I — Классическая экономическая теория

Моя цель — восстановить некоторые основные истины, касающиеся процесса экономического развития и роли, которую играют в нем занятость, деньги и процент. Эти истины не связаны исключительно с австрийской экономической школой и являются неотъемлемой частью не только этой традиции экономического мышления.

На самом деле, большинство из них были важной частью того, что сегодня называется классической экономикой, и именно признание их справедливости отличало экономиста от чудака. Тем не менее, именно австрийская школа, в частности Людвиг фон Мизес и позднее Мюррей Н. Ротбард, представили эти истины наиболее ясным и полным образом (Мизес [1949] 1966; Ротбард [1962] 1970). Более того, эта школа представила их наиболее строгую защиту, показав, что они в конечном итоге выводимы из основных, неоспоримых предложений (таких как то, что человек действует и знает, что значит действовать), чтобы установить их как истины, отрицание которых было бы не только фактически некорректным, но и, что гораздо более важно, означало бы логические противоречия и абсурд.¹

Сначала я систематически реконструирую австрийскую теорию экономического развития. Затем я обращусь к “новой” теории Дж. М. Кейнса, которая принадлежит, как он сам с гордостью признавал, к традиции “подпольной” экономики (например, меркантилизма) и таких экономических чудаков, как С. Гезель (Keynes 1936). Я покажу, что “новая экономика” Кейнса, как и “подпольная” традиция является ничем иным, как набором логически ложных выводов, достигнутых с помощью неясного жаргона, изменяющихся определений и логических несоответствий, направленных на установление этатистской, нерыночной экономической системы.

I.1. Занятость

“Безработица на свободном рынке всегда является добровольной” (Мизес [1949] 1966: 599). Человек работает, потому что он предпочитает ожидаемый результат своей работы отрицательной полезности (disutility) труда и психологическому доходу, который можно получить от досуга. Он “перестает работать в тот момент, когда начинает ценить досуг, отсутствие отрицательной полезности труда, выше, чем увеличение удовлетворения, которое ожидается от более длительной работы” (там же: 611). Очевидно, что Робинзон Крузо, обеспечивающий сам себя производитель, может быть безработным только добровольно, то есть потому, что он предпочитает оставаться бездействующим и потреблять настоящие блага, вместо того чтобы затрачивать дополнительный труд на производство будущих благ.

Результат будет таким же, когда появится Пятница и возникнет экономика частной собственности, основанная на взаимном признании права каждого человека на исключительное владение теми ресурсами, которые он считает редкими и присваивает (гомстедит), смешав свой труд с ними до того, как это сделал кто-либо другой, а также на владение всеми благами, произведенными с их помощью. В этой ситуации становятся возможными не только обменные соотношения — цены — на покупку или аренду материальных благ, но и цены (заработная плата) за аренду трудовых услуг.

“Занятость” возникнет, когда предлагаемая зарплата будет цениться человеком выше, чем удовлетворение от досуга или доход от самозанятости. В последнем случае у работника есть три варианта. Он может:

• работать самостоятельно на своих ресурсах или осваивать ранее невостребованные ресурсы и потреблять свои собственные продукты;

• стать капиталистическим предпринимателем, занимаясь бартером с другими самозанятыми предпринимателями; или

• стать капиталистическим предпринимателем на рынке, продавая продукт за деньги.

Занятость будет увеличиваться, а заработная плата расти до тех пор, пока предприниматели воспринимают существующую заработную плату ниже предельной ценности продукта (с учетом временных предпочтений),² которую можно ожидать от соответствующего увеличения занятости труда. С другой стороны, безработица возникнет и будет увеличиваться до тех пор, пока человек ценит предельную ценность продукта, достигнутую через самозанятость или удовлетворение от досуга, выше, чем заработную плату, отражающую предельную производительность его трудовых услуг. В этой конструкции нет логического места для такого явления, как “недобровольная безработица”.

Человек не занят, то есть не работает по найму, либо потому, что предпочитает отдых, либо потому, что он самозанятый. В любом случае человек является безработным добровольно. Но не может ли быть так, что на свободном и беспрепятственном рынке кто-то является “безработным” в современном смысле, то есть ищет работу и не может ее найти? Здесь нужно сказать, что такая конструкция порождает множество проблем. Так, я могу претендовать на должность президента Гарвардского университета, а работодатель по какой-то непонятной причине может отказаться взять меня на эту должность. Можно сказать, что я “недобровольно безработный”, но это исказит любое разумное значение термина.

В любом соглашении о заработной плате, как и в любом обмене на свободном рынке, обе стороны должны участвовать в обмене по собственному желанию, то есть обе стороны должны участвовать добровольно. Если половине претендентов на рабочие места взбредет в голову, что каждый из них должен быть нанят на должность президента Гарварда, и каждый будет настаивать именно на этой работе и ни на какой другой, тогда действительно половина рабочей силы минус один человек будет постоянно и “недобровольно” безработной. Но является ли это, как сказал бы Кейнс, “провалом свободного рынка”, или это “провал” ментальных процессов и ценностей этих работников? И поскольку эта проблема явно является “провалом” самих работников, мы должны заключить, что такая безработица является “добровольной” в том реалистическом смысле, что она является следствием внутренних ментальных процессов и выбора этих работников, даже если каждый из них “добровольно” предпочел бы стать президентом Гарварда, чем остаться без работы.

Аналогичным образом, говоря о реальной безработицы во время депрессий, рабочие могут настаивать на том, чтобы их не нанимали на работу с зарплатой ниже определенной ставки, то есть навязывать минимальную зарплату, ниже которой их не будут нанимать. Обычно это происходит во время спадов в бизнес-циклах, когда, как говорит нам австрийская теория бизнес-циклов, происходит внезапное падение спроса работодателей на рабочую силу, особенно в отраслях, производящих капитальные блага. Это снижение является результатом того, что предприниматели были вынуждены в результате предшествующей депрессии инфляционной кредитной экспансии и последующего падения процентных ставок ниже уровня свободного рынка делать необоснованные нерациональные инвестиции. Такие инвестиции взвинчивают ставки заработной платы и другие издержки слишком высоко по сравнению с реальным желанием рынка купить эти капитальные блага по выгодной цене.

Прекращение или значительное замедление банковской кредитной экспансии выявляет эти недобросовестные инвестиции и вызывает внезапные потери в бизнесе, что приводит к резкому снижению спроса предпринимателей на труд, землю и сырье. Как правило, цены на землю и материалы могут свободно падать на рынке, но часто рабочие не соглашаются на внезапное снижение ставок заработной платы, и результат будет одинаковым при любой цене, хотя бы минимально превышающей цену, установленную на свободном рынке: бездействующий, не проданный излишек по этой чрезмерно высокой цене.

Рынок труда работает так же, как любой рынок товаров и услуг: искусственный ценовой минимум, превышающий рыночный уровень заработной платы, приводит к появлению непроданного излишка — в данном случае, безработице. Чем быстрее рабочие позволят своим ставкам заработной платы снизиться, тем быстрее исчезнет безработица.

Предположим, что я обращаюсь к своему работодателю в университете и настаиваю на том, что я не буду работать, если они не повысят мою зарплату до 1 миллиона долларов в год. Являюсь ли я тогда “недобровольно” безработным? Да, в том смысле, что мне хотелось бы работать на моей нынешней должности за 1 миллион долларов, и мой работодатель отказывается заключать такой контракт. Но нет, в том смысле, что я упорно настаиваю на том, чтобы не работать за менее чем 1 миллион долларов в год и “добровольно” предпочитаю бездействие зарплате ниже этой суммы. В этом случае, хотя мне может не нравиться бездействие и я бы предпочел работать на своей нынешней должности за 1 миллион долларов в год, я “добровольно” безработен в вполне понятном смысле, — моя безработица является результатом моих собственных внутренних ментальных процессов.

