«Люди склонны к зависти», – пишет Хельмут Шек в книге “Зависть: теория социального поведения”. Люди пытаются создать общество, в котором никто не завидует другому. Джордж Стиглер, представитель Чикагской школы считал, что человек всегда максимизирует полезность.

Роберт Хиггс не согласен с позицией Стиглера. Хиггс утверждает, что личность человека формируется в соответствии с его самоощущением. Действуя политически, людю руководствуются тем, что может быть правильным или неправильным.

В России существовала благодатная почва для социалистических идей. Европейские интеллектуалы превратили капитализм в пугало. Марксистская мечта должна была быть достигнута путем отмены частной собственности. Один из распространённых исторических мифов стал частью социалистической псевдоистории. Играл ли немецкий крупный бизнес решающую роль в приходе Гитлера к власти? Нет, утверждает Генри Эшби Тёрнер, но историки продолжают повторять эту ложь.

Жан-Жак Руссо не был социалистом, но был врагом капитализма. Его взгляды и деятельность принесли много вреда. Руссо и Вольтер ненавидели друг друга. Наиболее значительная книга Руссо – “Общественный договор” сильно отличается от книги Локка. Руссо не следует относить к либеральному лагерю. Райко называет Руссо историческим мусором.

Робеспьер был одной из самых влиятельных фигур Французской революции и царства террора. К удивлению Маркса, социализм зародился в Париже, а не в Лондоне. Лучшая книга о социализме написана Александром Греем: «Социалистическая традиция: От Моисея до Ленина». Грей был любимым историком экономической мысли Ротбарда.

Лекция 7 из 10 из книги Ральфа Райко “История: Борьба за свободу.

(Эта стенограмма отредактирована для ясности и удобочитаемости. Вопросы и ответы в конце лекции опущены. Примечания добавлены Райаном Макмакеном).

В связи с вопросом, почему интеллектуалы выступают против рынка, я хочу упомянуть книгу немецко-американского социолога Хельмута Шёка. Он написал важную для нашей темы книгу, которая называется просто “Зависть”.¹ Шек был очень умным человеком, широко образованным и эрудированным, социологом и антропологом. Он не был экономистом, хотя хорошо разбирался в экономике.

В начале книги Шек обращает внимание на один любопытный факт: совершенно очевидно, что зависть — это универсальная человеческая мотивация. Она встречается в каждой культуре. Однако в западной социологической литературе практически нет исследований, посвященных зависти. Почему? Потому что если она действительно столь универсальна, как кажется, и столь глубоко укоренена, то это становится препятствием на пути к тому прекрасному, идеально гармоничному утопическому обществу, которое левые и социалисты стремятся создать.

Проблема зависти

Изучая зависть Шек использует подходы социальной психологии, истории, антропологии и социологии. Вот в чем суть его теории: люди по своей природе склонны к зависти, которая проистекает из примитивного представления о причинно-следственных связях. Согласно этому представлению, удача или благополучие других достигаются за счет ваших потерь, особенно в экономической и финансовой сфере. Люди также подвержены похожему чувству, своеобразной реакции на зависть, которую Шек называет “универсальным страхом перед завистью соседа, а также завистью богов и духов.”²

Существует также страх перед завистью других, связанный с понятием “дурного глаза”. Дурной глаз — это концепция, которая встречается по всему миру, особенно среди средиземноморских народов, таких как итальянцы, греки и арабы, но также в Северной Европе, по всей Африке, в Южной Америке и на Дальнем Востоке. Дурной глаз — это проклятие, направленное на вас кем-то, кто завидует вам. Фольклор разных народов наполнен историями о том, как завистливые люди с помощью дурного глаза вредят своим более удачливым соседям. Например, чтобы корова соседа перестала давать молоко или чтобы его жена не могла забеременеть. Зависть к чужим благам порождает желание лишить других их благополучия и вызывает “примитивное, до-религиозное, иррациональное чувство вины.”³

Наряду с этими моделями поведения, направленными на то, чтобы избежать зависти окружающих, в различных обществах развились различные средства, позволяющие справиться с чувством вины и отгородиться от возмездия завистников. Характерной чертой западного общества, то есть общества_капиталистического_, является то, что зависть в нем подавляется гораздо сильнее, чем в любом другом обществе в истории. В результате, хотя люди и завидуют, они, как правило, несколько стыдятся своей зависти и стараются ее скрыть. Такова теория Шека: У интеллектуалов в капиталистическом обществе избегание собственной зависти и зависти других проявляется в поддержке эгалитарных идей. Распространенный страх перед завистью других, считает Шек, является “корнем того общего, бесцельного чувства вины, которое в течение последних ста лет…” – а теперь уже 150-ти лет – “оказывало столь разрушительное и дезориентирующее влияние”. Муки вины (социальной совести) и наивное предположение о том, что может существовать бесклассовая или не вызывающая зависти форма общества, стали причиной приверженности левым движениям большого числа людей из среднего и высшего класса”.⁴Приверженность движениям, проповедующим социальное и экономическое равенство, снимает чувство вины и тревоги, поскольку теперь они могут чувствовать, что помогают создать общество, в котором никто не будет завидовать.⁵

Преимущество теории Шёка заключается в том, что она также объясняет своеобразный самодовольный идеализм, который часто демонстрируют левые интеллектуалы, особенно молодые. Он пишет:

Чувствительность к зависти других настолько глубоко укоренилась в человеческой психике, что большинство людей ошибочно интерпретируют чувство искупления и покоя, которое они испытывают, когда идут на уступки зависти, как подтверждение не только их морального превосходства, но и целесообразности их действий в реальности здесь и сейчас.⁶

Можно добавить, что блаженное освобождение, испытываемое теми, кто, как им кажется, поставил себя вне зависти обиженных, часто оборачивается яростью, когда они сталкиваются с теми из своих собратьев по классу, кто не согласился с психологической капитуляцией.

Важны ли интеллектуалы?

Мы уже говорили о теориях, пытающихся объяснить антикапитализм интеллектуалов, но так ли важно, что думают интеллектуалы? Рассмотренные до сих пор авторы, по крайней мере, сходятся во мнении, что интеллектуалы и порождаемые ими идеологии имеют большой вес в окончательном определении политических событий. Однако политическая значимость интеллектуалов была оспорена другой группой классических либеральных ученых, среди которых сегодня можно выделить Гэри Беккера, но особенно Джорджа Стиглера, о котором я уже упоминал.

