обеспечение этой схемы потребует значительного увеличения сферы действия директивного закона.

Аргументы Хайека против социальной справедливости носят чисто консеквенциалистский характер, поскольку они основаны на искажающих тенденциях перераспределительных политик и их долгосрочном влиянии на порядок свободы. Хотя Хайек утверждает, что такие выражения, как «социальная справедливость», лингвистически бессмысленны, он не распространяет свои философские аргументы на этику собственности. Он определенно не дает нам никаких указаний относительно справедливости или несправедливости того или иного владения собственностью до начала обменного процесса. Предположительно, его позиция должна быть консервативной: мы не должны нарушать существующую структуру, скажем, пытаясь восстановить естественное право, потому что это нарушило бы существующие ожидания; последствия такого нарушения, конечно же, не могут быть известны.

Проблема контроля над правительством

Хотя политические системы не содержат в себе автоматических механизмов самокоррекции, очевидно, что Хайек не одобряет восстанавления работы каталактики с помощью рационалистических ограничений естественного права на действия правительства. Скорее он хочет подчинить его поведение строгим юридическим и формалистическим требованиям. Поэтому в своих сложных и несколько нереалистичных предложениях по конституционной реформе он надеется ввести новую версию разделения властей, при которой демократически избранные парламенты будут принимать те публичные законы, которые требуются для деятельности правительства, в то время как отдельно избранное собрание (менее подверженное партийной политике) будет заниматься разработкой общих правил справедливого поведения.⁸⁷ Таким образом, Правительственное собрание будет решать, на какие проекты будут потрачены налоги, а Законодательное собрание будет определять форму налоговых правил. Не существует принципиальных ограничений на право правительства облагать налогами и, следовательно, нет существенных ограничений на государственные расходы; конечно, свободный рынок денег предотвратит финансирование государственных расходов экономически вредным и нечестным методом инфляции, но фактического ограничения на государственные расходы нет.

Хайек, несомненно, прав, считая основной угрозой для сохранения спонтанного порядка неизбежное образование коалиций интересов при нынешних демократических правилах, которые перенаправляют поток доходов в каталактике к политически привилегированным группам, нанося в конечном итоге вред всем. Проблема в том, что здесь есть «ловушка общественного блага», поскольку ни один рациональный человек, исходя из обычных поведенческих предположений классического либерализма, не может иметь стимулов для продвижения общественных интересов. Вот почему в любом объяснении порядка свободного общества должен быть элемент конструктивистского рационализма. Люди должны будут разрабатывать такие институты, которые автоматически будут побуждать их максимизировать свои долгосрочные интересы.⁸⁸

Заключение

В заключение можно предположить, что теория спонтанного порядка Хайека является продуктом двух связанных, но различных влияний, которые не всегда ведут в одном направлении. Как экономист, он объясняет координирующие свойства каталактики, опираясь на те механизмы, которые создают порядок и которым можно дать рациональное объяснение. Но как теоретик права и общества он, напротив, сильно склоняется к консервативному и традиционалистскому подходу, который, начиная с Хейла, настолько недоверчив к разуму, что призывает нас слепо подчиняться потоку событий, в котором мы мало что можем контролировать. Однако этот последний подход предполагает настолько ослабленный “разум”, что становится невозможным критически оценить этот поток событий. Данные свидетельствуют о том, что в правовом порядке нет необходимой тенденции к равновесию, и в этом случае спонтанную эволюцию необходимо будет остановить и перенаправить под властью «разума». Но антирацианализм Хайека настолько силён, что оказывается направленным в равной степени против рационалистического обоснования капиталистического порядка классического либерализма (который в значительной степени основан на моральном порядке, включающем в себя абстрактную и универсалистскую структуру индивидуальных прав), так и против известных разновидностей рационалистического коллективизма. Утверждение Хайека, который, следуя Юму, говорит о «сокращении» претензий разума, возможно, слишком преуспело в том, что его вера в спонтанную эволюцию и его формальные критерии оценки деятельности правительства могут затруднить поиск тех основных правил, которые необходимы для обслуживания свободного общества. В некотором смысле его эволюционная интерпретация теории спонтанного порядка отличает его от других авторов в этой традиции (например, Менгера), которые не исключают использование разума при критической оценке результатов незапланированного процесса.

Комментарии

1. Джеймс М. Бьюкенен, «Порядок, определённый в процессе его возникновения»

Норман Барри в своей статье утверждает, что модели спонтанного порядка «кажутся продуктом какого-то всеведущего проектирующего разума» (с. 8). Почти каждый, кто пытался объяснить основной принцип экономики, в тот или иной момент делал аналогичное заявление. Однако, делая такие заявления, даже сторонники спонтанного порядка, возможно, невольно демонстрировали слабое место своего аргумента и одновременно усложняли свою дидактическую задачу.

Я утверждаю, что «порядок» на рынке возникает только в процессе добровольного обмена между участвующими индивидами. Сам «порядок» определяется как результат процесса, который его порождает. Этот «порядок», результат распределения-аллокации, не существует и не может существовать независимо от процесса обмена. В отсутствие этого процесса нет и не может быть никакого «порядка».

Что же тогда имеет в виду Барри (и другие, кто делает аналогичные заявления), когда порядок, порожденный рыночным взаимодействием, приравнивается к порядку, который мог бы возникнуть в результате действий всеведущего проектирующего разума? Экономисты сказали бы, что если бы дизайнер мог каким-то образом знать функции полезности всех участников вместе с их ограничениями, то такой разум мог бы, посредством указа, точно воспроизвести результаты, которые возникли бы в результате процесса рыночной корректировки. Подразумевается, что индивиды носят с собой полностью определённые функции полезности и на рынке всегда действуют так, чтобы максимизировать полезность в рамках ограничений, с которыми они сталкиваются. Однако, как я уже отмечал в другом месте, в этой предполагаемой ситуации нет подлинного выбора поведения ни у кого. В этой модели рыночного процесса относительная эффективность институциональных механизмов, допускающих спонтанную корректировку, проистекает исключительно из информационных аспектов.