Должно быть ясно, что случай, когда работники не могут быстро адаптироваться к снижающемуся спросу на труд, отличается от моего абсурдного гипотетического примера только степенью, а не сутью. Кроме того, отказ работника от предложенной работы или самоустановленная минимальная заработная плата не всегда и не обязательно являются ошибочными. Во многих случаях работник может быть “спекулятивно безработным”, то есть ждать перехода на другую работу или переезда в другой регион или выжидать некоторое время, потому что он считает, что спрос на труд на его прежнем месте работы или ее ближайшем эквиваленте вырастет, и он сможет вернуться на работу с более высокой зарплатой. И эти ожидания не обязательно ошибочны; они могут в некоторых случаях оказаться верными. Но снова, он явно будет “добровольно” безработным, даже если его ожидания неверны.³ Как пишет Мизес:

Безработица — это явление меняющейся экономики. Тот факт, что рабочий, уволенный в связи с изменениями, происходящими в организации производственных процессов, не использует мгновенно любую возможность получить другую работу, а ждет более благоприятного случая… является не автоматической реакцией на произошедшие изменения, не зависящей от воли и выбора тех, кто ищет работу, а результатом их намеренных действий. Это спекулятивная, а не фрикционная реакция". (Мизес [1949] 1966: 600)

Конечно, это не означает, что вся безработица является “добровольной”, такой является только безработица, которая существует в условиях свободного и беспрепятственного рынка. Когда рынок подвергается внешнему вмешательству, в частности, когда внешний принудительный институт, будь то профсоюз или правительство, устанавливает ставки заработной платы выше рыночного уровня, тогда возникает “недобровольная” безработица, и эта безработица будет длиться до тех пор, пока ставка заработной платы держится выше предельной производительности труда в данной профессии.

Альтернативный способ, с помощью которого правительство может спровоцировать безработицу, — это субсидирование безработицы с помощью пособий. Это может происходить либо в виде прямых государственных выплат безработным (часто не облагаемых налогом и, следовательно, более высоких в терминах “доходов после уплаты налогов”), либо в виде социальных выплат. В любом случае, чистый психологический доход от занятости по сравнению с досугом резко снижается из-за такой субсидии, а стимул принять предлагаемую рыночную заработную плату уменьшается на ту же величину. Мизес проницательно называет такую безработицу “институциональной” безработицей.

Таким образом, недобровольная безработица логически возможна только после того, как экономика свободного рынка коренным образом изменяется и вводится лицо или учреждение, которое может успешно контролировать ресурсы, которые оно не осваивало (homestead) или не приобретало через добровольный обмен от осваивателей. Такое внерыночное учреждение, устанавливая минимальную заработную плату выше предельной производительности труда, может эффективно запретить обмен между поставщиком трудовых услуг и капиталистом, обмен, который предпочли бы обе стороны, если бы у них был неограниченный контроль над их освоенной собственностью. Тогда потенциальный работник становится недобровольно безработным, а потенциальный работодатель вынужден перенаправлять дополнительные факторы производства из более производительных способов использования в менее производительные.

На самом деле, внерыночный институт в принципе может создать любое желаемое количество недобровольной безработицы. Минимальная заработная плата в размере, скажем, одного миллиона долларов в час, если бы она была введена, вынужденно лишила бы работы практически каждого человека и обрекла бы большую часть современного населения на голодную смерть. В отсутствие какого-либо института, освобожденного от правил свободного рынка, недобровольная безработица логически невозможна, и результатом будет процветание, а не обнищание.

I.2. Деньги

Человек участвует в экономике обмена (вместо того чтобы оставаться в изоляции и обеспечивать самого себя) постольку, поскольку он способен признать более высокую производительность системы разделения труда и предпочитает большее количество благ меньшему. Его участие в рынке, в свою очередь, приводит к желанию иметь средство обмена, а именно деньги. У человека не было бы причин иметь деньги, только если предположить невозможное — то есть, что человек обладает совершенным предвидением будущего. Это устранило бь все неопределенности и в этой небывалой стране равновесия человек точно знал бы условия, время и место всех будущих обменов; все могло бы быть заранее спланировано соответствующим образом и приняло бы форму прямого, а не косвенного обмена (Mises [1949] 1966: 244-50).⁴

Однако в неизбежных для человека условиях неопределенности, когда все это неизвестно и действия по своей природе должны быть спекулятивными, человек начнет предъявлять спрос на товары уже не только из-за их потребительской ценности, но и из-за их ценности как средств обмена. Он также будет интересоваться такими вариантами обмена, когда приобретаемые товары будут более ликвидными, чем отдаваемые, и потому обладание ими будет способствовать приобретению непосредственно пригодных к использованию товаров и услуг в неопределенном будущем.

Кроме того, поскольку основная функция средства обмена заключается в облегчении будущих покупок непосредственно используемых товаров, человек естественно предпочтет приобретение более ликвидного, даже универсально ликвидного средства обмена, чем менее или не универсально ликвидного. Поэтому “возникла бы неизбежная тенденция к тому, чтобы менее ликвидные из ряда товаров, используемых в качестве средств обмена, поочередно отвергались, пока в конечном итоге не остался бы один товар, который универсально использовался бы в качестве средства обмена; одним словом, деньги” (Мизес 1971: 32–33; Менгер 1981). И на пути к этой конечной цели, выбирая деньги, которые используются все более широко, разделение труда расширяется и производительность увеличивается.

Однако, как только товар установлен в качестве универсального средства обмена и цены всех непосредственно используемых товаров для обмена выражены в единицах этой валюты (в то время как цена единицы денег является её способностью покупать неденежные товары), деньги больше не оказывают систематического влияния на разделение труда, занятость и производимый доход. Как только деньги установлены, любой запас денег становится совместимым с любым количеством занятости и реального дохода. Никогда не возникает необходимости в большем количестве денег, поскольку любое количество будет выполнять одну и ту же необходимую работу денег, а именно обеспечивать общее средство обмена и средство экономических расчетов для предпринимателей.⁵

Но это означает, что любое предложение денег является оптимальным, и в этом смысле предложение денег безразлично или “нейтрально” по отношению к реальным процессам в экономике. Но, к сожалению, изменения в предложении денег могут иметь нежелательные и даже разрушительные последствия для реальных процессов производства.

Предположим, что предложение денег увеличивается. Цены и зарплаты, как правило, повышаются, а покупательная способность денежной единицы снижается. Кроме того факта, что предложение денег растет, а их покупательная способность беспрепятственно падает, новое предложение денег не окажет никакого влияния на реальную экономику. Но, с другой стороны, новые деньги всегда вливаются в одну или несколько конкретных точек экономики и их предложение не увеличивается пропорционально и мгновенно, а распространяется как во времени так и по рынку, от ранних получателей к более поздним. Поэтому увеличение денежной массы в реальном мире всегда изменяет относительные цены и распределение доходов и богатства. Следовательно, процесс изменения денежной массы обязательно изменяет относительные цены и распределение, поэтому он не может быть нейтральным по отношению к этим реальным процессам.

Более того, если увеличение количества денег происходит за счет расширения и монетизации банковского кредита, то австрийская теория делового цикла показывает, что такие денежные изменения неизбежно приводят к ошибочным инвестициям и неустойчивости, порождаемой циклами “бум — спад”. И такой инфляционный рост может нанести еще большее разрушение реальной экономике, искажая и фальсифицируя экономические расчеты, так что фирмы не будут иметь реального представления о своих затратах, не смогут прогнозировать относительные цены, прибыли или убытки.

Но, несмотря на то, что изменения в денежной массе не будут нейтральными к системе цен или к распределению доходов или богатства и инфляция в банковском кредите приведет к нерациональным инвестициям, ошибкам в расчетах и циклическому экономическому кризису, совсем не обязательно, что в такой ситуации возникнет “рыночная” безработица. Даже внезапное падение заработных плат во время депрессии, как мы видели, может всё равно уравновешивать все рынки каждый день и на каждом этапе. Падение кривых денежного спроса на товары или ресурсы не должно создавать непроданный излишек, если цены могут падать вниз до цены, уравновешивающей рынок.