Стиглер вместе с Милтоном Фридманом был наиболее выдающимся представителем Чикагской школы в период ее расцвета. Стиглер осознавал, что, несмотря на многочисленные выгоды, которые они извлекают из капиталистической системы, интеллектуалы в большинстве своем являются ее непримиримыми критиками во всех секторах, в которых они доминируют. Однако, по мнению Стиглера, утверждения о решающем влиянии интеллектуалов ненаучны, поскольку эти утверждения никогда не подвергались количественной оценке и эмпирической проверке.⁷ Это типичный позитивистский подход чикагской школы. Фактически, он утверждает, что какая-либо теория возникновения и изменения идеологий полностью отсутствует. Стиглер предлагает решать эту проблему с помощью обычных аналитических методов неоклассической экономики. Гипотезы должны быть сформулированы в количественных терминах и проверены данными. Центральным следствием экономической теории, по его словам, “является то, что человек постоянно максимизирует полезность: дома, в офисе (будь он государственным или частным), в церкви, в научной работе, короче говоря, везде”.⁸ Так же как люди действуют на рынке, стремясь максимизировать личную полезность, «индивиды последовательно ведут себя таким образом, чтобы увеличить полезность в отношении использования государства».⁹ Это означает, что они поддерживают меры, которые в совокупности способствуют расширению государственной власти. Таким образом, Стиглер признает существование идеологии. Вопрос в том, действительно ли идеология оказывает большое влияние на индивидуальные решения, или же они в большей или меньшей степени определяются восприятием индивидом собственных интересов и максимизацией полезности? Стиглер весьма разумно предостерегает от определения полезности таким образом, чтобы гипотезы становились тавтологичными, признавая, что “не существует общепринятого содержания функции полезности”.¹⁰(Он предлагает свой вариант: полезность человека “зависит от благосостояния самого актора, его семьи и узкого круга знакомых”¹¹

Однако, остается неясным насколько далеко это продвигает аргументацию. В конце концов, приверженность человека той или иной идеологии обычно обусловлена его верой в то, что она в каком-то смысле будет способствовать его благополучию и благополучию его семьи и близкого окружения. Таким образом, опора на функции полезности не избавляет автоматически от необходимости считаться с влиянием идеологии. На самом деле, по мнению Стиглера, полезность для всех практических целей означает максимизацию дохода.¹² Это разумно с его точки зрения, поскольку использование другой ценности – например, максимизации власти – похоже, будет создавать непреодолимые трудности для формализации и эмпирической проверки в стиглеровских терминах. Стиглер также считает, что стремление интеллектуалов максимизировать свой доход – иногда он говорит, что “доход” включает престиж и видимое влияние – объясняет распределение по политическому спектру.

Он ссылается на Шумпетера, утверждая, что тот частично принял эту позицию, но это неверно. Шумпетер описывает экономические мотивы интеллектуалов совсем иначе, чем Стиглер. Как мы уже отмечали, Шумпетер считал, что экономические факторы – например, перепроизводство людей с университетским образованием и их недостаточная занятость – приводят к формированию у интеллектуалов мышления, склонного порождать антикапиталистические идеологии. А они, в свою очередь, распространяются по всему обществу. Стиглер считает, что экономические факторы действуют на интеллигенцию прямо и непосредственно.

Стиглер, который с моей точки зрения был выдающимся ученым, иногда говорит вещи, в которые очень трудно поверить. (Это, кстати, можно сказать и о Милтоне Фридмане, особенно в отношении его высказываний об австрийской экономике). Стиглер иногда сочетал своё пренебрежительное мнение о влиянии интеллектуалов с столь же низкой оценкой влияния отдельных людей вообще, включая политических лидеров.

В качестве общего объяснения политических изменений Стиглер выдвинул следующую гипотезу: мы живем в мире достаточно хорошо информированных людей, действующих разумно, преследуя свои собственные интересы. В этом мире лидеры играют лишь скромную роль, выступая скорее как агенты, чем как инструкторы или проводники тех классов, которыми они, как представляется, руководят.

Эта точка зрения иллюстрирует, почему, на мой взгляд, очень немногим экономистам можно доверять, когда они говорят об исторических вопросах.¹³ Здесь Стиглер действительно проигрывает. Он утверждает, что, как правило, влияние выдающихся лидеров на историю “почти бесконечно мало”.¹⁴ Можно с уверенностью сказать, что такая оценка не будет поддержана теми, кто изучает карьеру Магомета, Наполеона, Бисмарка, Гитлера, Ленина и Сталина. Эти люди многое изменили.

Почему идеология имеет значение: пример Советского Союза

В качестве примера влияния идеологии мы можем взять Советский Союз. Авторам, которые преуменьшают влияние идеологии на политику, похоже, будет очень трудно объяснить подъем, течение и окончательный крах коммунизма в России. Трудно представить, чем можно объяснить важнейшие эпизоды в истории советского коммунизма, если идеология отходит на второй план. К таким эпизодам относятся революционная карьера самого Ленина, создание партии большевиков, государственный переворот в октябре 1917 года, институт военного коммунизма, как его называли, победа большевиков в Гражданской войне, фанатичная преданность кадров, проводивших коллективизацию, террор и голодоморы.

Очень трудно представить, как это можно объяснить, не учитывая важную роль идеологии. Крупное исследование провел Мартин Малиа (я буду говорить о нем, когда буду обсуждать советский коммунизм; сейчас он почетный профессор в Беркли). Он написал книгу под названием “Советская трагедия: История социализма в России, 1917-1991 гг.¹⁵Малиа утверждает, что “ключом к пониманию советского феномена является идеология”, а именно марксизм-ленинизм.¹⁶ Он прослеживает историю до середины XIX века. Это замечательная книга, в ней содержится много важной информации. В России гражданское общество было слабым – я упоминал об этом, обсуждая “Европейское чудо”, – а государство было сильным. Россия оказалась благодатной почвой для раннего распространения социалистических идей. Либеральная социальная теория, идеи Локка, Юма, Адама Смита, Тюрго, Мэдисона и других так и не прижилась в России. К тому времени, когда в России появилась интеллигенция, европейские интеллектуалы, у которых русские черпали большинство своих политических идей, превратили капитализм в пугало. Хаос, наступивший после падения царя, и деморализация, вызванная Первой мировой войной, позволили Ленину и его высокодисциплинированным идеологически настроенным большевикам совершить государственный переворот.