Этот акцент вводит в заблуждение. Люди не действуют, чтобы максимизировать полезность, описанную в независимо существующих функциях. Они сталкиваются с реальным выбором, и последовательность принятых решений может быть концептуализирована, экспост, в терминах функций, которые максимизируются. Но эти «как если бы» функции сами по себе порождаются в процессе выбора, а не отдельно от него. Если рассматривать проблему с этой точки зрения, даже идеальный всеведущий дизайнер не сможет воспроизвести результаты добровольного обмена. Потенциальные участники не знают, до того как они вступят в процесс, каким будет их собственный выбор. Из этого следует, что логически невозможно, чтобы всеведущий дизайнер знал этот выбор, если, конечно, мы не исключаем свободу воли.

Точка зрения, которую я хочу изложить в этом примечании, проста и и сложна одновременно. Она сводится к различию между критериями конечного состояния и процесса, между консеквенциалистскими и неконсеквенциалистскими, телеологическими и деонтологическими принципами. Хотя философы могут не согласиться с моим аргументом, они легче, чем экономисты, признают и поймут это различие. В экономике, даже среди тех, кто остаётся твёрдым сторонником рыночной организации, «эффективность», которую создают такие рыночные механизмы, концептуализируется независимо. Рыночные механизмы затем становятся «средствами», которые могут быть, а могут и не быть относительно лучшими. Пока и если этот телеологический элемент не будет полностью изгнан из базовой экономической теории, дискурс экономистов будет путаным.

Джеймс М. Бьюкенен Центр изучения общественного выбора Университет Джорджа Мейсона (после 1983 года)

2. Марио Дж. Риццо, «Спонтанные порядки: детерминистские или недетерминистские?»

[Е]сли нет ничего непредвиденного, никакого открытия или творения во вселенной, время бесполезно. … Потому что время здесь лишено эффективности, и если оно ничего не делает, оно ничто. Анри Бергсон⁸⁹

Я хочу различить два типа теорий спонтанного порядка в этом кратком примечании: те, которые связаны с происхождением агрегированной структуры, и те, которые касаются функции структуры.⁹⁰ Общий элемент, присутствующий во всех теориях первого типа, — это утверждение о том, что некоторые общие социальные модели или институты возникают в результате множества децентрализованных действий, которые не направлены на их создание. Однако теории второго типа не учитывают происхождение структуры и вместо этого стремятся объяснить, почему она продолжает существовать. Эти функциональные теории реконструируют структуру с точки зрения целей, которым она служит для индивида. Предположительно, они объяснят, почему сами индивидуальные действия, которые порождают агрегированную структуру, будут продолжать существовать и, следовательно, почему их продукт сохраняется.

Моя основная мысль заключается в следующем: теории спонтанного порядка, будь то первого (происхождение) или второго (функция) типа, не могут быть детерминистскими, если они стремятся объяснить экономические или социальные процессы во времени.

Предположим, например, что мы приняли бы позицию, что причинно-следственная связь между децентрализованными действиями и социальными структурами или порядками является детерминистской. Тогда, при таком предположении, определенные начальные условия (действия 1…n) в сочетании с теоретическим законом с логической необходимостью породили бы структуру, которую мы хотим объяснить. Эта жесткая связь между начальными условиями и результатом является радикальным механизмом.⁹¹ Такие объяснения не могут рассказать историю о том, как порядки могут возникать в течение времени. Вместо этого они могут предоставить только логическую или статическую реконструкцию уже возникшего порядка. Ибо если связь между причиной и следствием детерминистская, то время буквально ничего не добавляет. Таким образом, получается, что агрегированная структура должна была бы существовать с первого дня, но этого не произошло. Следовательно, по принципу причинности, время должно что-то добавлять. Это нечто — будущие решения и выборы множества действующих индивидов. Поскольку эти решения не могут быть предсказаны теми, кто их примет,⁹² мы не можем полагать индивидов такими, что предвидят возникающий порядок. Следовательно, подлинная неопределенность или «сюрприз» должны быть частью любой методологически индивидуалистической истории происхождения социальных институтов.

Теории спонтанного порядка функционалистского типа иногда утверждают, что функция, которую выполняет институт, предоставляет логически достаточное объяснение того, почему он продолжает существовать. Это утверждение является лишь инверсией радикального механизма или, проще говоря, радикального финализма.⁹³ Вместо того чтобы считать, что предшествующие по времени события жестко определяют текущие институты, мы постулируем, что будущие функции определяют (или объясняют) их. Поскольку люди действуют на основе своих ожиданий, только будущие (ожидаемые) функции институтов могут быть релевантны. Однако такие функционалистские теории не могут быть эволюционными в истинном смысле этого слова.⁹⁴ Это связано с тем, что полный набор достаточных условий, поддерживающих порядок, создается в самом процессе эволюции.⁹⁵ Время должно что-то добавлять. В данном случае, то, что оно добавляет, — это изменение индивидуальных знаний и ожидание возможно лучшего способа достижения своих целей. Таким образом, «порядок [определяется] в процессе своего возникновения».⁹⁶ Оглядываясь назад, когда полный набор причин известен (по крайней мере, в принципе), мы можем найти полезным построить модель эволюционного процесса как направленного на какую-то определенную функцию. Тем не менее, эта модель является лишь эвристическим заблуждением и может сбить нас с толку, если мы не будем крайне осторожны. Ex ante (заранее), любой по-настоящему эволюционный процесс сам по себе является частью конечного результата.

Общий вывод, который можно сделать из этих аргументов, состоит в том, что теории спонтанного порядка (и, следовательно, равновесия) должны быть объяснениями паттернов.⁹⁷ Соединение утверждений о первоначальных действиях и закона объясняет общий паттерн или класс существующих институтов, а не какой-то конкретный институт. Аналогично, функциональные теории могут рационализировать класс возможных структур, которые будут служить определенной функции, а не «постдиктовать» оптимальную структуру. Как сказали Джон фон Нейман и Оскар Моргенштерн, «полный ответ на любую конкретную проблему заключается не в поиске решения, а в определении множества всех решений»⁹⁸.