Точно так же снижение кривых денежного спроса на труд не должно вызывать безработицу, если рабочие готовы принять падение заработных плат, которое уравновешивает рынок и гарантирует, что каждый, кто желает работать, имеет работу. Но если рабочие не готовы к этому и решают настаивать на минимальной заработной плате, надеясь на скорое повышение своих заработных плат, их последующая безработица на свободном рынке должна рассматриваться как “добровольная”. Однако, как мы видели, если профсоюзы или правительства вмешиваются, чтобы поддержать заработные платы выше уровня, уравновешивающего рынок, тогда к проблемам ошибочных инвестиций экономического цикла добавится недобровольная безработица

Изменения в спросе на деньги имеют эффекты, аналогичные изменениям в предложении, за исключением того, что (а) они не могут порождать экономический цикл, и (б) они не могут, как в случае с правительственными бумажными деньгами или инфляционным банковским кредитом, увеличиваться без ограничений или, скорее, увеличиваться до предела краха-бума и неуправляемой инфляции.

Таким образом, увеличение спроса на деньги, то есть более высокая относительная ценность, придаваемая наличным деньгам по сравнению с другими товарами, безусловно изменит относительные цены и доходы, поскольку увеличение спроса не будет одинаковым для каждого человека, и эффекты будут распространяться во времени по всей рыночной экономике. Увеличенный спрос на данный запас денег снизит цены и заработные платы и повысит покупательную способность денежной единицы, mutatis mutandis. Но занятость и реальный доход могут не пострадать.

I.3. Процент

Хранение денег является результатом системной неопределенности человеческой деятельности. Процентные ставки, с другой стороны, являются результатом временных предпочтений, которые имеют такое же важное значение для деятельности, как и неопределенность. Действуя, актор не только неизменно стремится заменить менее удовлетворительное состояние дел на более удовлетворительное, таким образом демонстрируя предпочтение большего количества благ меньшему; он также должен неизменно учитывать, когда в будущем будут достигнуты его цели (то есть время, необходимое для их выполнения), а также продолжительность полезности блага; каждое действие также демонстрирует универсальное предпочтение более ранних благ перед более поздними и более долговечных перед менее долговечными. Каждое действие требует времени для достижения своей цели; поскольку человек должен что-то иногда потреблять и не может полностью прекратить потребление, время всегда является дефицитным. Таким образом, ceteris paribus, настоящие или более ранние блага оцениваются, и неизменно должны оцениваться, выше, чем будущие или более поздние.⁶

Фактически, если бы человек не был ограничен временными предпочтениями и единственным действующим ограничением было предпочтение большего количества благ перед меньшим, он неизменно выбирал бы те производственные процессы, которые давали бы наибольший выход продукции на единицу ввода, независимо от того, сколько времени требуется для того, чтобы эти методы принесли плоды. Например, вместо того чтобы сначала сделать рыболовную сеть, Крузо немедленно начал бы строить рыболовецкий траулер, как экономически наиболее эффективный метод ловли рыбы. Тот факт, что никто, включая Крузо, не действует таким образом, ясно показывает, что человек не может не “ценить временные отрезки одинаковой длины по-разному в зависимости от того, насколько они ближе или дальше от момента решения актора” (Мизес [1949] 1966: 483).

Таким образом, ограниченный временными предпочтениями, человек будет обменивать настоящее благо на будущее только в том случае, если он предвидит, что таким образом увеличит количество своих будущих благ. Норма временного предпочтения, которая может быть разной у разных людей и в разные периоды времени, но которая всегда положительна для всех, определяет размер премии, которую нынешние блага получают по сравнению с будущими, а также объем сбережений и инвестиций. Рыночная ставка процента — это совокупная сумма всех индивидуальных норм временного предпочтения, отражающая, так сказать, общественную ставку временного предпочтения и уравновешивающая общественные сбережения (т.е. предложение нынешних благ, предлагаемых для обмена на будущие блага) и общественные инвестиции (т.е. спрос на нынешние блага, способные приносить доход в будущем).

Предложение заемных средств не может существовать без предыдущих сбережений, то есть без некоторого воздержания от потребления нынешних благ (превышения текущего производства над текущим потреблением). И никакого спроса на заемные средства не существовало бы, если бы никто не видел возможности использовать эти средства, то есть инвестировать их так, чтобы произвести в будущем объем продукции, превышающий текущее потребление. В самом деле, если бы все нынешние блага потреблялись и ни одно из них не инвестировалось в производственные процессы, требующие времени, то не существовало бы ни ставки процента, ни нормы временного предпочтения. Вернее, процентная ставка была бы бесконечно высокой, что в любом месте за пределами Эдемского сада было бы равносильно ведению чисто животного существования, когда человек сталкивается с реальностью, не имея ничего, кроме голых рук и желания мгновенного удовлетворения.

Предложение и спрос на заемные средства возникают только тогда, когда признается, что косвенные, более длительные производственные процессы могут дать больший или лучший результат на вложенные ресурсы, чем прямые и более короткие ⁷ ; и становится возможным, посредством сбережений, накопить количество нынешних благ, необходимых для обеспечения всех тех желаний, удовлетворение которых в течение длительного времени ожидания считается более срочным, чем прирост будущего благосостояния, ожидаемый от принятия производственного процесса, занимающего больше времени (Mises [1949] 1966: 490ff).

До тех пор, пока это так, будет происходить формирование и накопление капитала. Вместо того чтобы быть вовлеченными в производственные процессы, приносящие мгновенное удовлетворение, земля и труд, первичные факторы производства, поддерживаются избытком производства над потреблением и вовлекаются в производство капитальных благ, то есть производство средств производства. Эти блага не имеют ценность промежуточных продуктов в процессе последующего производства конечных (потребительских) благ. Производство конечных благ с помощью этих благ более “продуктивно”. Или, что то же самое, тот, кто обладает капитальными благами и может производить с их помощью, ближе по времени к завершению своего конечного проекта, чем тот, кто должен обходиться без них.

Превышение ценности (цены) капитального блага над суммой, затраченной на комплиментарные исходные факторы, необходимые для его производства, обусловлено этой разницей во времени и универсальным фактом временного предпочтения. Это превышение — цена, уплачиваемая за покупку времени: за продвижение к достижению конечной цели вместо того, чтобы начинать с самого начала. По той же причине временного предпочтения ценность конечного продукта должна превышать сумму, затраченную на факторы производства, то есть цену, уплаченную за капитальное благо и все комплиментарные услуги труда.

Таким образом, чем ниже норма временного предпочтения, тем раньше начнется процесс формирования капитала и тем быстрее он удлинит окольную структуру производства. Увеличение накопления капитальных благ и окольности структуры производства, в свою очередь, повышает предельную производительность труда. Это приводит к увеличению занятости и/или заработной платы и, в любом случае (даже если кривая предложения труда станет нисходящей при увеличении заработной платы), к более высокому общему уровню заработной платы (см. Ротбард [1962] 1970: 663 и след.). Обеспеченные увеличенным количеством капитальных товаров, более высокооплачиваемые трудящиеся теперь произведут больший будущий общественный продукт, что приведет, после роста доходов работников, и к росту реальных доходов владельцев капитала и земли.

Хотя процент (временное предпочтение), таким образом, имеет прямую праксиологическую связь с занятостью и социальным доходом, он не имеет никакого отношения к деньгам. Конечно, денежная экономика также включает денежное выражение общественной нормы временного предпочтения. Однако это не меняет того факта, что процент и деньги систематически независимы и не связаны друг с другом и что процент — это, по сути, “реальный”, а не денежный феномен.

Невозможно помыслить исчезновение временного предпочтения и процента, (в отличие от денег), даже в состоянии окончательного общего равновесия. Ведь даже в состоянии равновесия существующая структура капитала должна постоянно поддерживаться во времени (чтобы не допустить ее постепенного расходования в ходе бесконечно повторяющихся производственных операций). Однако такое поддержание невозможно без постоянных сбережений и реинвестиций, а они невозможны без ожидания положительной ставки процента. Действительно, если бы ставка процента была нулевой, то возникло бы потребление капитала, и состояние равновесия закончилось бы (см. Mises [1949] 1966: 530-32; Rothbard [1962] 1970: 385-86).