Кстати, я говорю “переворот”, поскольку современные исследования показали, что никакой Октябрьской революции не было. На самом деле в Петрограде, а затем в Москве и других городах произошел государственный переворот, в результате которого к власти пришли большевики. Большевики сразу же приступили к осуществлению марксистской мечты – построению свободного и процветающего общества путем отмены частной собственности. Эта задача, как утверждает Малиа, была изначально невыполнимой. Малиа, кстати, ссылается на австрийскую школу, в частности на Мизеса и Хайека, и именно Малиа был тем, кто понял, что Мизесу и Хайеку есть что сказать о централизованном экономическом планировании. Малиа называет идею попытки планировать общество так, как планировали большевики и как планировал Маркс, по своей сути невозможной. Он называет это посягательством на реальность. Советский Союз с самого начала был, по его словам, “всемирно-историческим мошенничеством”.¹⁷ Страна, которая якобы шла в авангарде прогрессивного человечества, на самом деле была ареной бесконечного угнетения, массовой нищеты и безграничного отчаяния. Подавление этой реальности и создание, а затем поддержание псевдореальности стали задачей легионов государственных интеллектуалов как внутри страны, так и за её пределами. К ним относились и западные интеллектуалы, сочувствовавшие советскому режиму, в каждой из стран Запада.

Аналогично, распад советского режима можно рассматривать как пример утраты власти определённой идеологии. Подрыв веры в ленинизм начался после смерти Сталина. Это стало возможным благодаря интеллектуальной и культурной «оттепели», инициированной Хрущёвым. В 1960-х годах небольшое количество диссидентствующих интеллектуалов, зачастую занимающихся выпуском самиздата — русский термин, обозначающий незаконные публикации антисоветских текстов, которые обычно печатали на печатных машинках, — посеяли семена сомнений в узких кругах горожан и университетской интеллигенции. Самиздатовцы были вынуждены прибегать к таким методам, поскольку им по закону и под угрозой репрессий был закрыт доступ к другим средствам тиражирования своих текстов.

Тем не менее, огромная масса советских граждан оставалась индоктринированной вплоть до провозглашения перестройки и гласности при Михаиле Горбачеве. Эти реформы были для него большой ошибкой, особенно гласность – открытое обсуждение политических и иных мнений. Сам он хотел сохранить коммунизм, хотя бы в его последней ленинской форме новой экономической политики, но реформы похоронили его намерения. Именно тогда открылась правда о преступлениях Ленина, а также Сталина, правда о нищете, царившей в социалистическом отечестве, истинная природа фантастического мира, псевдореальности, которую десятилетиями ткали советские идеологи. Эта фантазийная реальность распространялась теми, кого Хайек называл «торговцами подержаными идеями» — через прессу, телевидение и радио.¹⁸ Эммануэль Малиа отмечает, что к 1991 году большинство советских граждан и особенно городских жителей, утратили веру в систему. Советская картина мира была разрушена не танками и бомбами, а фактами и мнениями — благодаря высвобождению информации, десятилетиями находившейся под запретом. То, что изменило умы людей, — это совокупный синергетический эффект огромного количества новой информации по самым разным вопросам. Этот нарастающий поток информации подорвал веру правящего класса СССР, что является важным элементом революции. Аналогичное произошло, например, во Франции после 1789 года, когда правящий класс утратил веру в своё право управлять. Вера советского правящего класса была разрушена, что подавило, в конечном счёте, даже его волю к принуждению. В условиях этого потока информации уже невозможно было воспринимать иначе, чем с насмешкой или презрением лозунг брежневских лет: «Советский коммунизм — светлое будущее всего человечества».¹⁹

Мне кажется, что это очень хороший пример против стиглеровской позиции. Некоторые ученые, в частности Роберт Хиггс и Дуглас Норт, которого я уже упоминал в связи с его работой по экономической истории европейского чуда, также подтверждают важность интеллектуалов для политики. Норт считает, что теория общественного выбора неоценима в объяснении большей части политического поведения, особенно в демократических обществах. Давление групп интересов действительно объясняет значительную часть принятия политических решений, но считать это всей историей – значит, по мнению Норта, стать жертвой “близорукого видения” неоклассической экономики. Он писал:

Наблюдения показывают, что значительное количество изменений происходит благодаря действиям больших групп, которые не должны происходить с точки зрения логики проблемы “безбилетника”. Люди действительно действуют в больших группах, даже если очевидные выгоды не компенсируют существенные затраты на индивидуальное участие; люди голосуют, они анонимно сдают кровь. Функции полезности индивидов просто гораздо сложнее, чем те простые предположения, которые до сих пор были заложены в неоклассической теории..²⁰

Можно отметить, что объяснить феномен голосования на основе простых предположений, которые отвергает Норт, будет особенно сложно. Хорошо известно, что в Соединенных Штатах на общенациональных выборах голосует менее половины тех, кто имеет право голоса. Тем не менее десятки миллионов людей идут на избирательные участки, чтобы отдать свой индивидуальный голос, который, как они знают, не сможет повлиять на исход общенациональных выборов. Я соглашусь, что 500 голосов могут повлиять (на результаты выборов) во Флориде, и если бы у меня было 500 голосов, которые нужно было бы отдать, я бы, наверное, потрудился прийти на избирательный участок. Но один-единственный голос не может повлиять на исход выборов. Я думаю, что людей, которые погибают в дорожных авариях по дороге на избирательные участки, гораздо больше, чем тех, кто может изменить ситуацию на национальных выборах своим единственным голосом.

Идеология, по мнению Норта, повсеместна. Она представляет собой «способ экономии, посредством которого индивиды адаптируются к своей среде и получают “мировоззрение”, упрощающее процесс принятия решений».²¹ Основная цель идеологии – стимулировать группы, которые будут вести себя вопреки простому гедонистическому индивидуальному расчету затрат и выгод. За редкими исключениями идеологии развиваются под руководством интеллектуалов. Важнейшей частью идеологий, которую игнорируют ученые, преуменьшающие их значение, являются суждения о правильном и неправильном, справедливом и несправедливом. В этой связи Норт приводит аргумент, который вполне может заставить задуматься последователей позиции Стиглера:

Если концепция [справедливого и несправедливого] не имеет решающего значения для того, как делается выбор, то мы остаемся перед проблемой объяснения огромного количества ресурсов, вложенных на протяжении всей истории в попытки убедить людей в справедливости или несправедливости их позиции.²²

Другими словами, если, как считал Стиглер, люди достаточно хорошо информированы и действуют разумно, преследуя свои собственные интересы, то как мы можем объяснить массовое и постоянное “нецелевое использование” ресурсов в спорах о добре и зле?