Марио Дж. Риццо
Кафедра экономики
Нью-Йоркский университет

3. Израэль М. Кирцнер, «Спонтанный порядок — сложная идея»

Мне кажется, что эрудированное эссе Нормана Барри о «традиции спонтанного порядка», могло бы предоставить еще более ценные исторические инсайты с помощью простого, но очень значимого различия (которое почему-то не было сформулировано в эссе). Барри рассматривает идею спонтанного порядка как состоящую в представлении о том, «что большинство вещей, приносящих общую пользу в социальной системе, являются продуктом спонтанных сил, которые находятся вне прямого контроля человека». Однако в статье Барри не было ясно отмечено, что эта идея сама по себе состоит из двух совершенно различных и отдельных идей, каждая из которых, в некотором смысле, имеет право на свою собственную (пусть и не полностью отдельную) историю.

Рассмотрим позицию критиков идеи спонтанного порядка. Такие критики могут отрицать правомерность идеи на одном из двух совершенно различных оснований. (Таким образом, утверждение идеи спонтанного порядка предполагает опровержение обоих оснований.) Во-первых, критики могут утверждать, что в отсутствие «прямого контроля человека» социальные явления возникают полностью случайным, несистематическим образом. Например, можно утверждать, что результаты, создаваемые свободным рынком, не демонстрируют никакой упорядоченности, будь она благоприятной или нет. Во-вторых, можно утверждать, что, хотя анализ децентрализованных, неконтролируемых, свободно взаимодействующих систем действительно может продемонстрировать спонтанное возникновение регулярностей, эти регулярности, тем не менее, могут не иметь благоприятных последствий для общества. Соответственно, утверждение идеи спонтанного порядка означает утверждение двух идей: (1) идеи о том, что разрешение спонтанным социальным силам действовать приводит к систематическим, а не случайным или хаотическим результатам; (2) идеи о том, что нормативный характер этих систематических результатов вряд ли может быть оценен иначе как социально полезный. Очевидно, что у второй идеи мало шансов без признания первой. Но, с другой стороны, принятие первой идеи само по себе не предполагает принятия второй.

Людвиг фон Мизес рассматривал великий вклад классических экономистов способом, который вообще не зависел от второй идеи. Этот вклад, как писал Мизес, заключался в демонстрации того, что «существует» в ходе социальных событий «регулярность явлений, к которой человек должен приспособить свои действия, если он хочет добиться успеха» («Человеческая деятельность», 1949, стр. 2). Что отличало великих классических экономистов от их предшественников, так это то, что последние (потому что они «были полностью убеждены, что в ходе социальных событий нет такой регулярности и неизменности явлений, какие уже были обнаружены в работе человеческого разума и в последовательности природных явлений») верили, «что человек может организовать общество так, как ему захочется». Это открытие закономерностей, которые возникают спонтанно в результате взаимодействия свободного общества, стало крупным научным прорывом в истории понимания общества. Конечно, многие из сторонников этого открытия, кроме того, признавали благоприятный характер этих закономерностей. Но многие (например, Маркс, Пигу, Кейнс) подвергали сомнению социальную желательность по крайней мере некоторых аспектов этих закономерностей. Таким образом, ряды скептиков идеи спонтанного экономического порядка в прошлом пополнились не только историческими или институциональными критиками возможности экономической теории как таковой, но и экономическими теоретиками, которые утверждали, справедливо или нет, что теория спонтанных порядков показывает систематическое возникновение социальных аморальностей или социальных неэффективностей.

Таким образом, при прослеживании истории идеи спонтанного порядка было бы полезно рассмотреть развитие каждого из этих двух компонентов сложной идеи спонтанного порядка. Именно потому, что отдельные компоненты часто появлялись вместе в интегрированной форме, было бы полезно проследить отделимые традиции, из которых они возникли на протяжении веков.

Можно заметить, что Барри действительно прилагает усилия, чтобы различать два разных смысла «спонтанного порядка». Один из них относится к «сложной агрегированной структуре, которая формируется из ненасильственн ых действий индивидов». Второй касается «эволюционного роста законов и обычаев через процесс «выживания сильнейших»» (при этом второй тип незапланированного процесса вполне может приводить к тупикам, выход из которых, возможно, потребует массового централизованного контроля). Различие, которое проводит Барри, безусловно, предполагает, по крайней мере, возможность артикуляции различия, предложенного в этом примечании. Наша же аргументация заключается в том, что превосходный исторический обзор Барри мог бы предложить еще более богатый результат, если бы был представлен с явным вниманием к историческим предшественникам самого этого различия.

Израэль М. Кирцнер
Нью-Йоркский университет

4. Карен Вон, «О ‘Традиции спонтанного порядка’»

Норман Барри (Literature of Liberty 5, лето 1982) намекнул на ключевую проблему в эволюционной теории спонтанных порядков Хайека. Хайек утверждает, что «весь прогресс должен основываться на традиции», но, как указывает Барри, это, по-видимому, ведет к выводу, некомфортному для либертарианской идеологии:

Проблема анализа Хайека заключается в том, что социальная эволюция не обязательно приводит к классическому либерализму, который он так явно поддерживает: существует множество нелиберальных институтов, которые действительно выжили… Но если мы интеллектуально привязаны к традиции, и если наш «разум» — слишком хрупкий инструмент, чтобы рекомендовать удовлетворительные альтернативы, как нам критически оценивать этот этатистский и антииндивидуалистский общественный порядок, который, похоже, имеет столько же оснований считаться продуктом эволюции, как и любая другая структура?

Как же действительно?

Проблема с тем, как Барри формулирует вопрос, заключается в том, что, похоже, он неверно понимает цель теорий социальной эволюции. Даже если мы согласимся с Хайеком, что культуры эволюционируют как непреднамеренные и в значительной степени бессознательные последствия человеческой деятельности, это не влечет за собой никакого обязательного вывода о том, как следует морально оценивать общество или социальную практику. Научная теория о том, как на самом деле эволюционируют общества, не может быть взята за основу для этической оценки без тщательно продуманных промежуточных шагов. Более того, сказать, что «весь прогресс должен основываться на традиции», не означает, что мы не можем представить себе или стремиться к любой идее прогресса, которую мы принимаем. Действительно, может быть возможно осуществить социальные изменения, начиная с прочной основы в традиции, но это ничего не говорит о моральной ценности традиции, с которой мы начинаем.

