Джон Стюарт Милль не был любимым философом Мюррея Ротбарда, и короткая книга Филипа Китчера делает понятной эту неприязнь. Ротбард считал Милля путаным мыслителем, чрезмерно склонным к компромиссам и не приемлющим твердые принципы. Китчер, наоборот, хвалит Милля за эти качества, но, тем не менее, ротбардианцам есть чему поучиться у Китчера, который является ведущим аналитическим философом, примечательным своей работой об Иммануиле Канте и прагматиках.

Его книга, название которой вызывает в памяти знаменитое эссе Милля “О свободе”, содержит ряд интересных аргументов, многие из которых ошибочны. Но Китчер также представляет в книге блестящий тезис об агрегированных версиях утилитаризма, настолько хороший, что он почти побуждает меня дать книге положительную оценку.

Считается, что Милль сочетает утилитаризм, который решает моральные вопросы, апеллируя к “наибольшему счастью наибольшего числа”, с либертарианской защитой автономии, особенно свободы слова. Милль защищал первую доктрину в своей книге “Утилитаризм”, модифицируя строгий бентамистский расчет удовольствия и боли апелляцией к различию между “высшими” и “низшими” удовольствиями, а личную автономию — в вышеупомянутой “О свободе”. Часто высказывается мнение, что эти два взгляда нелегко сделать последовательными. Разве строгое следование утилитаризму не допускает гораздо больше ограничений свободы личности, чем Милль готов принять в своей книге? Если такой конфликт возникает, то какой из взглядов должен быть приоритетным?

По мнению Китчера, эти вопросы не самые лучшие для того, чтобы их задавать; или, во всяком случае, это не те вопросы, на которых он хотел бы сосредоточиться. Он рассматривает Милля как прогрессивного мыслителя, стремящегося повысить способность людей развивать свой потенциал с помощью программы гуманистического образования и развития характера:

Если присмотреться, то торжество человеческого прогресса прослеживается во всех работах Милля… Прогрессивный Милль не основывает свое мышление на утилитарной этике или на торжестве человеческой свободы. Его наиболее фундаментальная приверженность — это особый тип гуманизма. Наш вид, как он его понимает, участвует в проекте, передающемся из поколения в поколение, в котором человеческие существа вносят свой особый вклад в гораздо более масштабное предприятие. Не в создании Царства Божьего на земле, а в том, чтобы помочь, малыми и кумулятивными способами, последующим поколениям выйти за рамки “грубой и незначительной” жизни, которая исторически была уделом большинства людей, и перейти к формам жизни, о которых “могут заботиться человеческие существа с высокоразвитыми способностями”.

Как должен быть реализован этот амбициозный проект? Милль подчеркивает экспериментальный процесс, в котором самостоятельный выбор людей о том, как жить, в рамках невмешательства в проекты других, ведет к прогрессу. В интерпретации Китчера, не существует фиксированных формул, определяющих, что делать в случае конфликта: они должны решаться путем демократического обсуждения.

Китчер предлагает несколько примеров применения подхода Милля к современным проблемам, и с ротбардианской точки зрения результаты не радуют. Он отмечает, что после того, как вакцины covid-19 стали доступны, некоторые люди отказались их принимать, утверждая, что это вмешательство в их свободу — заставлять их делать это:

Они не могут быть принуждены государственным мандатом закрывать лицо или обнажать руки. Хотя их непримиримое сопротивление противоречит планам и проектам соседей, могут ли они требовать права “добиваться своего блага своим собственным путем”?

Китчер отвечает, что у этих людей нет такого права, потому что “их яростные протесты против “чрезмерного влияния правительства” показывают грубую нечувствительность к распределению свобод” (выделение в оригинале). Они затрудняют другим людям возможность заниматься своей обычной деятельностью без повышенного риска, и особенно важным среди этих видов деятельности, с точки зрения образовательного проекта Милля, является сохранение школ открытыми. Эти свободы, по мнению Китчера, перевешивают свободу отказаться от вакцинации. (Странно, но Китчер не упоминает, что многие люди сомневаются в эффективности вакцин и даже считают их вредными; очевидно, “вакцинные скептики” находятся за гранью дозволенного).