Роберт Хиггс – еще один критик стиглерианской позиции. Книга Хиггса “Кризис и Левиафан” – это сокровищница важных мыслей, анализа и фактов.²³ Всего на нескольких страницах, он, как мне кажется, решает вопрос о том, важны ли идеология и интеллектуалы. В книге он подробно рассматривает рост федерального правительства США в двадцатом веке, подчеркивая важность интеллектуалов. “Понимание идеологии, – утверждает он, – необходимо для понимания (причин) роста правительства”.²⁴ Хиггс также считает, что традиционный неоклассический подход не объясняет широкий спектр политического поведения. Опираясь на общепринятые выводы социальной психологии, а также на труды Амартии Сена, Хиггс отмечает, что люди часто действуют для подтверждения или утверждения своего “самовосприятия”. Например, он говорит: “Тип групп, к которым человек предпочитает принадлежать, тесно связан с тем, каким человеком он себя считает, — это важнейшая забота типичного индивида”.²⁵ (Сен получил Нобелевскую премию и в целом считается левым интеллектуалом, но, тем не менее, является интересным автором).²⁶ Это также применимо к политическому измерению самовосприятия людей. Как и Норт, Хиггс подчёркивает, что, участвуя в политической деятельности, люди часто действительно заботятся о том, что правильно и неправильно, что справедливо и несправедливо. Эти вопросы не могут быть сведены к узкому гедонистическому расчёту. Ссылаясь на Шумпетера и его описание чисто формального характера теории полезности, используемой представителями Чикагской школы, которая ничего не говорит о содержании человеческих желаний, Хиггс приходит к выводу, что невозможно разрушить идеологическую крепость с помощью оружия неоклассической экономики.

Наблюдение Хиггса о том, что значительная часть политического поведения связана с подтверждением своего самовосприятия, вызывает вопрос: «Как люди приобретают политические идентичности, которые затем стремятся воплотить и подтвердить?» Очевидно, что одним из главных источников таких идентичностей является система формального образования. С этой точки зрения было бы чрезвычайно полезно изучить, как образовательные учреждения западных стран, особенно высшего образования, не только передают широкий спектр антикапиталистических идей, но и формируют у значительной части студентов определённое самовосприятие. Это самовосприятие — их идентичность как членов «культуры противостояния» — они затем стараются воплотить в жизнь, став носителями постоянной враждебности к частному предпринимательству. Вы наверняка знаете студентов, которые идентифицируют себя как левых. Как они приобрели такое самовосприятие? Как они пришли к тому, чтобы принять это самовосприятие, которое, вероятно, останется с ними на всю оставшуюся жизнь?

Исторические мифы, национал-социалисты и большой бизнес

Хайек в своем эссе “История и политика” анализирует, как исторические мифы влияют на наше отношение к промышленной революции. Возможно, будет полезно остановиться на другом примере легенды, которая была частью социалистической псевдоистории и которая также была разрушена, как был разрушен миф о страданиях рабочих в период промышленной революции. На протяжении десятилетий преобладало мнение, что немецкий крупный бизнес сыграл центральную и важнейшую роль в приходе нацистов к власти. Эта интерпретация повторяла официальную линию Коминтерна, сформулированную в 1920-1930-е годы. Согласно этому мифу, типичный фашизм, включая его немецкий вариант, представлял собой железный кулак буржуазии, противостоящий пролетарскому наступлению. Коминтерн, Коммунистический интернационал, сыграл решающую роль в страшной истории двадцатого века. Он был создан Лениным для продвижения коммунистической революции во всех странах мира любыми средствами. Он был очень активен в 1920-х, 1930-х и начале 1940-х годов, и у Коминтерна было особое определение и анализ немецкого национал-социализма, которое было принято многими историками.

В Федеративной Республике Германия, когда это была ещё только Западная Германия, интеллектуалы неустанно повторяли афоризм Макса Хоркхаймера, пропитанный мрачной самовлюбленностью, свойственной невыносимой Франкфуртской школе: «Тот, кто не хочет говорить о капитализме, должен также молчать о фашизме»..²⁷ Это мнение разделяли и пропагандировали, однако, не только левые, как Хоркхаймер и коммунисты, но и видные несоциалистические писатели – такие, как лорд Алан Баллок, Норман Стоун, Х. Стюарт Хьюз и другие.

В 1985 году Генри Эшби Тернер, в те времена сотрудник исторического факультета Йельского университета, написал превосходную работу “Немецкий крупный бизнес и возвышение Гитлера”. Тернер продемонстрировал, что эта интерпретация была просто мифом.²⁸ Его анализ теперь признается практически всеми авторами в этой области. Добьется ли Тернер успеха в том, чтобы его версия стала достоянием образованной публики? Сомневаюсь, потому что, разве вы не чувствуете, разве у вас не сложилось впечатление, что Гитлера привел к власти немецкий крупный бизнес? Итак, будет ли интерпретация Тернера иметь больший успех, чем разрушение мифа о промышленной революции, еще предстоит выяснить. Тернер поставил вопрос: “Почему мы наблюдаем устойчивость исторических свидетельств, которые явно ложны?” Ближе к концу своей работы он размышляет о том, почему так много профессиональных историков приняли эту точку зрения, и здесь можно увидеть работу великого ученого. Он вдается в детали. Он изучил документы всех этих немецких компаний. Он выяснил такие важные детали, как то, что вице-президент компании не мог встречаться с Гитлером в определенное время, потому что Гитлер, как известно, в это время находился в другом месте. Тернер вскрыл много подробностей такого рода. Если говорить очень коротко, то Тернер обнаружил, что нацисты переняли методы сбора средств у немецких социал-демократов и применили их к значительно более обеспеченной части населения – среднему классу. Нацисты взимали плату за вход на свои собрания. Они продавали спичечные коробки и игральные карты с изображением Гитлера, а также применяли всевозможные методы сбора средств, и это был основной источник их финансирования, помимо нескольких бизнесменов из среднего класса. Крупный бизнес практически не фигурировал в этой истории. Так почему же так много историков продолжают повторять этот миф? Тернер приходит к выводу: “Предвзятость снова и снова проявляется в отношении к политической роли крупного бизнеса, даже у самых добросовестных историков”.²⁹ Речь идет не о фабрикации доказательств, а о предвзятости историков. Его общий вывод таков:

Профессиональные историки, как правило, практически не имеют личного контакта с миром большого бизнеса. Как и многие интеллектуалы, они склонны относиться к большому бизнесу с снисхождением и недоверием. …Почти все, кто занимался вопросами взаимоотношений между деловыми кругами и нацистами, в той или иной степени стояли на левых позициях или, по крайней мере, левее центра. Очень многим было трудно удержаться от соблазна обвинить крупный бизнес… в подъеме нацизма. Хотя в некоторых публикациях на эту тему встречаются преднамеренные искажения, восприимчивость большинства историков к мифам, рассматриваемым в этой книге, объясняется не интеллектуальной нечестностью, а скорее некой предубежденностью, которая мешает попыткам разобраться в прошлом.³⁰