Скрытая предпосылка в работе Хайека и источник критики Барри — это идея, что эволюция каким-то образом должна двигаться к «хорошему». Но если эволюция — это процесс, в котором выживают сильнейшие, что мы можем сказать о том, что некоторые очень неприятные общества выжили? Выход Хайека из этой ловушки заключается в том, чтобы ограничить эволюцию к «хорошему» только тем, что эволюционирует спонтанно, когда люди ищут правила справедливого поведения, а не разрабатывают их, в то время как плохие изменения являются продуктом «конструктивистского рационализма». Таким образом, Хайек дает нам способ оценивать разные общества, но он не дает нам научного объяснения, почему спонтанные порядки часто проигрывают в эволюционной борьбе более сконструированным обществам. Ответить, как это делают некоторые мои коллеги, что конструктивистские изменения могут побеждать только с помощью силы, — это действительно ставит вопрос ребром. Сила так же доступна людям для достижения целей, как и убеждение и обмен. Теория культурной эволюции должна быть в состоянии объяснить изменения, которые действительно произошли, независимо от оценок “хорошести” или “плохости” изменений. Поэтому остается вопрос: почему одни культуры процветают и развиваются, а другие увядают и умирают? Еще важнее: существует ли естественный отбор для человеческой культуры, аналогичный процессу естественного отбора, предполагаемому для биологического мира?

Хайек действительно хочет включить теорию естественного отбора в свою эволюционную теорию. По Хайеку, культуры успешны, потому что они эволюционируют таким образом, который экономит количество четко сформулированных знаний, необходимых человеку для функционирования в этом обществе. Выживают те культуры, которые включают в свои обычаи и правила поведения практики, которые, как ни странно, важны для их выживания, хотя сами члены этой культуры об этом не подозревают. Хотя это кажется полезной отправной точкой для теории естественного отбора среди культур, у нас все еще нет теории о том, как возникают культурные практики и какие из них “естественно отбираются”. Ответы на оба вопроса имеют решающее значение для разработки полной теории культурной эволюции. Они также важны, если мы хотим иметь хоть какой-то шанс изменить то неудовлетворительное общество, в котором мы живем сегодня.

Здесь не место пытаться разработать теорию естественного отбора в культурной эволюции. Вместо этого я хотела бы поднять несколько вопросов, на которые такая теория должна была бы ответить, чтобы быть полной.

Во-первых, как возникают культурные практики и институты? Хотя мы можем согласиться с Хайеком, что спонтанные порядки возникают в результате непреднамеренных последствий человеческой деятельности, можно предположить, что исходные действия должны были быть в каком-то смысле преднамеренными. Люди действуют, потому что считают, что их действия имеют последствия. Какова связь между ожидаемыми результатами и непреднамеренными последствиями? В какой степени ожидаемые результаты различных действий реализуются и что отличает преднамеренные действия, которые оправдывают ожидания, от тех, которые этого не делают? Разве не существует институтов, которые являются продуктом сознательного замысла? Другими словами, какова роль человеческих намерений в установлении правил, обычаев, институтов и политических организаций?

Во-вторых, и это не менее важно, если в культурной эволюции существует процесс естественного отбора, то что именно подвергается отбору? В биологической эволюции успех определяется как выживание признака в генофонде или выживание определенного вида. По какому критерию отбираются успешные культуры? Некоторые могут утверждать, что успех культуры определяется количеством людей, выживших в обществе, — по количеству населения. Но тогда какие демографические характеристики описывают «более крупную» популяцию? Будет ли считаться более успешной популяция с большим количеством рождений и высокой младенческой смертностью, чем та, в которой меньше рождений и больше детей доживает до взрослого возраста? Оба типа обществ существуют сегодня. Какое из них более успешное? Или будет ли считаться более успешной большая, относительно молодая популяция с короткой продолжительностью жизни одного человека по сравнению с меньшей популяцией, где люди живут более долгую и продуктивную жизнь?

Рассмотрим другой возможный критерий для описания успешного общества: способность общества управлять ресурсами. Это, по-видимому, тот неявный критерий, который используют экономисты, когда говорят об успешных обществах. Если это действительно то, что “природа” отбирает среди культур, то маленькие богатые культуры всегда должны побеждать потенциально большие, но бедные культуры. Но почему тогда бедные культуры сосуществуют с богатыми, и почему бедные культуры иногда выживают (и даже побеждают) очень богатые? Успех в управлении материальными ресурсами может быть жизнеспособным критерием для использования в качестве основы теории естественного отбора, но если это так, то полные последствия теории еще предстоит разработать.

Часть проблемы с обоими предложенными критериями естественного отбора заключается в том, что уровень анализа неправильный. Мы склонны думать об обществах и политических единицах, которые поднимаются и падают, побеждают и проигрывают, в то время как было бы гораздо полезнее думать о конкретных идеях или конкретных практиках как о сути культур и культурных изменений. Другими словами, хорошая теория, как я считаю, разбила бы общества на различные идеи и практики, из которых они состоят, и рассматривала бы идеи и практики как единицы, которые “природа” отбирает. Это не противоречит работе Хайека; он упоминает человеческое подражание как механизм передачи культурной эволюции в том же смысле, в каком гены являются механизмом передачи биологической эволюции. Люди подражают идеям и действиям, и поскольку конкретные действия можно объяснить как идеи, претворенные в жизнь, идеи возникают, распространяются и либо выживают в наборе идей, либо отбрасываются.

Если мы готовы рассматривать идеи как единицы культурной эволюции, то появляется целый ряд интересных возможностей.