Ситуация усложняется в условиях неопределенности, когда используются деньги. Поскольку праксиологическая независимость денег и процента не исчезает, в этих условиях человек неизменно имеет три, а не два альтернативных способа распределения своего текущего дохода. Он должен решить не только, сколько направить на покупку нынешних благ и сколько на покупку будущих благ (то есть, сколько потреблять и сколько инвестировать), но и сколько хранить в наличности. Других альтернатив не существует.

Тот, кто обладает капитальными благами, ближе по времени к завершению своего конечного проекта, чем тот, кто вынужден обходиться без них.

Тем не менее, хотя человек всегда должен одновременно вносить коррективы, касающиеся трех границ, результат всегда определяется двумя различными и праксиологически несвязанными факторами. Соотношение потребления и инвестиций определяется временным предпочтением. С другой стороны, источником спроса на наличные является полезность денег (то есть их пригодность для обеспечения немедленной покупки непосредственно используемых товаров в неопределенные будущие даты). И оба фактора могут изменяться независимо друг от друга.

Как и в других аспектах реальной экономики, уровень денежной массы никак не влияет на ставку процента, которая определяется временным предпочтением. Однако изменения в денежной массе могут не только повлиять на относительные цены и доходы, но и снизить общие реальные доходы, вызвав бум и спад или нарушив процесс экономического расчета.

Более того, поскольку изменения в количестве денег обязательно повлияют на распределение доходов, социальная норма временного предпочтения будет зависеть от временных предпочтений тех, кто получит новые деньги раньше. Но поскольку не существует способа предсказать, повысятся или понизятся социальные временные предпочтения от любого данного изменения в предложении денег, такие изменения не могут иметь систематического влияния на норму временных предпочтений и, следовательно, на ставку процента.

То же самое верно и в отношении изменений спроса на деньги и их влияния на временные предпочтения. Если, например, кейнсианский кошмар о росте сбережений станет реальностью и цены в целом упадут, а покупательная способность денег соответственно вырастет, это не окажет предсказуемого систематического воздействия на пропорцию инвестиций/потребления в обществе. Эта пропорция и определяющий ее график временных предпочтений будут меняться непредсказуемо, в зависимости от временных предпочтений сберегателей и не-сберегателей и от того, как изменяющийся спрос на деньги распространяется по рыночной экономике.

В свободной экономике процентная ставка определяется исключительно социальной ставкой временных предпочтений (к которой добавляется премия в зависимости от степени риска, связанного с конкретным кредитом). Поскольку реальная процентная ставка будет стремиться равняться социальной ставке временных предпочтений, ожидаемая инфляция цен будет добавляться рынком к ставке денежного процента, чтобы реальная ставка оставалась равной временным предпочтениям. Ставка процента по денежным кредитам будет стремиться быть равной норме прибыли на инвестиции, причем сама эта норма определяется нормой временных предпочтений плюс инфляционная премия. Но если банки раздувают кредиты, то увеличение предложения кредитов временно снизит процентную ставку по кредитам ниже ставки свободного рынка, порождая тем самым инфляционный цикл “бум–спад”.

I.4. Капиталистический процесс

После того, как возникает разделение труда и после того, как оно расширилось благодаря развитию универсального средства обмена, процесс экономического развития в основном определяется временным предпочтением. Конечно, есть и другие важные факторы: качество и количество населения, обеспеченность природными ресурсами и состояние технологии. Однако качество группы людей в значительной степени не поддается контролю и должно приниматься как данность; численность населения может способствовать или не способствовать экономическому развитию в зависимости от того, ниже или выше оптимальная численность населения для территории данного размера; природные ресурсы или технологические ноу-хау могут оказать экономическое воздействие только в случае их обнаружения и использования.

Для этого, однако, необходимо предварительное накопление и инвестиции. Не наличие ресурсов и технических или научных знаний накладывает ограничения на экономический прогресс, а временное предпочтение накладывает ограничения на эксплуатацию реально имеющихся ресурсов и на использование существующих знаний (а также на научный прогресс, поскольку исследовательская деятельность тоже должна поддерживаться за счет сбереженных средств).

Таким образом, единственный реальный путь к экономическому росту лежит через сбережения и инвестиции, регулируемые временным предпочтением . В конечном счете, нет иного пути к процветанию, кроме как через увеличение доли инвестированного капитала на душу населения. Это единственный способ повысить предельную производительность труда, и только в этом случае могут расти будущие доходы. С ростом реальных доходов эффективная норма временного предпочтения падает (не достигая, однако, нуля или не становясь отрицательной), что еще больше увеличивает дозу инвестиций и приводит в движение процесс экономического развития по восходящей спирали.

Нет причин полагать, что этот процесс остановится, не достигнув райского сада, где исчезнет всякая нехватка, если только люди сознательно не выберут иное и не начнут ценить дополнительный досуг выше, чем любой дальнейший рост реальных доходов. Также нет оснований полагать, что процесс капиталистического развития не будет плавным, то есть что экономика будет гибко приспосабливаться не только ко всем денежным изменениям, но и ко всем изменениям в социальной норме временного предпочтения. Конечно, пока будущее неопределенно, будут иметь место предпринимательские ошибки, потери и банкротства. Но нет никаких систематических причин для того, чтобы это вызывало что-то большее, чем временные сбои или чтобы эти сбои превышали или резко колебались вокруг “естественной нормы” неудач в бизнесе (см. Rothbard 1983a: 12-17).

Ситуация меняется, только если вводится внерыночный институт, такой как правительство. Оно не только делает возможной недобровольную безработицу, как объяснялось выше, но само существование агента, который может эффективно претендовать на право собственности на ресурсы, которые он не присваивал, не производил и не приобретал по контракту, также повышает социальную норму временного предпочтения для присваивателей, производителей и подрядчиков, создавая, таким образом, недобровольное обнищание, стагнацию или даже регресс. Только с помощью правительства человечество можно остановить на его естественном пути к постепенному освобождению от редкости задолго до того, как оно достигнет точки добровольно выбранного нулевого роста.⁸ И только при наличии правительства капиталистический процесс может принять циклический (а не плавный) характер, когда за бумом следуют спады.

Освобожденное от правил приобретения и передачи частной собственности, правительство, естественно, желает иметь монополию на деньги и банковское дело и не хочет ничего другого, кроме как заниматься частичным резервированием, то есть, говоря нетехническим языком, монопольным фальшивомонетничеством, чтобы обогащаться за счет других с помощью гораздо менее заметных способов мошенничества, а не путем прямой конфискации (см. Rothbard 1983a; Hoppe 1989a).

Циклы бумов и спадов являются результатом мошеннического частичного резервирования в банковском деле. Поскольку вновь созданные фальшивые деньги поступают в экономику в качестве дополнительного предложения на кредитном рынке, процентная ставка падает ниже той, которая была бы в противном случае: кредит становится дешевле: Однако при более низкой цене берется больше кредитов и больше ресурсов инвестируется в производство будущих благ (вместо того, чтобы использоваться для текущего потребления), чем это было бы в противном случае. Структура производства удлиняется.

Теперь для завершения всех инвестиционных проектов требуется больше времени, чем для завершения проектов, начатых до кредитной экспансии. Все блага, которые были бы созданы без кредитной экспансии, все равно должны быть произведены — плюс те, которые добавились. Однако для этого необходимо больше капитала. Большее количество будущих благ может быть успешно произведено только в том случае, если дополнительные сбережения обеспечат средства существования, достаточно большие для того, чтобы перекинуть мостик через более длительное время ожидания. Но, как мы знаем, такого увеличения сбережений не произошло.

