Когда зимой 2020-2021 годов три вакцины от Covid получили разрешение на экстренное использование, я первым делом занялся поиском резюме клинических результатов, которые сделали возможным принятие этих нормативных актов. Я быстро нашел их и углубился в то, что в них говорилось о защите от инфекции и о передаче инфекции.

Я сделал это потому, что моя интуиция, подкрепляемая чтением немейнстримных источников, уже давно подсказывала мне, что конечной целью тех, кто управляет пандемией, является навязывание вакцин как можно большему числу людей и как можно большему числу групп населения.

И я знал, что способность успешно реализовать этот план повсеместной вакцинации будет зависеть или, по крайней мере, должна зависеть от способности обосновать эффективность вакцин в двух ключевых моментах — предотвращении инфекции и передаче вируса.

Первой компанией, получившей разрешение и, следовательно, опубликовавшей информационный документ о своем продукте в FDA, стала Pfizer. Вскоре после публикации документа 10 декабря 2020 года я прочитал 53-страничный документ и сосредоточился на разделе “Известные преимущества” (стр. 46), где нашел следующее резюме из трех строк:

• Снижение риска подтвержденного COVID-19, возникающего по крайней мере через 7 дней после приема дозы 2

• Снижение риска подтвержденного COVID-19 после приема дозы 1 и до приема дозы 2

• Снижение риска подтвержденной тяжелой формы COVID-19 в любое время после введения дозы 1.

Хм, забавно, подумал я, ведь здесь ничего не говорится о способности препарата делать то, что явно предполагали правительственные чиновники и говорящие головы в СМИ: препятствовать заражению и передаче вируса.

Я продолжил читать и дошел до другого, гораздо более длинного раздела “Неизвестные преимущества/пробелы в данных”. Там я узнал, что информации, полученной в ходе ограниченных испытаний, недостаточно, чтобы делать какие-либо уверенные утверждения по поводу (я цитирую здесь):

• Продолжительности защиты вакцины
• Эффективности вакцины для иммуносупрессивных групп населения
• Эффективности вакцины у лиц, ранее инфицированных SARS-CoV-2
• Эффективности вакцины в педиатрической популяции
• Эффективности вакцины против бессимптомной инфекции
• Эффективности вакцины против долгосрочных последствий заболевания COVID-19
• Эффективности вакцины против смертности
• Эффективности вакцины против передачи SARS-CoV-2

И посреди всех этих фактических признаний ограниченности продукта я обнаружил нижеприведенный параграф под заголовком “Будущая эффективность вакцин зависит от характеристик пандемии, изменений вируса и/или потенциальных эффектов сопутствующих инфекций”, который, похоже, прямо указывает на то, что создатели вакцин и контролирующие их усилия регуляторы прекрасно понимали, что любая первоначальная эффективность может быть быстро сведена к нулю из-за быстрых мутаций вируса:

“Набор участников исследования и последующее наблюдение проводились в период с 27 июля по 14 ноября 2020 года в различных географических точках. Развитие характеристик пандемии, таких как увеличение частоты атак, увеличение подверженности субпопуляций, а также потенциальные изменения в инфекционности вируса, антигенно значимые мутации в S-белке и/или влияние сопутствующих инфекций могут потенциально ограничить обобщаемость выводов об эффективности с течением времени. Продолжение оценки эффективности вакцины после выдачи EUA и/или лицензирования будет иметь решающее значение для устранения этих неопределенностей”.

Когда я проверил брифинг-документ компании Moderna, выпущенный неделей позже, я обнаружил практически тот же набор отказов от ответственности (начиная со страницы 48), изложенных практически тем же языком. А когда 26 февраля 2021 года FDA выпустило информационный документ Janssen, там было еще одно повторение (начиная со страницы 55) тех же самых заявлений об отказе от ответственности в практически той же самой форме.

Я был ошеломлен. Выпуск этих документов совпал с началом кампании по вакцинации, в ходе которой вакцины преподносились общественности как то, что способно остановить инфекцию и передачу вируса. По меньшей мере, они были перехвалены большинством высокопоставленных чиновников в области общественного здравоохранения и телевизионных обозревателей, включая большинство людей, на которых полагаются как на экспертов.