Другой способ изложить объяснение Тёрнера — использовать одну из составляющих марксистской концепции идеологии, уточнённую Джоном Элстером. Понимание социальных отношений любым человеком — вами, мной или кем-либо ещё — неизбежно искажается из-за той конкретной позиции, которую он занимает в сети этих отношений. Человек неизбежно начинает рассматривать «целое с точки зрения части»..³¹

Если рассматривать эту проблему в таком свете, то корень ее кроется в социальной позиции, образе жизни академического интеллектуала, чьи взгляды, в свою очередь, глубоко формируют и обусловливают взгляды практически всех других интеллектуалов. Все, или почти все, кто становится интеллектуалом, проходят через колледж. По сути, академический интеллектуал – это мандарин, привыкший (повторяя мысль фон Мизеса) жить за счет гарантированного источника дохода, обычно налогов. С грантами дело обстоит примерно так же. Находясь в таком положении, вы не способны оценить или даже понять образ жизни капиталистов, предпринимателей, трейдеров, спекулянтов – мужчин и женщин, которые живут и умирают в зависимости от превратностей рынка. Таким образом, проблема оказывается не столько в неблагоприятной личной мотивации, сколько в социально обусловленном искаженном восприятии. Но в ответ на это можно возразить, что именно академическая интеллигенция, как никто другой, морально обязана освободиться от навязанных обществом шор и стремиться видеть рыночный порядок таким, каков он есть на самом деле. То, что они явно не справляются с этой обязанностью, – это просто другой способ очертить проблему, которую мы рассматривали все это время, – враждебность интеллектуалов к рынку.

Руссо и утопические социалисты

Далее я хочу рассказать о некоторых наиболее выдающихся интеллектуалах, выступавших против капитализма, начиная с французского Просвещения и заканчивая появлением тех, кого Маркс и Энгельс называли утопическими социалистами.

В эпоху французского Просвещения действительно развивалась социалистическая мысль, но это движение было разрозненным и немногочисленным. На самом деле автор, о котором я сейчас расскажу, сам не был социалистом. Однако он был настолько непримиримым врагом капиталистического общества, что заслуживает пристального внимания. Это Жан-Жак Руссо.

Жан-Жак Руссо, на мой взгляд, один из самых разрушительных персонажей в современной интеллектуальной истории. Но он также очень интересен. Все вы, как здравомыслящие люди, знаете, что аргумент ad hominem несостоятелен. Мы не можем сказать, что чьи-то идеи или утверждения неверны из-за его человеческих качеств. Это недействительный аргумент, и в целом я с этим согласен, но на самом деле не стоит делать из этого фетиш. Есть случаи, когда приходится прибегать к аргументу ad hominem. Два случая, о которых я могу сказать, это, конечно, случай Жан-Жака Руссо, а другой – Вудро Вильсона.

Мать Руссо умерла при его рождении. Он происходил из женевской семьи, поэтому не был французом. В течение первой половины своей жизни он не добился особых успехов. Затем он переехал во Францию, в Париж, который он ненавидел. Он ненавидел города. Его друг Дени Дидро рассказывал, что однажды в одной из провинциальных академий проходил конкурс сочинений. Вопрос, который был задан, звучал так: “Как прогресс искусств и наук повлиял на общество и человеческую жизнь?”. В те времена Просвещения почти каждый написал бы эссе о том, что прогресс значительно улучшил жизнь человека и т. д. Руссо попытался показать, что прогресс искусств и наук очень разрушителен для истинной человечности. И он выиграл премию.

С тех пор он становился все более и более знаменитым, в том числе и потому, что его стиль письма был фантастически прекрасным. Кажется, он никогда не записывал ничего, что не повторил бы сначала мысленно. То есть каждое предложение, каждая часть предложения должны были звучать правильно. Итак, он был мастером французского языка и стал, наряду с Вольтером, самой известной фигурой французского Просвещения.

Мне Вольтер не нравится так сильно, как многим другим людям. Однако, если выбирать между Волтером и Руссо как людьми, для меня этот выбор очевиден. Вольтер, конечно, жил по нравам XVIII века. У него было много любовных связей, но они происходили последовательно, а его возлюбленные всегда были очень непростыми женщинами. Например, одна из его любовниц написала книгу, объясняющую принципы ньютоновской физики для широкой аудитории. Кроме того, Волтер зарабатывал деньги сам, продавая свои книги, памфлеты, пьесы и тому подобное, и стал весьма состоятельным человеком.

Руссо, напротив, жил за счет аристократов — богатых людей, которым нравилось окружать себя такими звездами, как он. Вольтер любил Париж, светское общество, остроумие и словесные пикировки. Руссо это ненавидел. Вольтер прочитал вторую важную работу Руссо о равенстве и неравенстве, потому что Руссо прислал ему ее копию.³² Вольтер поблагодарил Руссо, саркастически отметив, что тот объяснил, почему человечество действительно должно вернуться в джунгли и жить так, будто обитает на деревьях. С самого начала Руссо и Вольтер ненавидели друг друга. Они постоянно доносили друг на друга в полицию. Вольтер однажды сказал, что Руссо такой же философ, как обезьяна — человек.

В личной жизни Вольтера, как бы вы к ней ни относились, в ней, тем не менее, был определенный стиль. У Руссо была гражданская жена, Тереза Левассер, которая служила в пансионе, где он жил, и где он влюбился в нее. Он влюбился в нее, потому что у нее был провинциальный акцент, и все над ней смеялись. Она была бедным жалким созданием, и, думаю, он был верен ей всю жизнь. Однако ее нельзя было назвать изысканной дамой, которых предпочитал Вольтер. Например, она никогда не могла запомнить правильную последовательность месяцев в году. Однажды, когда какой-то священник пришел навестить Руссо, она решила, что это папа римский, и похвасталась подружкам, что папа римский пришел навестить ее мужа.

Теперь перейдем к его социальной философии и к тому, как она вытекает из его личного опыта. У Руссо было пятеро детей от одной женщины, и всех до единого он отдал на усыновление. Его подруга, одна из аристократических дам, написала ему и сказала: “Как вы могли так поступить? Вы, который писал о воспитании и о развитии ума молодых? Вы, кто говорил в таких светлых выражениях о детстве и юности? Как вы могли отказаться от своих собственных детей?” Он сказал: “Мадам, пожалуйста, я не в состоянии дать им то, что им нужно. Я не могу дать им уроки верховой езды. Я не могу дать им уроки фехтования. Я не могу оплатить дорогое образование. У меня нет средств. Пусть общество, которое предъявляет такие требования к родителям, чтобы они тратились таким образом на своих детей, – пусть общество позаботится о них”.