Снижение процентной ставки не является результатом увеличения предложения капитальных благ. Социальная норма временного предпочтения не изменилась вообще. Снижение ставки является исключительно результатом поступления фальшивых денег в экономику через кредитный рынок. Из этого логически следует, что после кредитной экспансии невозможно завершить все инвестиционные проекты, находящиеся в стадии реализации, из-за систематической нехватки реального капитала. Проекты должны быть ликвидированы, чтобы сократить общую структуру производства и привести ее в соответствие с неизменной нормой общественного временного предпочтения и соответствующей пропорцией реальных инвестиций/потребления.⁹

Этих циклических изменений нельзя избежать путем предвидения: они являются праксиологически необходимыми последствиями успешного размещения дополнительного фальшивого кредита. Как только это происходит, цикл бум-спад неизбежен, независимо от того, во что правильно или неправильно верят или чего ожидают действующие лица. Цикл вызывается денежными изменениями, но он происходит в сфере “реальных” явлений и будет “реальным” циклом независимо от того, каких убеждений придерживаются люди.¹⁰

Также нельзя ожидать, что неизбежные циклические движения, возникающие в результате расширения кредита, когда-либо прекратятся. Пока внерыночный институт, такой как правительство, контролирует деньги, циклические кризисы будут отмечать процесс экономического развития; ведь с помощью создания фальшивых кредитов правительство может незаметно перераспределять доходы и богатство в свою пользу. Нет никаких оснований (кроме идеалистических предположений) полагать, что правительство когда-либо сознательно прекратит использовать эту волшебную палочку только потому, что кредитная экспансия влечет за собой “досадный” побочный эффект бизнес-циклов.

II — Кейнсианская экономическая теория

После этой реконструкции классической и в большей мере австрийской теории занятости, денег, процента и капиталистического процесса я перейду к Кейнсу и его “новой” теории. На фоне нашего объяснения старой теории легко понять, что “новая” “Общая теория занятости, процента и денег” Кейнса фундаментально ошибочна, а кейнсианская революция — один из самых громких интеллектуальных скандалов этого века ¹¹.

II.1. Занятость

Кейнс излагает ложную теорию занятости. Вопреки классической точке зрения, он утверждает, что на свободном рынке может существовать недобровольная безработица и, более того, что рынок может достичь устойчивого равновесия при постоянной недобровольной безработице. Утверждая, что такие провалы рынка возможны, он заявляет, что нашел окончательное экономическое обоснование для вмешательства внерыночных сил в работу рынков. До тех пор, пока свободный рынок определяется в терминах частной собственности, присвоенной или произведенной, и добровольного характера всех взаимодействий между владельцами частной собственности, должно быть ясно, что Кейнс говорит о невозможных вещах.

Кейнс начинает с ложного утверждения, что классическая теория предполагала, “что не существует такой вещи, как недобровольная безработица в строгом смысле слова” (Keynes 1936: 21, 6, 15). На самом деле, она не предполагала ничего подобного. Классическая теория предполагала, что недобровольная безработица логически/праксиологически невозможна до тех пор, пока действует свободный рынок. То, что недобровольная безработица, причем в любой степени, может существовать при наличии внерыночных институтов, таких как законы о минимальной заработной плате, никогда не вызывало серьезных сомнений.

Высказав эту ложь, Кейнс затем дает свое определение недобровольной безработицы: “Люди недобровольно безработны, если в случае небольшого повышения цен на товары заработной платы [то есть потребительские товары] по сравнению с денежной заработной платой, как общее предложение труда, готового работать за текущую денежную заработную плату, так и общий спрос на него при этой заработной плате будут больше, чем существующий объем занятости” (там же: 15).¹² Если перевести это на простой английский язык, то Кейнс говорит, что люди являются недобровольно безработными, если рост цен относительно ставок заработной платы приводит к увеличению занятости (см. Hazlitt [1959] 1973: 30).

Такое изменение относительных цен логически эквивалентно падению реальных заработных плат; и снижение реальной заработной платы может быть достигнуто на неограниченном рынке работниками в любое время, когда они этого пожелают, просто приняв более низкие номинальные заработные платы при неизменных ценах на товары. Если рабочие решат не делать этого, в их безработице нет ничего недобровольного. Учитывая их резервирование спроса на труд, они выбирают предложить тот объем труда, который предлагается на рынке. Классификация этой ситуации как добровольной не изменится, если в другое время более низкие заработные платы увеличат объем занятости. По логике, такой исход может быть достигнут только если, тем временем, рабочие повысили свою относительную оценку данной заработной платы по сравнению с их резервным спросом на труд (иначе, если такое изменение не произошло, занятость уменьшится вместо увеличения).

Однако тот факт, что со временем человек может изменить свое мнение, вряд ли означает, что его прежний выбор был недобровольным, как хотел бы сказать Кейнс. Конечно, можно определять свои термины как угодно, и, в истинно оруэлловской манере, можно даже назвать добровольное “недобровольным”, а недобровольное “добровольным”. С помощью этого метода можно “доказать” все, что угодно, хотя на самом деле ничего существенного не доказано. Предполагаемое доказательство Кейнса оставляет совершенно незатронутым тот факт, что недобровольная занятость в обычном смысле этого слова никогда не может существовать на свободном рынке.

И как будто этого было недостаточно, Кейнс завершает свое высказывание утверждением, что недобровольная безработица мыслима даже при равновесии. Действительно, он критикует свой более ранний “Трактат о деньгах”, говоря: “Тогда я не понимал, что в определенных условиях система может находиться в равновесии при менее чем полной занятости” (Keynes 1936: 242-43, 28).

Однако равновесие определяется как ситуация, когда изменения в ценностях, технологиях и ресурсах больше не происходят; когда все действия полностью приспособлены к конечной совокупности данных; и когда все факторы производства, включая труд, используются в максимально возможной степени (учитывая эти неизменные данные) и многократно и бесконечно используются в одной и той же постоянной схеме производства. Поэтому, как заметил Х. Хэзлитт, открытие Кейнсом безработицы в условиях равновесия в его “Общей теории” подобно открытию треугольного круга — противоречие в терминах (Hazlitt [1959] 1973: 52).

II.2. Деньги

Потерпев неудачу в рассмотрении вопросов занятости и безработицы, Кейнс в своем обсуждении денег отбрасывает экономические рассуждения, выдвигая утверждение, что деньги и денежные изменения (могут) оказывать систематическое и даже положительное влияние на занятость, доход и процент. Учитывая тот факт, что слово “деньги” фигурирует в полном названии “Общей теории”, позитивная теория денег Кейнса удивительно кратка и неразвита.

Краткость, конечно, может быть достоинством. В случае с Кейнсом она дает возможность довольно легко определить его элементарные ошибки. Для Кейнса “важность денег, по сути, вытекает из того, что они являются связующим звеном между настоящим и будущим” (Keynes 1936: 293). “Деньги в своих существенных чертах — это, прежде всего, тонкое устройство для связи между настоящим и будущим” (там же: 294).

То, что это неверно, следует хотя бы из того факта, что в условиях равновесия деньги не существовали бы¹³ , однако даже в условиях равновесия все равно существовали бы настоящее и будущее, и оба они были бы связаны между собой. Деньги служат средством обмена; эта роль неразрывно связана с неопределенностью будущего.¹⁴

Действие, которое неизменно начинается в настоящем и направлено на какую-то будущую цель, более или менее удаленную во времени от начала действия, представляет собой реальную связь между настоящим и будущим. И именно временное предпочтение как универсальная категория действия придает этой связи между настоящим и будущим специфическую форму. Деньги, в отличие от процента, не более связывают настоящее с будущим, чем другие экономические явления, например, неденежные блага. Их текущая ценность также отражает ожидания относительно будущего, не больше и не меньше, чем деньги.

Из этого начального неправильного понимания природы денег автоматически вытекают все остальные заблуждения. Будучи определенным как тонкая связь между настоящим и будущим, спрос на деньги (при данном предложении), который Кейнс, в соответствии со своей общей склонностью к неправильному толкованию логических/праксиологических категорий как психологических, называет “предпочтением ликвидности” или “склонностью к накоплению” (там же: 174), функционально связывается с процентной ставкой (и наоборот).¹⁵.