Правдоподобно ли предполагать, что чиновники, возглавлявшие борьбу за вакцинацию, которая якобы должна остановить заражение и распространение, не знали о том, что я обнаружил в результате легкого поиска в Интернете?

Я бы сказал, что нет.

Поэтому меня еще больше обеспокоило отсутствие реакции со стороны моих друзей в США в конце зимы и начале весны, а также читателей моей ежемесячной колонки в каталонской прессе в мае 2021 года, когда я указал им на вышеупомянутые документы и попросил их обратить внимание на огромный разрыв между известными возможностями вакцин и тем, что официальные власти говорили о них.

Но самое удивительное, (если это вообще возможно), то, что ни один известный мне репортер в США никогда не поднимал вопрос по поводу содержания этих легко находимых и легко читаемых документов перед правительственными агентствами или СМИ.

Чем это можно объяснить?

Мы знаем, что правительство и бигтех работают вместе, чтобы оказывать давление на репортеров и заставить их не видеть того, чего они не хотят. И это, безусловно, важный фактор в обеспечении определенной тишины вокруг этих документов.

Но я думаю, что есть и более глубокая динамика, определяющая эту постоянную неспособность многих людей, особенно молодых, противостоять власти с помощью документальных доказательств легкодоступных фактов. И это во многом связано с эпохальными изменениями в общих когнитивных привычках нашей культуры.

От устности к грамотности… и обратно

Благодаря таким ученым, как Уолтер Онг и Нил Постман, мы уже давно знаем о том, как коммуникативные технологии (например, печатные станки, книги, радио и телевидение) могут привести к глубоким изменениям в наших когнитивных привычках.

Онг очень подробно объяснил, что было потеряно и что было приобретено при переходе от культуры, основанной преимущественно на устности, к культуре, основанной преимущественно на грамотности, то есть на хождении письменных текстов. Он отмечает, например, что при переходе к широкому распространению грамотности мы многое потеряли в области оценки воплощенной аффективной магии устного слова и многое приобрели в области способности переводить опыт в абстрактные понятия и идеи.

В своей книге “Развлекая себя до смерти” (1984) Постман утверждает, что каждая коммуникативная технология несет в себе эпистемологию, или картину мира, которая формирует и организует наши когнитивные схемы, а из них — наши оперативные концепции “реальности”. По его словам, пытаясь понять коммуникацию, мы должны “исходить из того, что в каждый создаваемый нами инструмент заложена идея, выходящая за рамки функции самой вещи”.

Далее он предполагает, что становление более или менее стабильной представительной демократии в США было неразрывно связано с тем, что поздний колониальный и ранний республиканский периоды в стране характеризовались, по сравнению с другими предыдущими обществами, необычайно широкой и плотной текстовой культурой. Поскольку мы были нацией одержимых читателей, мы, по его мнению, были необычайно хорошо подготовлены к визуализации многих абстрактных идей, которые необходимо усвоить, чтобы действовать ответственно и разумно в рамках управляемого гражданами государства.

Постман считает, однако, что электронные СМИ, и особенно телевидение, эффективно вытесняют эту плотную текстовую культуру эпистемологией, которая, хотя и не является по своей сути лучшей или худшей, в корне отличается по своим культурным акцентам. Если чтение поощряет созерцание, линейное мышление и, как мы уже говорили, абстракцию, то телевидение поощряет развлечение, атемпоральность и потребление мимолетных визуальных ощущений.

Постман не верил, что мы можем что-то сделать с соблазнительной привлекательностью телевидения, да и не стоит пытаться. Однако он утверждал, что мы можем и должны спросить себя, совместимы ли эпистемологические акценты этого медиума и в какой степени они совместимы с формированием того типа поведения, которое, как мы знаем, необходимо для получения “хорошей жизни” в целом и функционирующей демократической политики в частности.

Насколько я могу судить, мы не приняли всерьез его предложение, которое, если уж на то пошло, кажется еще более актуальным в век Интернета, технологии, которая только усиливает и ускоряет эпистемологические эмфазы телевидения.

Я видел конкретное доказательство неспособности решить эти важные вопросы в своей преподавательской деятельности.

Около десяти лет назад в мою преподавательскую жизнь вошло совершенно новое явление: студенты цитируют слова из моих лекций в своих письменных работах. Поначалу это было хитростью, которая меня забавляла. Но со временем это превратилось в довольно стандартную практику.

