Франкфуртский марксизм, к сожалению, до сих пор жив и здравствует. Более того, Юрген Хабермас — ведущий философ этой школы, которому сейчас за девяносто — опубликовал огромную трёхтомную «Историю философии». Книга уже вышла на английском языке под заголовком Also: A History of Philosophy. Появление третьего тома на английском языке побудило Даниэля Стайнмец-Дженкинса — страстного поклонника Хабермаса — взять у него интервью, опубликованное в этом месяце в журнале The Nation. Это интервью позволяет быстро уловить суть проекта Хабермаса, избавляя читателя от необходимости пробираться через 1500 страниц его трудной прозы. В этом еженедельном обзоре я хотел бы показать, как Хабермас полностью подчиняет философию марксистской идеологической пропаганде.

Философия стремится ответить на такие вопросы, которые не охватываются естественными или социальными науками, например: что есть истина? что такое знание? в чём основание ценности? и так далее. Эти вопросы чрезвычайно трудно разрешить, и часть притягательности философии — в тонкой игре аргументов, сопровождающей поиски ответов.

Хабермас признаёт, что для таких вопросов есть своё место, но для него это место весьма подчинённое. Главная цель философии — легитимация политического режима. Как мы увидим, у него есть вполне определённые представления о том, каким должен быть этот режим. Он говорит:

Да, в этом смысле область исследований философии, разумеется, включает в себя условия возможности восприятия и знания вообще, а также условия действия и высказываний. Однако её настоящая тема шире — как я уже говорил, это методически направляемое прояснение того общего понимания мира и нас самих, на которое мы и наши современники всегда опираемся для ориентировки в жизни. Но история философии также должна учитывать изменения той роли, которую она играет внутри своего общества. Её самая заметная функция — в том, чтобы критически способствовать легитимации соответствующей формы политического господства.

Хабермас в первом томе своей трилогии представляет подробный обзор различных религиозных мировоззрений, во многом основанный на концепции «осевого времени» Карла Ясперса. Однако, по его мнению, время буквальной веры в эти религии давно прошло. Теологические концепции «мигрировали в профанное», и в этом новом виде, как считает Хабермас, они ясно выражают поддержку демократии в её борьбе с «правыми экстремистами». Как он сам пишет:

[Теодор] Адорно был убеждён, что богословские содержания не выживут, если не будут переведены на светский язык. Эта идея всегда волновала меня. В своей книге я шаг за шагом проследил, как вышеупомянутое развитие христианского естественного права в сторону современного рационального естественного права приводит к дискурсивному обоснованию основных и прав человека. Таким образом, философия может предоставить разумное оправдание конституционных принципов демократического правового государства в условиях нарастающей угрозы со стороны правого экстремизма. В этом смысле философия может поддержать конституционное государство совершенно иным образом, нежели правопозитивистская точка зрения, которая в конечном счёте основывает притязание на легитимность конституции не на силе разумных доводов, а исключительно на воле законодателя.

Хабермас чувствителен к обвинениям в том, что он предал революционные цели марксизма, заменив их успокоительными рецептами социал-демократии. Однако он настаивает, что это не так. На самом деле, утверждает он, капиталистическое государство оказалось куда более укоренённым, чем предполагали основоположники марксизма. Его нынешняя надежда — радикально расширить государство всеобщего благосостояния, в результате чего оно перейдёт в социализм. Свою позицию он объясняет так:

Если вы спросите, что стало с моей связью с традицией западного марксизма, я бы напомнил, что исследование Критической теории с самого начала было сосредоточено на объяснении неожиданной устойчивости капитализма, несмотря на все его кризисы. Что касается моего участия в повседневной политике Западной Германии, то должен признаться, что как левый я был в первую очередь занят борьбой за либерализацию политического мышления населения, которое поначалу оставалось глубоко привязанным к нацистскому режиму. Что же касается развития капитализма, то революционная трансформация либерального экономического порядка, установленного после Второй мировой войны, при условиях системной конкуренции с советским режимом в любом случае уже не представлялась возможной. А с конца Холодной войны — и подавно. Начиная с послевоенного периода, мой собственный интерес был направлен на реформы государства всеобщего благосостояния, которые, если бы были достаточно радикальными, могли бы изменить капиталистические демократии до неузнаваемости.

Одно из возражений против версии радикальной социал-демократии Хабермаса состоит в том, что она лишь выражает его личные ценностные установки. А что, если мы их не разделяем? Хабермас хорошо осознаёт это возражение, которое он связывает с дихотомией фактов и ценностей у Макса Вебера. Он отвергает утверждение Вебера о том, что ценности — это просто произвольные постулаты. Напротив, собственные взгляды Хабермаса, по его мнению, рационально обоснованы:

Перспектива Макса Вебера — это перспектива социолога и историка, который рассматривает историю как поле битвы конкурирующих систем убеждений. Сегодня сама история подтверждает такую точку зрения, как это видно на очевидных примерах вроде возобновившегося конфликта между ядерными державами Индией и Пакистаном. С другой стороны, Веберу не пришлось столкнуться с контрпримером — установлением международного правопорядка, основанного на правах человека. Тот факт, что Организация Объединённых Наций возникла из ужасов Второй мировой войны, может объяснить, почему эту правовую систему признают 193 страны. Однако в нашем контексте интересен более общий факт: нормы могут претендовать на приоритет над частными ценностями их адресатов, если их действенность основана на всеобщем признании. Такое согласие может быть достигнуто на основе компромиссов, а значит, носить случайный характер, отражающий пересечение разных интересов. Однако это шаткое основание, поскольку интересы могут в любой момент измениться. Именно поэтому действенность правовых норм должна в принципе опираться на веские основания, которые будут убедительны для всех их адресатов. Макс Вебер не признаёт той рациональности, которую признанные нормы могут предъявить в отличие от простых ценностных ориентаций.

Достаточно сказать, что Хабермасу так и не удалось сформулировать те самые «веские основания», о которых он говорит.

Оригинал статьи

Перевод: Наталия Афончина

Редактор: Владимир Золоторев