“Процент, — пишет Кейнс, — это вознаграждение за отказ от накопления” (там же), “награда за расставание с ликвидностью” (там же: 167), что делает предпочтение ликвидности, в свою очередь, нежеланием инвестировать в активы, приносящие процент. То, что это неверно, становится очевидным, как только задается вопрос: “А что же тогда с ценами?”. Например, количество пива, которое можно купить за определенную сумму денег, очевидно, является не меньшим вознаграждением за расставание с ликвидностью, чем процентная ставка, что делает спрос на деньги нежеланием покупать пиво в той же степени, что и нежеланием давать взаймы или инвестировать (см. Hazlitt [1959] 1973: 188ff).

Или, сформулированное в общем виде, спрос на деньги — это нежелание покупать или арендовать не-деньги, включая активы, приносящие процент (т.е. землю, труд и/или капитальные блага, или будущие блага) и активы, не приносящие процент (т.е. потребительские или настоящие блага). Однако признать это означает признать, что спрос на деньги не имеет никакого отношения ни к инвестициям, ни к потреблению, ни к соотношению между инвестиционными и потребительскими расходами, ни к спреду между ценами на вводимые ресурсы и ценами на производимую продукцию, то есть дисконту благ высшего порядка, или будущих благ, по отношению к благам низшего порядка, или настоящим благам.

Увеличение или уменьшение спроса на деньги при прочих равных условиях снижает или повышает общий уровень денежных цен, но реальное потребление и инвестиции, а также пропорция реального потребления и инвестиций остаются неизменными; при этом занятость и социальный доход также остаются неизменными. Спрос на деньги определяет пропорцию “расходы/остатки наличности”. Соотношение инвестиций/потребления, несмотря на Кейнса, является совершенно другим и не связанным вопросом. Оно определяется исключительно временным предпочтением (см. Ротбард 1983а: 40–41; Мизес [1949] 1966: 256)..

К этому же выводу можно прийти, если рассматривать изменения в предложении денег (при данном предпочтении ликвидности). Кейнс утверждает, что увеличение предложения денег, при прочих равных условиях, может оказать положительное влияние на занятость. Он пишет: “До тех пор, пока существует безработица, занятость будет изменяться в той же пропорции, что и количество денег” (Кейнс 1936: 296). Однако это довольно любопытное утверждение, поскольку оно предполагает наличие незанятых ресурсов вместо того, чтобы объяснять, почему он может быть незанят; ведь очевидно, что ресурс может быть незанятым только потому, что он либо вообще не воспринимается как редкий и, следовательно, не имеет никакой ценности, либо потому, что его владелец добровольно выставляет его цену выше рыночной, и тогда его незанятость не является проблемой, требующей решения (см. Хатт [1939] 1977).

Даже если отбросить эту критику, утверждение Кейнса все равно будет ошибочным. Если бы действительно все остальное оставалось неизменным, то дополнительное предложение денег просто привело бы к увеличению общего уровня цен и к одновременному и пропорциональному увеличению заработных плат, и больше ничего бы не изменилось. Занятость может увеличиться только в том случае, если заработные платы не увеличиваются вместе с другими ценами и в той же степени. Однако в этом случае уже нельзя было бы сказать, что все остальное осталось неизменным, потому что реальные заработные платы снизились бы, поскольку занятость может увеличиваться только при падении реальных заработных плат, если предположить, что изменилась относительная оценка занятости по сравнению с самозанятостью (то есть безработицей). Но если мы отказываемся от исходного предположения, то нам больше не требуется никакое увеличение денежного предложения. Тот же результат, а именно увеличение занятости, может быть достигнут за счет того, что рабочие согласились на более низкие номинальные заработные платы.

II.3. Процент

В своем обсуждении феномена процента Кейнс полностью отказывается от разума и здравого смысла. По мнению Кейнса, поскольку деньги оказывают систематическое воздействие на занятость, доход и процент, то сам процент — вполне закономерно, если уж на то пошло — должен рассматриваться как чисто денежное явление (Keynes 1936: 173).¹⁶ Думаю, не нужно объяснять элементарную ошибочность этой точки зрения.

Достаточно сказать, что в равновесии деньги исчезнут, а проценты — нет, что говорит о том, что проценты следует рассматривать как реальное, а не денежное явление.

Более того, Кейнс, говоря о “функциональных отношениях” и “взаимной детерминации” переменных вместо причинных, однонаправленных связей, запутывается в неизбежных противоречиях в отношении своей теории процента (см. Rothbard [1962] 1970: 687-89). Как уже объяснялось выше, с одной стороны, Кейнс считает, что предпочтение ликвидности (и предложение денег) определяет ставку процента, так что, например, увеличение спроса на деньги приведет к повышению ставки процента (а увеличение предложения денег — к ее снижению), что приведет к сокращению инвестиций, “в то время как снижение ставки процента может привести, ceteris paribus, к увеличению объема инвестиций” (Keynes 1936: 173).

С другой стороны, характеризуя процентную ставку как “вознаграждение за расставание с ликвидностью”, он утверждает, что спрос на деньги определяется процентной ставкой. Снижение процентной ставки, например, увеличит спрос на деньги (а также, следует добавить, склонность к потреблению) и, следовательно, приведет к сокращению инвестиций. Очевидно, однако, что снижение процентной ставки вряд ли может одновременно и увеличивать, и уменьшать инвестиции. Что-то здесь должно быть не так.

Поскольку процент, по мнению Кейнса, является чисто денежным явлением, вполне естественно предположить, что им можно манипулировать по своему усмотрению посредством денежной политики (при условии, конечно, что человек не ограничен в этой политике существованием 100% резервного товарно-денежного стандарта, такого как золотой стандарт). “Нет, — пишет Кейнс, — никакого особого достоинства в существовавшей ранее норме процента” (там же: 328).

В этой теории получается, что при достаточно большом предложении денег процентная ставка может быть сведена к нулю. Кейнс признает, что это подразумевает избыток капитальных благ, и можно было бы подумать, что осознание этого должно заставить его пересмотреть свои взгляды. Но это не так! Напротив, со всей серьезностью он говорит нам, “что правильно управляемое общество, оснащенное современными техническими ресурсами, население которого не растет быстро, должно быть в состоянии снизить предельную эффективность капитала в равновесии приблизительно до нуля в течение одного поколения” (там же: 220).

“Сравнительно легко сделать капитальные блага настолько обильными, что предельная эффективность капитала будет равна нулю (и) это может быть наиболее разумным способом постепенного избавления от многих нежелательных черт капитализма” (там же: 221). “Не существует никаких внутренних причин для нехватки капитала” (там же: 376). Напротив, “общественные сбережения с помощью государства могут поддерживаться на уровне, при котором он перестает быть редким” (там же).

Неважно, что это означает отсутствие необходимости в поддержании или замене капитала (поскольку в этом случае капитальные блага по-прежнему были бы редкими и, следовательно, имели бы цену) и что теперь капитальные блага должны быть “бесплатными благами” в том же смысле, в каком воздух обычно является “бесплатным”. Неважно, что если бы капитальные блага больше не были редкими, то и потребительские блага не были бы редкими (поскольку, если бы они были редкими, средства, используемые для их производства, тоже должны были бы быть редкими). И неважно, что в этом райском саду, который Кейнс обещает создать в течение жизни одного поколения, деньги больше не будут нужны. Ибо, как он сообщает нам, “я сам впечатлен огромными социальными преимуществами увеличения запаса капитала до тех пор, пока он не перестанет быть редким” (там же: 325). Кто посмеет с этим не согласиться?¹⁷

Однако многое еще предстоит сделать — потому что, как считает Кейнс, на пути к раю есть некоторые препятствия. Во-первых, на пути стоит золотой стандарт, поскольку он делает невозможным расширение кредита (или затрудняет его, по крайней мере, в том смысле, что расширение кредита приведет к оттоку золота и последующему экономическому спаду). Отсюда постоянные выступления Кейнса против этого института.¹⁸

Кроме того, существует только что объясненная проблема, созданная самим Кейнсом: снижение процентной ставки одновременно увеличивает и уменьшает инвестиции. Чтобы выбраться из этой логической путаницы, Кейнс прибегает к теории заговора: хотя процентная ставка должна быть снижена до нуля для устранения редкости, как нам только что сказали, чем ниже процентная ставка, тем ниже вознаграждение за отказ от ликвидности. То есть чем ниже процентная ставка, тем ниже стимул для капиталистов инвестировать, поскольку их прибыли будут соответственно уменьшены. Таким образом, они будут пытаться сговориться против любой попытки вернуть Райский сад.