Насколько я могу судить, Руссо был автором оправдания “это общество заставило меня это сделать” и это лишь один из примеров. Это идея о том, что люди не несут ответственности за свои поступки, и это злое общество заставляет их делать то, что они делают. Согласно этой идее, если бы мы вернулись к первобытной природе, нам было бы гораздо лучше. Как я уже сказал, у Руссо был хороший стиль, и некоторые из его очень глубоко ошибочных идей прижились именно по этой причине.

В своем эссе о неравенстве он говорит, что частная собственность возникла, когда первый негодяй огородил участок земли и сказал: “Это мое”, и нашелся первый дурак, который ему поверил.³³ Вольтер ответил на это в переписке, спросив, как может человек, который расчищает землю, делает ее пахотной, создает там ферму, сеет и собирает урожай для себя и своей семьи все еще не имеет права частной собственности. Руссо это действительно не волновало. Во-первых, он не выводил из своего анализа идею о том, что собственность должна быть упразднена. В этом смысле он не был социалистом. Тем не менее, благодаря своим антикапиталистическим взглядам он оказал влияние на формирование более поздних социалистов.

Вот еще один аспект, в котором он современен: он обожествлял природу. Тогда это не было принято в Европе. И уж точно не было такой традиции среди философов. Но он говорил, что озера, леса, горы и так далее – это то, где человек соприкасается со своими самыми глубокими и подлинными чувствами. Руссо любил гулять на природе.

Руссо написал много книг, но самая интересная из них – “Исповедь”.³⁴ В “Исповеди” есть еще один аспект, который делает Руссо современным, скажем так, человеком определенного типа. В “Исповеди” Руссо говорит: “Я расскажу вам все. Я сделаю себя прозрачным для вас”.³⁵ Итак, вы видите, кем на самом деле был Жан-Жак Руссо. Он рассказывает нам о вещах, которые я не буду здесь рассматривать, потому что, помимо прочего, Институт Мизеса не разрешает это делать на публичных лекциях. Он рассказывает нам вещи, которые мы действительно не хотели знать. (Вольтер, кстати, был буржуа. Он не был аристократом. У Вольтера было буржуазное чувство благоразумия и достоинства).

С другой стороны, Руссо в своей “Исповеди” показывает, что одним из самых глубоких, и, возможно, самым глубоким чувством, которое он испытывал, была ненависть к неравенству. Он говорит, что иногда видел, как большая собака нападает на маленькую, и бросал камни в большую собаку, потому что это казалось ему очень несправедливым.³⁶ Руссо считал, что это неравенство власти и неравенство частной собственности приводит к разного рода порокам. Руссо думал, что купцы хотят, чтобы их конкуренты утонули в море, и, конечно, конкуренция – это то, что он очень глубоко ненавидел.

Самая известная его книга – “Общественный договор”.³⁷ Не думайте, что у нее есть что-то общее с общественным договором Джона Локка. Руссо иногда относят к либеральной традиции. Кейнса тоже относят к либеральной традиции, и это неправильно, но отнесение Руссо к либеральной традиции приводит к полному краху любой связности в концепции либерализма. Одна из причин, по которой люди так поступают, заключается в том, что они, я бы сказал, не очень внимательно читают.

Вот как начинается Общественный договор: «Человек рожден свободным, но повсюду он в оковах. Как произошло это превращение? Я не знаю. Как его можно оправдать? На этот вопрос, я полагаю, я могу ответить».³⁸ Возможно, вы слышали эти строки? «Человек повсюду в оковах». Говорит ли Руссо, что собирается снять эти оковы? Нет. Он спрашивает: «Как это можно оправдать?» Понимаете, к чему я веду? Ученые, похоже, не могут уловить, о чем здесь говорит Руссо. Он говорит о том, как оправдать порабощенное или относительно порабощенное состояние человеческих существ в обществе.

Его ответ – общественный договор, но версия Руссо сильно отличается от локковской. Общественный договор Локка заключался в создании правительства для обеспечения естественных прав на жизнь, свободу и собственность, и наделения правительства определенными – весьма ограниченными – полномочиями и властью. В представлении Руссо все иначе. Различные причины объединения людей в общество сводятся к одной, а именно:

полное отчуждение каждым членом общества самого себя и всех своих прав в пользу всего сообщества. Таким образом, во-первых, поскольку каждый человек отдает себя абсолютно, условия одинаковы для всех, и именно потому, что они одинаковы для всех, никто не заинтересован в том, чтобы делать условия обременительными для других. Поскольку каждый человек отдает себя всем, он не отдает себя никому, и поскольку не существует сородича, над которым он не получил бы таких же прав, какие другие получают над ним, каждый человек восстанавливает эквивалент всего, что он теряет, и в результате сделки приобретает больше власти, чтобы сохранить то, что он имеет.³⁹

Это очень типично для Руссо. У него очень хороший стиль, но заметили ли вы противоречие? Сначала Руссо говорит, что каждый человек отдает все обществу, а потом –что человек приобретает власть, чтобы лучше сохранить то, что у него есть. Но у него ничего нет. Согласно Руссо, он отдал все. В этом и заключается основная проблема Руссо: полное отчуждение прав каждого человека в пользу общества, а через это – создание того, что он называет общей волей. В этой книге есть глава, на которую люди, считающие его либералом, должны обратить больше внимания: “Законодатель” или “Законотворчество”. Руссо пишет: “Законодатель – это инженер, который изобретает машину”⁴⁰ машину общества. “Тот, кто берется за создание народа, должен быть готов, скажем так, изменить человеческую природу, превратить каждого индивида, который сам по себе полностью завершен и самостоятелен, в часть гораздо большего целого, от которого тот же самый индивид получит, в некотором смысле, свою жизнь и свое существо”⁴¹

Выражение «создание народа» на французском выглядит как «Instituer un peuple» — «институировать народ». Это детская теория — идея о том, что некий сверхгений каким-то образом создает общество, — которую Руссо и другие авторы Французского Просвещения предлагали в качестве объяснения происхождения общества. Общество учреждается каким-то великим законодателем. Моисей создал евреев, Солон – греков. Ликург создал спартанцев и так далее. Наивность этой теории – одна из причин, по которой ученые сегодня уделяют гораздо больше внимания шотландскому Просвещению – просвещению Адама Смита, Дэвида Юма и других, писавших примерно в то же время, – чем таким авторам, как Руссо, когда речь заходит об этих вопросах.

Руссо говорит, что “возвышенные рассуждения, которые парят над головами простых людей”, создают те правила, которые законодатель вкладывает в “уста бессмертных”.⁴² Этот законодатель, этот настоящий сверхчеловек, создает народ, устанавливая основные социальные правила и затем притворяется, что эти правила придумал какой-то бог. Это позволяет предположить, что, например, Моисей создал еврейский народ, притворившись, что Бог ниспослал ему десять заповедей.