Например, как возникают новые идеи и комбинации идей, и почему одни идеи привлекают людей настолько, что в них верят, а другие нет? Применяют ли люди разные критерии для отбора среди идей? Если исходить из предположения, что люди выбирают (в некотором смысле) идеи, в которые верят, можно сделать следующий шаг, предполагая, что они выбирают идеи для достижения своих целей. Но какие критерии применяют люди, чтобы выбрать среди конкурирующих идей? Критерии могут различаться в зависимости от природы идеи. Например, технические идеи, объясняющие, как что-то сделать для достижения определенной цели, «отбираются», если они действительно работают. Они подлежат проверке на соответствие реальности, что позволяет людям довольно быстро отсеивать бесполезные идеи, и поэтому можно ожидать прогресса в технических знаниях. Моральные идеи имеют менее очевидное назначение и очень неопределенный тест на соответствие реальности; нет легкого способа выяснить, «работают» они или нет. Следовательно, прогресс в моральных знаниях так же трудно определить, как и наблюдать. В любом случае, однако, процесс “естественного отбора” является процессом человеческого отбора среди идей, вдохновленных самими людьми. И выживание сильнейших становится выживанием идей, которые люди считают наиболее подходящими для их целей.

На более обобщенном уровне группы людей или общества имеют в качестве объединяющей силы общий набор идей, идеологию, которая представляет собой композит из множества более мелких наборов идей, которые могут соответствовать или не соответствовать друг другу. Выживание группы может зависеть от приверженности некоторым из этих идей, но не другим, но поскольку все они принимаются группой в совокупности, индивиды не могут определить, какие из них имеют решающее значение; ценные традиции объединяются с неважными. Это соответствует взглядам Хайека на ценность традиций. Однако, разработав теорию культурной эволюции, основанную на идее как культурном аналоге гена в биологии, мы, возможно, сможем разработать теорию, которая поможет нам «развязать» идеи, присущие традиции, таким образом, чтобы сделать возможным продвижение к либертарианскому идеалу.

Теория спонтанного порядка — это первый шаг, но только первый шаг, к пониманию процесса культурных изменений.

Карен И. Вон Университет Джорджа Мейсона

5. Роланд Ваубель, «Комментарий к “Традиции спонтанного порядка”»

Эссе Нормана Барри чрезвычайно ценно по крайней мере в трех отношениях:

1. оно описывает эволюцию мысли о спонтанных порядках;
2. оно противопоставляет различные версии рационалистического и антирационалистического либертарианства;
3. оно подвергает теорию Хайека ряду показательных проверок на согласованность.

В своих комментариях я сосредоточусь на втором и третьем из этих аспектов. В частности, я критически рассмотрю и дополню ответы Барри на следующие два вопроса: какова роль разума в теории Хайека о развитии правового порядка? И: каким является нормативный критерий Хайека при оценке правового порядка?

По словам Барри, «крайний антирационализм» Хайека (стр. 46) «настолько недоверяет разуму, что побуждает нас слепо подчиняться потоку событий, в которых мы мало что можем контролировать» (стр. 52). В работах Хайека, особенно в его более поздних трудах, легко найти отрывки, которые, взятые сами по себе, кажутся поддерживающими такую интерпретацию. Однако их следует рассматривать в контексте. Вспомните, например, что написал Хайек после своего сокрушительного нападения на рационалистический конструктивизм в «Конституции свободы»:

«Читатель, вероятно, теперь задается вопросом, какую роль остается играть разуму в упорядочении общественных дел… Мы, конечно, не хотели подразумевать… что разум не имеет важной положительной задачи. Разум, несомненно, является самым ценным достоянием человека. Наша аргументация направлена лишь на то, чтобы показать, что он не всемогущ… То, что мы пытались сделать, — это защита разума от злоупотреблений со стороны тех, кто не понимает условий его эффективного функционирования и непрерывного роста… То, что мы должны научиться понимать, — это… что все наши усилия по улучшению должны осуществляться в рамках работающего целого, которое мы не можем полностью контролировать… Ни один из этих выводов не является аргументом против использования разума, а лишь аргументом против такого его использования, которое требует исключительных и принудительных полномочий правительства» (стр. 69–70).

Нельзя сказать, что Хайек не доверяет разуму, скорее он не дает четкого представления о положительной роли, которую разум может играть в эволюции и улучшении правового порядка. Нам в основном говорят о том, чего разум не может и не должен пытаться делать, и что разум не является достаточным или необходимым условием для прогресса. Но Хайек не отрицает, что разум влияет на эволюцию социальных порядков:

Теперь наш вопрос может быть поставлен так: является ли… человеческая цивилизация продуктом человеческого разума, или же… мы должны рассматривать человеческий разум как продукт цивилизации… Никто не станет отрицать, что эти два явления постоянно взаимодействуют» («Виды рационализма», в: “Исследования по философии, политике и экономике”, стр. 186).

В конце концов, человеческое рассуждение — это не что иное, как применение усвоенных правил к новым обстоятельствам и в новых комбинациях.

Для Хайека отличительной чертой спонтанного порядка является не то, что каждое или большинство его правил никогда не были намеренно приняты, а то, что они являются результатом постепенной и децентрализованной эволюции:

Хотя правила, на которых основывается спонтанный порядок, могут также быть спонтанного происхождения, это не всегда должно быть так… Возможно, что порядок, который все же должен быть описан как спонтанный, опирается на правила, которые полностью являются результатом осознанного замысла (“Право, законодательство и свобода”, том 1, стр. 45-46).

Более того, Хайек призывает к осознанным попыткам совершенствования наших правил справедливого поведения:

Их постепенное совершенствование потребует осознанных усилий судей (или других специалистов в области права), которые будут совершенствовать существующую систему, устанавливая новые правила. Действительно, право, каким мы его знаем, никогда не могло бы полностью развиться без таких усилий судей или даже без случайного вмешательства законодателя, чтобы вывести его из тупиков, в которые может привести постепенная эволюция, или для решения совершенно новых проблем (Право, законодательство и свобода, том 1, стр. 100).

Хайек, безусловно, не «призывает нас слепо подчиняться потоку событий», как предполагает Барри. Но причиной непонимания Барри является общая сложность в интерпретации Хайека: он не всегда аккуратно оговаривает свои утверждения в конкретном контексте. Хайек — автор, который часто наступает, но редко защищается от возможных недоразумений и обвинений в несогласованности. Он доверяет читателю, считая, что он будет интерпретировать его отдельные утверждения как взаимные уточнения, а не как противоречия.