Подобным образом Китчер отвергает свободу владения оружием, которую он называет “оружейным фетишизмом”. “Есть, однако, много вещей, которых я хочу, но которые наводнение мира винтовками делает невозможным. Для меня, например, важно, чтобы. . . . детей не терроризировали и не травмировали, видя, как на их глазах убивают и калечат их сверстников”.

Китчер прекрасно понимает очевидное возражение против его способа ведения этих споров: он “решает” конфликты, произвольно апеллируя к собственным предпочтениям. Он говорит:

Потери, понесенные одной стороной, утверждаются как “перевешиваемые” или “ничтожные по сравнению” с приобретениями свободы, которыми пользуется другая сторона. Вердикты такого рода выносятся из места, находящегося за пределами оцениваемых жизней и опыта, они являются внешними, вынесенными с некой привилегированной перспективы, занятой некой богоподобной фигурой… Но кто может претендовать на то, чтобы сидеть на этом судейском месте? Могу ли я? Может ли Милль? Кто-нибудь? Нет.

Ответ Китчера на это возражение кажется слабым, но он соответствует его отказу от фиксированных правил и стандартов. Он призывает к дискуссиям, в которых конфликтующие стороны стараются с пониманием отнестись к проблемам других. Он надеется, что результаты таких обсуждений будут соответствовать его собственным взглядам или же будут представлять собой некий разумный компромисс.

Китчеру не нравится свободный рынок: как и следовало ожидать, свобода делового предпринимательства перевешивается конфликтующими “свободами”. Однако он поднимает новый вопрос, когда утверждает, что полностью нерегулируемый рынок невозможен. Рынки могут функционировать только при наличии определенных “фоновых условий”, включая правовую систему и инфраструктуру. Он рассматривает возможность возражения, но утверждает, что это ведет к регрессу:

Поклонники свободного рынка могут предложить приватизировать строительство необходимой инфраструктуры, но окажутся в ловушке регресса. Ведь если оставить эту работу на усмотрение индивидуального предпринимательства, она будет связана с операциями на другом рынке (на котором поставщики конкурируют за благосклонность потенциальных клиентов), и этот рынок потребует таких же фоновых условий.

Этот аргумент очень слаб: Почему правила на каждом уровне должны быть разными? Почему бы правовой системе просто не разрешить свободный договор?

До сих пор я подозреваю, что большинство читателей сочтут, что книга Китчера мало что может предложить, но, как я уже упоминал в начале, в ней содержится превосходный аргумент. Китчер на протяжении всей книги стремится отвергнуть решения политических проблем, которые диктуют результат на основе фиксированных формул. Одним из таких подходов является агрегированный утилитаризм, который просто складывает удовольствие и боль.

Возражение Китчера состоит в том, что не существует фиксированного способа выполнения сложения. Человек, складывающий удовольствие и боль, все равно должен выносить суждение. В системе Джереми Бентама, например, вы рассматриваете удовольствие и боль, которые принесет каждое предлагаемое действие. Вы умножаете интенсивность каждого удовольствия на его продолжительность, то же самое касается и боли. Затем вы складываете произведения всех удовольствий и всех болей. Вы вычитаете меньшую из этих сумм из большей, получая чистое удовольствие или боль от действия.

Китчер возражает, что не было дано никакого обоснования умножения интенсивности на продолжительность. “Но зачем умножать? Есть много способов объединить два числа”. Вы можете выбрать, какой вес придать длительности по отношению к интенсивности, и, таким образом, эта разновидность утилитаризма не приведет к фиксированной формуле.

Достаточно ли этого превосходного технического возражения, чтобы искупить грехи книги? Это не может быть решено с помощью фиксированной формулы.

Оригинал статьи

Перевод: Наталия Афончина

Редактор: Владимир Золоторев