В книге есть еще много подобных идей, но несколько глав ближе к концу “Общественного договора” заслуживают особого внимания. В идеальном обществе, которое предлагает Руссо, в истинной республике, он собирается возродить римский институт цензоров. Эти цензоры — это не совсем то, что мы сейчас понимаем под этим термином в отношении литературы и других видов искусства. Цензоры, описанные Руссо, — это комиссии, уполномоченные расследовать личную мораль и поведение отдельных людей, а также разоблачать тех, кто поступал аморально: «Точно так же, как общая воля провозглашается законом, так и общественное мнение провозглашается учреждением цензоров»..⁴³ У цензоров нет ограничений на то, что они могут расследовать, потому что, по мнению Руссо, именно законодательство рождает мораль. Едва ли можно представить более извращенное и нелепое утверждение в области социальной теории. Согласно Руссо, вначале существует законодатель, который придумывает законы. А затем, каким-то образом, из этого возникает мораль. Однако это противоречит очевидной истине социальной теории, антропологии и социологии: каждое общество — каждая даже небольшая племенная группа — создает набор моральных норм. Без этого оно не могло бы существовать. И лишь после этого, со временем и очень постепенно, возникает законодательство.

У Руссо есть еще одна глава – “Гражданская религия”. Руссо не был атеистом, как некоторые французские философы. Его можно назвать деистом. То есть он верил в Бога, но не в какую-то конкретную религию. На самом деле он отвергал организованную религию, отвергал религиозные догмы, религиозные службы и так далее. Тем не менее он считал, что важно верить в существование Бога, а также в награды и наказания в загробной жизни. В этой главе он нападает на христианство. По его мнению, это большой враг. Одна из причин заключается в том, что христианство создало систему двоевластия в европейской истории. Следствием этого двоевластия стал бесконечный конфликт юрисдикций. По мнению Руссо, это сделало невозможной любую хорошую политию в христианских государствах, где люди никогда не знали, кому они должны подчиняться – гражданскому правителю или священнику.⁴⁴ По его словам, это привело к путанице. Церковь вмешивалась в политические дела, и Руссо считает, что общество было бы лучше, если бы не было Церкви, претендующей на политическое влияние, и князья могли бы править по своему усмотрению.

Руссо продолжает: “Из всех христианских авторов…” – он ошибается в том, что Гоббс был христианином, – “философ Гоббс – единственный, кто ясно видел зло и средство его устранения, и кто осмелился предложить соединить две головы орла”.⁴⁵ То есть, сделать государство верховным как в религиозных, так и в гражданских делах. Руссо, великий либерал, как считают некоторые, восхваляет Гоббса за его авторитарную позицию. Руссо ненавидел христианство. Он родился в протестантской Женеве, но, живя во Франции, Руссо особенно ненавидел католическую церковь.

Руссо продолжает: «Христианство — это полностью духовная религия, которая заботится исключительно о небесных вещах; родина христианина — не от мира сего». ⁴⁶ Это одна из причин, почему Руссо можно считать основоположником многих направлений, таких как романтизм, своего рода прото-социализм, а также национализм, поскольку, по его мнению, высшим долгом индивида было полностью посвятить себя своей родине и, если необходимо, умереть за нее. Здесь он говорит, что христианин не считает государство своей родиной. Истинный дом и конечное предназначение христианина находятся на небесах, в духе учений Августина и его Града Божьего. Поэтому Руссо утверждает, что христианская республика никогда не сможет быть родиной патриотов: «Но я ошибаюсь, говоря о христианской республике, ибо каждое из этих понятий противоречит другому. Христианство проповедует только рабство и подчинение».⁴⁷

Он никогда не слышал ни о пресвитерианских проповедниках, восставших против Стюартов, ни о проповедниках Новой Англии, восставших против Георга III – правда, это произошло позже, – ни о голландских протестантах.

Руссо продолжает: “Христианство проповедует лишь рабство и покорность. Его дух слишком благоприятен для тирании, чтобы тирания не воспользовалась этим. Истинные христиане созданы для того, чтобы быть рабами; они знают это, но их это почти не волнует; эта короткая жизнь имеет слишком мало ценности в их глазах.”⁴⁸

По-моему, это истерическая чушь, написанная “великим” политическим философом. Подумать только, столько усилий было потрачено на то, чтобы разобраться в противоречиях и бессмыслице Руссо, в то время как Бенджамин Констан до последнего времени был практически забыт, по крайней мере, в англоязычном мире.

Руссо и Французская революция

Политическое влияние Руссо во время Французской революции было очевидно.

Руссо утверждает, что все, о чем он говорит, имеет отношение только к небольшому государству, где отдельные люди могут собираться и голосовать. Делегированная власть, говорит он, не является истинной легитимной властью. Так о чем же он говорит? Похоже, он хочет сказать, что вся эта система общественного договора применима только к Женеве или древним Афинам.⁴⁹ Она не применима к современному государству, такому как Франция. В другом месте он противоречит этому утверждению и говорит, что Королевство Франция также может быть системой, проявляющей “общую волю” при определенных обстоятельствах. Но в “Общественном договоре” он это отрицает. Остается вопрос о том, насколько вообще уместна общая воля, если она применима только к ситуации, когда люди могут собраться вместе и прямо и немедленно проголосовать без промежуточного представительства.

Тем не менее, у Руссо были последователи, и они столкнулись с возможностью внедрения идей Руссо во Франции. Это произошло во время революции, и главным последователем Руссо был террорист Робеспьер. Робеспьер утверждал, что встречался с Руссо, когда был моложе, и он постоянно ссылался на Руссо. Робеспьер был главной фигурой во времена Террора и проповедовал идею, что руссоистская добродетель – полная самоотдача человека во имя благополучия государства – должна быть воплощена во Франции. Францию нужно было переделать в соответствии с любимым такими людьми, как Руссо и Робеспьер образцом, и этим образцом была древняя Спарта. Даже не Афины. Это была Спарта. Именно этим, а не практической необходимостью противостоять вторжению или чему-либо еще, объясняется последний всплеск террора при Робеспьере весной и летом 1794 года.

Были ли примеры социализма во время Французской революции? Потенциальным примером можно считать то, как бумажные деньги — ассигнаты — привели к гиперинфляции, после чего революционное правительство ввело контроль над ценами. Угадайте, к чему привёл контроль цен? К нехватке товаров, так как люди и так жили на грани выживания. Это привело к дальнейшему террору, а затем к «Закону максимума», который устанавливал контроль над всеми ценами и заработными платами. Это, в свою очередь, привело к государственному управлению экономикой, которое длилось всего несколько месяцев. Можно назвать это примером социализма, но, за исключением конфискации имущества врагов революции — таких как церковь и аристократы, — общего стремления к социализму не было.