Барри поднимает важный вопрос: можно ли считать, что один и тот же процесс спонтанной эволюции применим как к экономическим процессам в рамках системы правовых норм, так и к развитию самих правовых норм. Я бы ответил, что индивидуальное поведение и обычные или договорные соглашения в производстве и обмене можно рассматривать как частное децентрализованное дело; однако принудительный правовой порядок является коллективным или общественным благом. Поскольку Хайек склонен не уделять внимания этому различию, кажется разумным предположить, что он представляет один и тот же тип эволюционного процесса как для экономических практик, так и для правовых норм: процесс, который движим взаимодействием человеческого разума и случайных событий и направляем подражанием и воспроизводством успешного. Человеческий разум предлагает, проверка на выживаемость определяет.

Поскольку правовые нормы не могут быть испытаны индивидуально, их сначала нужно проверять в добровольных экспериментах на уровне малых групп:

Добровольные правила… позволяют осуществлять постепенные и экспериментальные изменения. Существование индивидов и групп, одновременно соблюдающих частично различные правила, дает возможность выбора более эффективных». («Конституция свободы», с. 63)

Мы хотим подчеркнуть… важность существования многочисленных добровольных ассоциаций не только для конкретных целей тех, кто разделяет некоторые общие интересы, но даже для общественных целей в истинном смысле («Право, законодательство и свобода», том 2, стр. 151).

Таким образом, мы приходим к неявно контрактарианскому объяснению правового порядка[1]: не конструктивистскому или холистическому контрактарианству по типу Руссо, а эволюционному или поэтапному контрактарианству.

Напротив, окончательный нормативный критерий Хайека для оценки правового порядка не является контрактарианским (что отличает его, например, от Джеймса М. Бьюкенена). Также неверно утверждать, что Хайек рассматривает результаты эволюционных, незапланированных процессов как обязательно хорошие (как, по-видимому, считает Барри). Для Хайека эволюционный и децентрализованный процесс явно не является достаточным, а «лишь» одним из необходимых условий прогресса (Право, законодательство и свобода, том 3, стр. 168). Другим необходимым условием является максимизация шансов для любого случайно выбранного человека.

Поскольку правила справедливого поведения могут влиять только на шансы успеха усилий людей, цель изменения или развития этих правил должна заключаться в максимальном улучшении шансов любого человека, выбранного случайным образом («Закон, законодательство и свобода», т. 2, стр. 129–130).

Действительно, этот критерий максимизации представляется логически достаточным нормативным критерием, который понижает эволюционный (а также любой контрактный) принцип до уровня вспомогательного теста, операционного показателя.

Критерий максимизации Хайека представляет собой вероятностную версию утилитаризма правил. Он допускает наличие риска (как это делал Бентам) и необходимость правил (как это делал Джон Стюарт Милль). Довольно любопытно, что Хайек отвергает утилитаризм в целом в своих более поздних работах. В середине шестидесятых он еще называл моральную философию Дэвида Юма «законной формой» утилитаризма («Виды рационализма» в книге «Исследования в области философии», стр. 88). Как и любая форма этики, основанная на последствиях, вероятностный утилитаризм правил требует использования человеческого разума — даже если он не конструктивистского типа.

Роланд Ваубель
Институт мировой экономики
Кильский университет

6. Джереми Ширмур, «Норман Барри: Традиция спонтанного порядка»

Библиографическое эссе Нормана Барри «Традиция спонтанного порядка» является одновременно эрудированным и стимулирующим, и оно станет важным источником для всех, кто будет работать в этой области в будущем. Однако, читая его, я заметил определенные очевидные (но неизбежные) пробелы — наиболее заметными из которых были Бёрк и Савиньи с немецкой исторической школой. Также оно вызвало у меня несколько реакций, некоторые из которых я кратко описываю ниже.

1. Интервенционизм и распад спонтанного порядка у Смита и Хайека

1.1 Смит, добродетель и коммерческое общество

Барри процитировал Адама Смита по поводу «фатального распада, который ожидает каждое государство и любой строй»⁹⁹, но он не углубился в это утверждение больше, чем сказав, что «объяснение спонтанного порядка в неэкономической сфере может непреднамеренно скатиться к своего рода детерминизму». Однако тема «фатального распада» на самом деле связана с обеспокоенностью по поводу «недостатков» коммерческой системы и опасениями по поводу её влияния на гражданскую добродетель, которые Барри обсуждает в связи с Фергюсоном и Смитом. Всё это, на мой взгляд, наиболее убедительно понимается как заключительный этап традиции «гражданского гуманизма», исходящей из трудов Полибия и Макиавелли, а затем оказывающей влияние на работы многих других деятелей в истории политической мысли.¹⁰⁰

Традиция гражданского гуманизма включала тему циклического развития конституционных порядков, где каждая «хорошая» конституционная форма со временем становится коррумпированной и приходит в упадок, превращаясь в соответствующую «плохую» форму. Но при этом существует возможность, что эта коррупция, а следовательно, и упадок, могут быть остановлены действиями «государственного деятеля». Эта тема, как мне кажется, отзывается и трансформируется не только в том, как Смит и Фергюсон изображают недостатки коммерческого общества, но и в интервенционизме, который Смит предлагает в ответ¹⁰¹, большая часть которого, как мне кажется, может рассматриваться как попытка защитить добродетель перед лицом разлагающего влияния коммерческого общества.