Движимые “животным духом” (там же: 161) и “азартными инстинктами” (там же: 157), “пристрастившиеся к страсти делать деньги” (там же: 374), они вступят в сговор, чтобы обеспечить “достаточный дефицит капитала” (там же: 217). “Острота нашей современной проблемы возникает, таким образом, — пишет Кейнс, — из возможности того, что средняя ставка процента, которая позволит обеспечить разумный средний уровень занятости [и социального дохода], настолько неприемлема для владельцев богатства, что ее нельзя легко установить, просто манипулируя количеством денег” (там же: 308-9). На самом деле, “наиболее стабильным и труднее всего изменяемым элементом нашей современной экономики до сих пор была и может оказаться в будущем минимальная ставка процента, приемлемая для всех владельцев богатства” (там же: 309).¹⁹

К счастью, нам сообщают, что из этого затруднительного положения есть выход: через “эвтаназию рантье и, следовательно, эвтаназию совокупной угнетающей власти капиталиста, эксплуатирующего ценность, порождаемую редкостью капитала” (там же: 376, 221). Конечно, они заслуживают такой участи. Ведь “миром бизнеса” правит “неконтролируемая и непокорная психология” (там же: 317), а рынки частных инвестиций находятся “под влиянием покупателей, в значительной степени не знающих, что они покупают, и спекулянтов, которые больше озабочены прогнозированием следующего изменения рыночных настроений, чем разумной оценкой будущей доходности капитальных активов” (там же: 316). В самом деле, разве мы все не знаем, что “опыт не свидетельствует о том, что социально выгодная инвестиционная политика совпадает с наиболее прибыльной” (там же: 157); более того, что решения частных инвесторов во многом зависят от “нервов и настроения и даже пищеварения и реакции на погоду” (там же: 162), а не от рационального расчета?

Таким образом, заключает Кейнс, “обязанность упорядочения текущего объема инвестиций не может быть безопасно оставлена в частных руках” (там же: 320). Вместо этого, чтобы превратить нынешнее несчастье в страну с молочными реками и кисельными берегами, “единственным средством окажется достаточно всеобъемлющая социализация инвестиций” (там же: 378). “Государство, которое в состоянии рассчитать предельную эффективность капитала и товаров на основе долгосрочных перспектив и общего социального преимущества, [должно взять на себя] ответственность за непосредственную организацию инвестиций” (там же: 164).

Я полагаю, что все это не требует дальнейших комментариев. Слишком очевидно, что это излияния человека, который заслуживает называться кем угодно, только не экономистом.

II.4. Капиталистический процесс

Такой вердикт находит еще большее подтверждение при окончательном рассмотрении теории Кейнса о капиталистическом процессе. То, что Кейнс не был другом капитализма или капиталистов, должно быть очевидно из приведенных выше цитат. На самом деле, выступая за “социализацию инвестиций, он открыто заявляет о себе как о социалисте”.²⁰ Для Кейнса капитализм означал кризис.

Он объяснял это двумя причинами. О первой, которой Кейнс приписывал циклический характер капиталистического процесса, мы уже говорили. Конечно, пока ход экономики в значительной степени определяется капиталистами, которые, как нам говорили, “в основном не знают, что они покупают”, и которые сговорились “держать вещи в дефиците”, он не может быть ровным и гладким. Зависимый в основном от людей, которые основывают свои решения на “пищеварении и погоде”, капиталистический процесс должен быть неустойчивым. Когда экономика приводится в движение “подъемом и спадом” предпринимательского оптимизма и пессимизма, которые, в свою очередь, определяются “неконтролируемой и непокорной психологией делового мира”, бумы и спады неизбежны.

Деловые циклы — такова главная мысль главы 22 “Заметки о торговом цикле” “Общей теории” — являются психологически обусловленными явлениями. Однако это, безусловно, неверно. Психологическое объяснение делового цикла, строго говоря, невозможно, и думать о нем как об объяснении — значит совершать категориальную ошибку: деловые циклы — это, безусловно, реальные события, переживаемые индивидами, но переживаемые ими как происходящие вне их самих, в мире реальных благ и реального богатства. Убеждения, настроения, ожидания, оптимизм и пессимизм, с другой стороны, являются психологическими явлениями.

Можно представить себе любое психологическое явление как влияющее на любое другое. Но невозможно представить себе психологическое явление или состояние чувств, оказывающее прямое воздействие на результаты во внешнем мире реальных вещей и товаров. Только через действия можно повлиять на ход реальных событий, и любое объяснение делового цикла должно быть праксиологическим (в отличие от психологического). Психологическая теория бизнес-цикла Кейнса, по сути, не может объяснить, почему вообще происходит что-либо реальное.

Однако в реальном мире люди должны действовать и должны постоянно распределять и перераспределять ограниченные ресурсы для достижения ценных для них целей. Однако действовать произвольно, как того хотел бы Кейнс, невозможно, потому что деятельность неизменно ограничена реальной редкостью, на которую наша психология никак не может повлиять. Теория Кейнса также не объясняет, почему перепады настроения предпринимателей приводят к какой-то конкретной форме колебаний в экономике — например, к циклу бум — спад, который он якобы хочет объяснить, — а не к любым другим возможным формам.

Вторая причина нестабильности капитализма и желательности социалистического решения, по мнению Кейнса, заключается в присущих капитализму стагнационных тенденциях. Его теория стагнации основана на понятии, которое он заимствует у Хобсона и Маммери, “что в нормальном состоянии современных промышленных сообществ потребление ограничивает производство, а не производство — потребление” (Keynes 1936: 368).²¹ Из этого, как одной из его аксиом, может следовать только бессмыслица.

Стагнация вызывается нехваткой потребления. “До того момента, пока не наступит полная занятость,” пишет Кейнс, “рост капитала совсем не зависит от низкой склонности к потреблению, а, напротив, задерживается ею” (там же: 372–73). В сочетании с этой тезисом о недостаточном потреблении находится “фундаментальный психологический закон, на который мы можем полагаться с большой уверенностью как на априорный и который следует из наших знаний о человеческой природе, так и из подробных фактов опыта, и заключается в том, что люди склонны, как правило и в среднем, увеличивать свое потребление по мере роста их дохода, но не настолько, насколько увеличивается их доход” (там же: 96). “Как правило, … большая часть дохода [будет] сберегаться по мере увеличения реального дохода” (там же: 97, 27 и след.).

Сам по себе этот второй закон, который здесь принимается как правдоподобный ради аргументации (за исключением добавления, что потребление, конечно, никогда не может упасть до нуля), казалось бы, не указывает на какие-либо проблемы. И что же? Если сбережения непропорционально увеличиваются с ростом доходов, тем лучше для общественного продукта²².

Действительно, в чем здесь проблема?

Но Кейнс присоединяет этот закон к тезису о том, что производство ограничено потреблением, и тогда ему не составляет труда доказать все, что он пожелает.

Если потребление ограничивает производство, и если не-потребление растет с ростом доходов, то из этого действительно следует, что растущие доходы наносят самостоятельный ущерб, увеличивая не-потребление, которое, в свою очередь, ограничивает производство, и так далее. А если это так, то из этого также следует, что более богатые общества, которые не-потребляют больше всех, должны особенно страдать от этой “стагнации”, и что в любом конкретном обществе именно богатые, которые больше не потребляют, должны вносить наибольший вклад в экономическую стагнацию. (За исключением той “незначительной” проблемы, что эта теория нев может объяснить, как отдельные люди или общества вообще могут быть богаче других!)