Однако около 1797 года в Париже под руководством Франсуа-Ноэля Бабефа возник первый заговор социалистов. Он назывался “Заговор равных”. Это были довольно неумелые заговорщики. Они проводили собрания для планирования и реализации своего заговора и раздавали людям листовки с объявлением о месте проведения собрания. Все они были арестованы. Все они предстали перед судом.

Бабёф и его соратники разработали своего рода теоретическую структуру, и вот что можно вынести из их трудов: всё должно управляться общиной, частной собственности не будет. Все будут работать на благо общины, всё, что они производят, будет складываться в хранилища, а затем распределяться между людьми в соответствии с их нуждами. Они заявляют: «Если вы думаете, что это не может работать, посмотрите на наши великие революционные армии. Наши армии — это пример такой системы». Они ещё не используют термин «социализм», но по сути говорят: «Наши армии — это социализированные предприятия, и посмотрите, каких огромных успехов они добиваются. Они завоёвывают всю Европу».

В наши дни часто говорят: «Если мы можем отправить человека на Луну, почему мы не можем сделать X, Y или Z?» Подобным образом заговорщики Бабёфа утверждали: «Если мы можем завоевать Европу благодаря такому социализированному усилию, почему мы не можем управлять экономикой таким же образом?»

Но они предстали перед судом, и большинство из них были казнены.

Далее следует период развития идей – и центром его является Париж, – в течение которого руссоистская и якобинская идеи не угасают. Париж – это “Красный Париж” до последнего вздоха радикализма и революции в Париже в Парижской коммуне 1871 года. После этого цены на недвижимость в Париже, практически везде, становятся настолько высокими, что он превращается в довольно консервативный город. Но Париж на несколько десятилетий становится центром революционно-радикальной и социалистической мысли и образования.

Это, кстати, является лишним опровержением марксистской теории истории. Согласно марксистской теории истории, социализм должен был возникнуть в Англии, потому что Англия была гораздо более продвинута на пути капитализма, чем Франция. Но этого не произошло. В Англии был Роберт Оуэн, но он был очень незначительной фигурой по сравнению с французскими мыслителями, потому что в первые десятилетия девятнадцатого века, как мы увидим, появился ряд французских мыслителей, которые оказали решающее влияние на Карла Маркса и немецких социалистов.

Утопические социалисты

Лучшая книга – лучший большой однотомник по социалистической мысли – написана Александром Греем и называется она “Социалистическая традиция от Моисея до Ленина”.⁵⁰ Упоминание «Моисея» — это своего рода пример остроумия Грея. Он был шотландским профессором, и книга наполнена – если вам нравится такой юмор, как он нравится мне, – остротами в этом духе. Одна из вещей, которую он пытается доказать в книге, – это то, что в Ветхом и Новом Заветах нет социализма; то есть, когда люди говорят о социализме по Моисееву закону или социализме в ранней христианской церкви, они неправильно употребляют этот термин. Он рассматривает и других деятелей, которых с полным основанием можно отнести к социалистической традиции, например Платона, Томаса Мора – автора “Утопии” – и других. Нам будут интересны главы, посвященные современному социализму, начиная с французских утопических социалистов, как их еще называют.

Утопические социалисты были названы так Марксом и Энгельсом в “Коммунистическом манифесте”. Самые известные из них – Шарль Фурье, Анри де Сен-Симон и его последователи. Маркс и Энгельс называют их “утопистами” не потому, что у них было некое утопическое видение того, каким может стать общество, – нереальное утопическое видение, – потому что у Маркса и Энгельса было именно такое видение. Они были “утопистами”, потому что не верили в историческую неизбежность социализма. У них не было гегелевского понимания исторического процесса. Они просто надеялись, что социализм каким-то образом возникнет. Фурье имел свои планы по созданию коммун и сидел в каком-нибудь парижском кафе в определённое время дня, готовый встретиться с любым миллионером, который захочет инвестировать в его социалистические коммуны. Маркс и Энгельс говорили: “Это нелепо, это настолько нереалистично, это настолько утопично”. Мне кажется, это стоит помнить, поскольку у самих Маркса и Энгельса было абсурдное представление о том, что социализм принесёт полную гармонию, полную свободу, абсолютное процветание и так далее.

Я хотел бы сказать несколько слов о Фурье.⁵¹ Он верил, что можно создать такие сообщества, где все обязаны работать, но работа будет настолько увлекательной, что люди с радостью будут вскакивать с постели утром, чтобы бежать работать. И как же это возможно? Это возможно благодаря тому, что каждая человеческая потребность и инстинкт будут удовлетворяться через выполняемую работу.

Например, существует так называемый «инстинкт бабочки» — желание постоянно переключаться между разными занятиями. Никто не захочет заниматься одним и тем же делом целый день — от этого появляется «туннельное видение». Поэтому работа будет организована в виде отрядов, которые выполняют разные задачи, и люди будут переходить из одного отряда в другой каждые несколько часов. В один момент вы можете копать канавы, потом строить жилой дом, а затем выпускать газету, и всё это в течение одного дня. Таким образом, устраняется разделение труда.

Есть, конечно, грязная работа, которую необходимо выполнять в обществе. Однако Фурье считал это удачным обстоятельством, поскольку дети любят возиться в грязи, так что эту работу будут делать они.

Он ездил по стране как коммивояжёр, а вечерами записывал свои идеи. Все эти различные трудовые отряды должны были быть устроены таким образом, чтобы в них также участвовали молодые девушки, что, по его мнению, добавляло бы веселья в течение дня. В конце концов, он буквально утверждал — а он явно был человеком с нарушенной психикой — что моря превратятся в лимонад, львы станут ручными и их можно будет использовать как верховых животных, и многое другое.⁵²

Не думайте, что это не представляет исторического интереса. Фурье всегда оказывал постоянное, хотя и незначительное влияние. Его идеи вдохновляли поколения сторонников определённого варианта социализма, который можно назвать богемным социализмом. Такой социализм пренебрегал какой-либо реальной ответственностью или необходимостью тяжёлого труда в обществе. К этому добавлялось и богемное отношение к сексуальным отношениям и прочему. Однако социализм Фурье не был столь значим, как идеи Сен-Симона и сенсимонистов.

Оригинал статьи: https://mises.org/podcasts/history-struggle-liberty/7-anti-capitalists

Перевод: Наталия Аофнчина

Редактор: Владимир Золоторев