1.2 Хайек и саморазрушение свободного общества

Барри справедливо подчеркивает озабоченность Хайека по поводу распада космоса под воздействием интервенционизма. Что, возможно, не подчеркивается должным образом, так это то, как свободное общество, по мнению Хайека, может разрушиться по собственной воле.¹⁰² Хайек, вслед за Мандевилем и Юмом, подчеркивает, что свободное общество в решающей степени зависит для своего функционирования от механизмов (включая как сам рынок, так и соответствующий ему правовой порядок), некоторые особенности которых покажутся отдельным членам этого общества несправедливыми или нежелательными. Если бы они могли понять, как функционируют эти механизмы, считает Хайек, они бы увидели, что все к лучшему. Но Хайек, здесь следуя Шотландской исторической школе, придерживается реалистически скептического взгляда на роль человеческого разума в обществе. По мнению Хайека, раньше подчинение индивида этим институтам достигалось благодаря влиянию обычаев и некритически принятой религиозной вере. Но сила этих факторов, по мнению Хайека, была ослаблена развитием самого рыночного порядка, который, по сути, создал социальные предпосылки для возможной практики ложного индивидуализма.

Хайек считает, что для того, чтобы свободное общество процветало — или даже продолжало существовать — индивиды должны занять позицию «смирения»¹⁰³ по отношению к различным социальным силам и процессам, которые они не понимают, но которые играют положительную роль в свободном обществе. Но как, по мнению Хайека, они могут узнать, перед какими силами и процессами следует смиряться? Хайек, безусловно, не поддерживает общего отношения пассивного принятия существующих порядков и в некоторых областях полностью выступает за инновации и изменения. Но как отдельному члену общества понять, какие элементы его наследия следует сохранять, а какие — отвергать? Здесь Хайек, кажется, колеблется между взглядом, который подчеркивает роль идей в обществе и возможность рационального понимания того, как функционирует общество (по крайней мере для «интеллектуала»), и взглядом, который акцентирует внимание на роли обычного, традиционного и молчаливого. Трудно увидеть, как какое-либо решение этой проблемы может быть предложено в рамках работы Хайека, и я считаю, что это более общая проблема для либертарианства тоже.

2. Методология против политической экономии у Хайека

В обсуждении Хайеком «Системы свободного обмена» Барри упоминает, что «в работах Г.Л.С. Шэкла и Людвига Лахмана “.. спонтанное возникновение порядка может быть лишь случайным явлением»; и он предлагает, что «в ранних работах Хайека по теории рыночного процесса… предполагалось, что каталактика стремится к равновесию, а не отклоняется от него под воздействием эндогенных факторов».¹⁰⁴

Эти идеи имеют решающее значение для работ Хайека — только подумайте, до какой степени в своих политических трудах он основывает свои аргументы на утверждениях о том, что обеспечит рыночный порядок. Барри говорит нам, что «существуют определенные идентифицируемые причинные факторы, которые приводят в действие эту уравновешивающую тенденцию, а именно конкуренция и предпринимательство».¹⁰⁵ Но действительно ли они срабатывают, и можно ли показать, что рыночный порядок сделает то, что требуется от него по мнению Хайека, исходя из его взглядов на методологические основы экономики? Мне кажется, это по-прежнему открытый вопрос, на который друзьям свободы необходимо найти ответ.

3. Менгер против Хайека о спонтанном порядке

Барри обратил внимание на Менгера как на теоретика спонтанного порядка (а также методологии и экономики), и также указал на особый характер взглядов Менгера в этой области.¹⁰⁶ Можно сказать, что Менгер находится между Савиньи и радикальным индивидуалистом. Он признает акцент исторической школы на незапроектированном характере права, но мало ценит их теоретические объяснения этого, и, отвергая «прагматизм» радикальных индивидуалистов,¹⁰⁷ требует, чтобы наше наследие из прошлого подвергалось критическому анализу.

Описывая эти взгляды, Барри старается противопоставить их взглядам Хайека. Но правильно ли это? Действительно, в некоторых работах Хайека он, кажется, говорит так, как если бы результаты различных «эволюционных» процессов должны просто некритически приниматься, однако этому можно противопоставить отрывки, в которых он требует, чтобы унаследованные правовые институты оценивались рационально, чтобы определить, соответствуют ли они требованиям (классического) либерального порядка. Поскольку эти последние идеи, в особенности, встречаются в некоторых ранних работах Хайека, может возникнуть искушение предположить, что здесь есть определенное развитие взглядов Хайека. Но обе темы достаточно часто встречаются в работах одного и того же периода или даже в одних и тех же произведениях, поэтому, думаю, мы не можем не признать, что Хайек одновременно подчеркивает как рациональную критику, так и эволюционные темы. И его планы радикальной конституционной реформы, подчеркнутые в некоторых его последних работах, исключают возможность того, что в его поздних трудах разум сводится к «эволюционным» социальным изменениям.¹⁰⁸

Мне кажется, что мы должны признать наличие обеих этих тем (по крайней мере, параллельно — как это было и у Менгера,¹⁰⁹ и я бы предположил, что, несмотря на их различия по многим другим пунктам, наша лучшая надежда на общую интерпретацию может заключаться в том, чтобы последовать за ссылками Хайека на критический рационализм Поппера, который действительно обещает нам, что традиционализм и требование рационального критического анализа могут быть объединены.¹¹⁰

Джереми Шермур, Кафедра государственного управления, Университет Манчестера, Англия

7. Дэвид Гордон, “Комментарии к «Традиции спонтанного порядка»

Статья Нормана Барри “Традиция спонтанного порядка” (Literature of Liberty, лето 1982 г.) кажется мне очень проницательным анализом: это, безусловно, лучший обзор данной темы из всех, что мне попадались.

Тем не менее, есть один-два момента, в которых я склонен изобразить ситуацию иначе, чем Барри. Прежде чем представить их, я должен подчеркнуть, что эти моменты не умаляют моего восхищения эссе Барри.

Во-первых, если спонтанный порядок определяется как порядок, который не планируется одним разумом, а возникает из координированных действий участников социальной системы, то не очевидно, почему только индивиды могут формировать такой порядок. Предположим, вопреки методологическому индивидуализму, что существуют законы, возникающие в обществах, состоящих более чем из нескольких индивидов, которые в принципе не могут быть сведены к действиям (спланированным или не спланированным) индивидов, составляющих это общество. Почему существование таких законов должно исключать существование спонтанных порядков, возникающих из действий индивидов именно таким образом, как описывает Барри? Я не уверен, включает ли мое последнее замечание какое-либо расхождение во мнениях с Барри. Он говорит: «Главный тезис теории спонтанного порядка заключается в том, что агрегатные структуры, которые она исследует, являются результатом действий индивидов». Здесь не утверждается, что традиция спонтанного порядка отвергает все социальные законы, не соответствующие требованиям методологического индивидуализма: речь идет только о том, что спонтанные порядки должны быть сведены к действиям индивидов. Не критикуя методологический индивидуализм, я бы поставил под сомнение, зависит ли истинность теорий спонтанного порядка от истинности этой методологии.