Стал ли я настолько авторитетнее и увлекательнее как оратор? Я очень сомневаюсь в этом. Скорее, наоборот, я постепенно заменял классический метод изложения “мудреца на сцене” все более сократовским подходом к интеллектуальным исследованиям.

Затем меня наконец осенило. Студенты, которых я сейчас учил, были “цифровыми аборигенами”, людьми, чье восприятие мира с самого начала их жизни формировалось под влиянием Интернета.

Если мой первый опыт интеллектуальных открытий, как и опыт большинства людей, достигших совершеннолетия в течение полутысячелетия до моего появления на свет, в основном происходил в уединенной и созерцательной встрече читателя с текстом, то их первый опыт происходил перед экраном, на который в быстрой последовательности выводились зачастую разрозненные и случайные звуки, изображения и короткие цепочки текста.

В результате чтение, требующее постоянного внимания и необходимости активно представлять себе, что именно писатель пытается сказать, было для них чрезвычайно сложным.

И поскольку они не могут легко вступить в диалог с написанной страницей, они мало понимают то чувство власти и самообладания, которое неизбежно возникает у тех, кто это делает.

Действительно, казалось, что многие из них уже смирились с мыслью, что лучшее, на что может надеяться человек в этом мире информационных комет, это время от времени тянуться вверх, чтобы попытаться поймать одну из них в ловушку, достаточно долго, чтобы создать у других впечатление, что он достаточно умен и контролирует жизнь. То, что образование может быть чем-то большим, чем игра в последовательную защиту хрупкого “я” от хаотичного и смутно угрожающего мира, и вместо этого быть чем-то вроде активного построения позитивной и утверждающей личной философии, для многих из этой новой когорты казалось чем-то недоступным.

Отсюда и моя новообретенная цитируемость.

В мире, где, перефразируя Зигмунта Баумана, всё подвижно и большинство движимо поиском мимолетных ощущений, где создание личной герменевтики посредством чтения и созерцания считается донкихотством, а то и просто невозможным делом, бормотание авторитетного лица приобретает повышенную привлекательность.

Это особенно характерно для многих молодых людей, которые, не по своей вине, были воспитаны так, чтобы рассматривать почти все человеческие отношения как по сути транзакционные. Поскольку мне “нужна” хорошая оценка, а профессор — это тот человек, который в конечном итоге мне ее поставит, то, конечно, не помешает польстить старому козлу. Знаете, дать немного, чтобы получить немного в ответ.

Какое отношение все это имеет к освещению в новостях упомянутых выше отчетов EUA и многому другому в журналистской трактовке ковида?

Я бы предположил, хотя, конечно, не могу быть уверен, что такой взгляд на управление информацией сегодня преобладает среди многих молодых и не очень молодых людей, работающих в журналистике. Незнакомые с медленным и целенаправленным процессом глубокого аналитического чтения и важностью поиска информации, лежащей за пределами безумных и все более управляемых джунглей информационных потоков, им очень трудно сформировать прочный, уникальный и сплоченный критический праксис.

А не имея этого, они, как и многие мои студенты, цепляются за устное изложение реальности теми, кто представляется им авторитетом. То, что эти авторитеты могут прямо противоречить тому, что можно найти в наиболее значимой вещи обществе закона — его письменном архиве — кажется, никогда не приходит им в голову. А если и приходит, то эта мысль быстро пресекается.

Кто я такой, говорят они, с моей неопытностью в интеллектуальном чтении и исследовании и, следовательно, глубокой неуверенностью в собственной критической остроте, чтобы противоречить великим и могущественным мужчинам и женщинам до меня?

Ответ на этот вопрос, который, очевидно, слишком мало кто из нас, учителей и родителей, дал им, заключается в том, что они — граждане республики, основатели которой стремились предотвратить возвращение к управлению по указке. Мы все — граждане, которые считают, что, помимо прочего, способность развивать индивидуальные критические критерии путем самостоятельного чтения и исследования, а также открыто бросать вызов сильным мира сего с помощью знаний, полученных в результате этой деятельности, является ключом к достижению такого результата.

Оригинал статьи

Перевод: Наталия Афончина

Редактор: Владимир Золоторев