В любом случае, Кейнс принимает эти выводы как истинные.²³ Затем, соответственно, он представляет свои рекомендации по выходу из стагнации. Помимо “всеобъемлющей социализации инвестиций”, Кейнс предлагает меры по стимулированию потребления, в частности, перераспределение доходов от богатых (людей с низкой склонностью к потреблению) к бедным (людям с высокой склонностью к потреблению).

Стремясь к социально контролируемой норме инвестиций с целью постепенного снижения предельной эффективности капитала, я должен в то же время поддерживать всевозможные меры по повышению склонности к потреблению. Ибо маловероятно, что при существующей склонности к потреблению можно поддерживать полную занятость, что бы мы ни делали с инвестициями. Поэтому есть возможность для совместной работы обеих политик: поощрения инвестиций и, в то же время, поощрения потребления, причем не просто до уровня, который при существующей склонности к потреблению соответствовал бы росту инвестиций, но и до более высокого уровня. (Ibid.: 325)²⁴

Но как можно представить себе такую вещь, как одновременное стимулирование инвестиций и потребления с целью увеличения дохода?

На самом деле, Кейнс дает нам свои собственные формальные определения соответствующих терминов: “Доход = потребление + инвестиции; сбережения = доход — потребление; следовательно, сбережения = инвестиции” (там же: 63).²⁵

Откуда берется доход у Кейнса?

Согласно этим определениям, одновременное увеличение потребления и инвестиций из данного дохода концептуально невозможно!

Кейнса, однако, мало беспокоят подобные “детали”. Чтобы получить желаемое, он просто меняет, совершенно незаметно для себя, значения своих терминов. Он отказывается от формальных определений, приведенных выше, поскольку они сделали бы такой результат невозможным, и принимает новое значение термина “сбережения”. Вместо непотребляемого дохода “сбережение” теперь означает “накопление”, то есть действие, при котором деньги не тратятся ни на потребительские, ни на капитальные блага (см. Hazlitt [1959] 1973: 120-33). Так можно получить нужные результаты. Ведь теперь сбережения больше не равны инвестициям; и сбережения, определяемые как акт нерасходования, автоматически приобретают негативный оттенок, в то время как инвестиции и потребление приобретают позитивный оттенок.

Более того, теперь почти естественно беспокоиться о том, что сбережения превышают инвестиции, или так кажется, поскольку это означает, что что-то утекает из экономики и что доход (определяемый как инвестиции + потребление) будет каким-то образом сокращаться. Кейнс, безусловно, беспокоится о такой возможности. Он называет это “хронической тенденцией на протяжении всей человеческой истории, когда склонность к сбережению оказывается сильнее, чем побуждение к инвестированию” (Keynes 1936: 367). И эта хроническая тенденция, несомненно, должна быть особенно выраженной, если доходы высоки, поскольку тогда, как нам уже говорили, сбережения составляют особенно большую долю дохода.

Но не стоит отчаиваться: там, где что-то может утекать, что-то может и втекать. Если рассматривать сбережения как неизрасходованные деньги, то сбережения могут быть созданы достаточно просто, с помощью создания денег государством, чтобы компенсировать внешнюю утечку, которая имеет тенденцию увеличиваться с ростом доходов. Конечно, существует опасность, что эти компенсационные “общественные сбережения” тут же снова утекут, пополнив денежные запасы частного сектора (поскольку, согласно Кейнсу, вновь созданные сбережения снизят процентную ставку, а это, в свою очередь, увеличит предпочтение капиталистов к ликвидности, чтобы противодействовать такой тенденции и искусственно “поддерживать дефицит капитала”). Но об этом можно позаботиться, как мы знаем, с помощью “социализации инвестиций” и некоторых гезелевских схем с мечеными деньгами: “идея, лежащая в основе штемпельных денег, здравая” (там же: 357).

И когда сбережения и инвестиции осуществляются публично — через государственные органы, как сказал бы Кейнс, — и все деньги тратятся, без мотива сохранения дефицита, действительно больше нет никакой проблемы с одновременным увеличением потребления и инвестиций. Поскольку сбережения стали неизрасходованными деньгами, а вновь созданные деньги и кредиты такие же “настоящие”, как и любые другие, поскольку они не “навязаны” кому-либо, сбережения могут быть созданы одним движением пера.²⁶ И поскольку государство, в отличие от эксплуатирующих редкость капиталистов, может гарантировать, что эти дополнительные настоящие сбережения действительно тратятся (вместо того чтобы уходить в накопления), любое увеличение предложения денег и кредита через государственную фальсификацию одновременно увеличивает потребление и инвестиции, таким образом способствуя удвоению дохода.

Постоянная инфляция — это панацея Кейнса. Она помогает преодолеть стагнацию, а ее увеличение позволяет преодолеть более серьезные кризисы стагнации в более развитых обществах. Наконец, когда стагнация будет побеждена, еще большая инфляция устранит редкость в течение одного поколения.²⁷

Однако чудеса не прекращаются. Что же это за утечка, что это за избыток сбережений над инвестициями, который несет с собой все эти опасности? Что-то должно перетекать откуда-то в другое место, и оно должно играть какую-то роль как здесь, так и там. Кейнс пытается отвлечься от подобных мыслей, снова прося нас не применять логику к экономике. “Современная мысль, — пишет он, — все еще основывается на представлении о том, что если люди не тратят свои деньги одним способом, то они потратят их другим” (там же: 20). Трудно представить, как эта современная мысль может быть ошибочной, но Кейнс считал именно так. Для него существует альтернатива. Нечто, экономическое благо просто перестает существовать, а это, конечно же, беда.

Акт индивидуального сбережения означает, так сказать, решение не ужинать сегодня. Но он не требует решения поужинать или купить пару ботинок через неделю или через год, или потреблять какую-либо определенную вещь в определенную дату. Таким образом, это угнетает бизнес по приготовлению сегодняшнего ужина, не стимулируя бизнес по подготовке к какому-то будущему акту потребления. Это не замена будущего потребительского спроса на настоящий потребительский спрос, это чистое уменьшение такого спроса". (Ibid.: 210)

Тем не менее, строгость двухзначной логики еще не совсем разрушена. Как может существовать какое-либо чистое уменьшение чего-либо? То, что не тратится на потребительские или капитальные блага, все равно должно быть потрачено на что-то другое — а именно, на наличные деньги. Это исчерпывает все возможности. Доход и богатство могут и должны быть распределены на потребление, инвестиции или наличные средства.

Уменьшение, утечка, превышение сбережений над инвестициями, по Кейнсу, — это доход, потраченный на денежные накопления или добавленный к ним. Но такое увеличение спроса на наличные деньги не влияет на реальный доход, потребление или инвестиции, как уже было объяснено. При заданном общественном денежном запасе общее увеличение спроса на наличные деньги может только снизить денежные цены на неденежные товары. Но что с того?²⁸

Номинальный доход, то есть доход в денежном выражении, упадет; но реальный доход и реальная пропорция потребления/инвестирования останутся неизменными. И люди при этом получат то, что они хотят, то есть увеличение реальной ценности их денежных остатков и покупательной способности денежной единицы.

Здесь нет ничего застойного, или протекающего, и Кейнс вообще не предложил никакой теории стагнации (а вместе с этим, конечно, и никакой теории выхода из стагнации). Он просто дал совершенно нормальному явлению, такому как падение цен (вызванное ростом спроса на деньги или расширением продуктивной экономики), плохое название, назвав его “стагнацией”, или “депрессией”, или результатом отсутствия эффективного спроса, чтобы найти еще одно оправдание для своих собственных инфляционных схем²⁹.

Итак, перед нами Кейнс — самый известный “экономист” 20-го века. На основе ложных теорий занятости, денег и процента он создал фантастически ошибочную теорию капитализма и социалистического рая, воздвигнутого из бумажных денег.

Оригинал статьи

Перевод: Наталия Афончина

Редактор: Владимир Золоторев