Еще один момент, поднятый в превосходном обсуждении Карла Менгера, проведенном Барри, заключается в том, могут ли результаты, возникшие в результате спонтанного порядка, также возникнуть в результате сознательно спланированных действий. Менгер, чье объяснение происхождения денег является примером спонтанного порядка, по мнению Барри, полагал, что деньги не обязательно возникают в результате описанного им спонтанного процесса: «Против рационалистического объяснения [что деньги возникли в результате конкретного соглашения] Менгер утверждает, что, хотя деньги могли и возникали таким образом, это явление можно объяснить естественными процессами» (стр. 32). Здесь есть интересный контраст с Людвигом фон Мизесом, который в “Теории денег и кредита” и “Человеческой деятельности” утверждает, что деньги должны возникать в результате спонтанного процесса. Также Хайек хочет сказать не только, что производство может координироваться спонтанно на рынке, но и что централизованная экономика не способна на такую координацию.

Возникает вопрос: нужно ли делать требованием теории спонтанного порядка то, что порядок, который возник спонтанно, не мог бы возникнуть иначе? Если да, то в каком смысле «не мог»? Должно ли это быть логически невозможно? И если такое требование не налагается, то должно ли хотя бы утверждаться, что тот или иной результат гораздо более вероятно возник спонтанно, чем иным способом?

Этот вопрос не предполагает разногласий с анализом Барри. Однако в одном моменте, на мой взгляд, он ошибается. Он различает два типа объяснений социальной структуры, которые не предполагают ссылки на сознательный замысел. «Одна версия показывает, как институты и практики могут возникать в причинно-генетическом порядке, в то время как другая показывает, как они фактически выживают». В качестве примера того, что он имеет в виду, Барри противопоставляет рыночную систему, управляемую механизмом цен, эволюции правовой системы, в которой «не очевидно, что существует эквивалентный механизм, который создаёт правопорядок и политический порядок, необходимый для координации индивидуальных действий».

Я не понимаю, почему Барри считает, что эволюционная модель не предоставляет механизма для возникновения спонтанного порядка. В примере эволюции правовых систем утверждается, что общества с правовыми системами, которые успешно координируют индивидуальные действия, будут, при прочих равных, иметь больше шансов на выживание, чем общества без таких систем. Допустим, что некоторые общества изначально имеют лучше координированные правовые системы, чем другие; дифференциальное выживание объясняет, почему системы, присутствующие в этих обществах, будут распространяться.

Механизм здесь кажется вполне аналогичным системе цен, в которой фирмы, не способные производить то, что требуют потребители (или, по крайней мере, делают это в меньшей степени, чем другие), выбывают из игры. Возникновение рыночного порядка там, где его не существует, также представляет собой процесс, занимающий время.

Возможно, Барри хочет сказать, что в случае с правовой системой не было дано объяснения тому, как возникла правовая система, которая в конечном итоге торжествует. (Так же как и в биологической эволюции механизм естественного отбора не объясняет появления генетического разнообразия.) Это абсолютно верно, но, опять же, чем этот случай отличается от системы цен? Процесс рыночной координации не объясняет исходные решения по ценообразованию и выпуску продукции фирмами в экономике. Скорее, он объясняет, почему фирмы, принявшие «правильные» решения, вытесняют тех, кто этого не сделал.

Барри, конечно, прав в том, что правовая система, которая возникает через «выживание сильнейших», может не способствовать классическому либерализму (или, по крайней мере, необходимы некоторые аргументы, чтобы показать, что такая связь должна существовать. Одна из возможностей заключается в том, что рыночные экономики, как правило, выживают лучше, чем нерыночные общества, которые не могут координировать знания в обществе, и поэтому правовая система, способствующая рыночному порядку, будет иметь значительное эволюционное преимущество). Но это не показывает, что не существует механизма для возникновения правового порядка (мне не ясно, намерен ли Барри отрицать это в своем обсуждении).

Наконец, Барри успешно избегает частой ошибки относительно связи спонтанных порядков с этикой. Он говорит: «Конечно, у всех авторов этой традиции подразумевается идея этической выгоды: то есть мы, вероятно, получим благоприятные последствия, если будем культивировать спонтанные механизмы и с некоторым скептицизмом относиться к претензиям непредвзятого разума». (стр. 11) Другими словами, аргумент заключается в том, что спонтанные порядки приводят к лучшим результатам: не то чтобы спонтанный порядок сам по себе был этически превосходен над планируемым порядком.

Это может показаться очевидным, но я слышал, что утверждают, что если минимальное государство из «Анархии, государства и утопии» Роберта Нозика возникло через неспонтанный процесс (например, люди договорились сократить существующее государство), его моральная ценность будет поставлена под сомнение. В любом случае, не очевидно, почему сознательное соглашение морально уступает спонтанному порядку. Можно сказать, что в случае спонтанного порядка, по крайней мере, известно, что действия составляющих его индивидов не были принудительными. Но это неверно: почему принудительные действия не могут быть предметом объяснений «невидимой руки»? А соглашения, с другой стороны, могут быть полностью добровольными. Очевидно, Барри не согласен с первой частью этого утверждения, так как, по-видимому делает необходимым требованием спонтанного порядка его функционирование на основе непринудительных действий. Но он не дает причин для этого.

В заключение хочу поздравить профессора Барри с его выдающейся статьей. Для читателей его предыдущих работ отличное качество этого эссе не станет сюрпризом.

Дэвид Гордон, Лос-Анджелес

Оригинал статьи

Оригинал статьи

Перевод: Наталия Афончина

Редактор: Владимир Золоторев