Перед лицом непреодолимых доказательств процветания капитализма марксисты были вынуждены переформулировать свои аргументы с материального обеспечения на качество жизни. Роберт Нозик, блестящий философ свободы, стал либертарианцем. Его главная книга “Анархия, государство и утопия” доминирует в дебатах по политической философии.

Почему интеллектуалы так враждебно относятся к рынку и частной собственности? Только государственный интервенционизм считался «правильным». Хайек считал, что у интеллектуалов были эгалитарные предубеждения, но хорошие намерения. У них просто были научные предрассудки. Шумпетер заметил, что Хайек был предельно вежлив.

Шумпетер считал, что ключом к враждебности интеллектуалов являются образование и грамотность, которые дает капиталистическая машина богатства, – свобода посягать на основы капиталистического общества. Этот анализ содержится в его самой популярной книге “Капитализм, социализм и демократия”.

Мизес не был предельно вежлив. Он уделял особое внимание этому вопросу. Мизес писал, что труд, направленный на зарабатывание денег, заклеймен позором. Западная культура с презрением относится к зарабатыванию денег, коммерции, торговцам и деловым людям. Сами предприниматели и капиталисты находятся под влиянием морального мировоззрения, которое порицает их деятельность.

Транскрипт: Лекция 6 из 10 из книги Ральфа Райко История: Борьба за свободу.

(Эта стенограмма отредактирована для ясности и удобочитаемости. Вопросы и ответы в конце лекции опущены. Примечания добавлены Райаном Макмакеном)

Я хотел бы сказать еще несколько слов о Промышленной революции, поскольку это очень важная тема. Розенберг и Бирдцелл подытоживают исторические и статистические данные следующим образом: “К настоящему времени совершенно ясно, что новые фабрики и города были значительной частью решения проблемы занятости растущего населения Европы вне сельского хозяйства; они не были частью проблемы”.¹ Оценка подъема промышленного капитализма как беспрецедентной революции в экономическом росте поддерживается большей частью последних работ историков экономики. Особенно это касается клиометристов – то есть историков, использующих сложные математические методы, – хотя существуют споры по поводу конкретных наборов статистических данных и соответствующего анализа.

Интересно, что историки-марксисты, такие как Эрик Хобсбаум и Э. П. Томпсон, были вынуждены перейти к арьергардной защите старых традиционных представлений, в основном за счет переноса оснований для дискуссии с материального уровня жизни на “качество жизни”. ² Для примера можно взять позицию Э. П. Томпсона и его знаменитую работу “Формирование английского рабочего класса”³ Рассматривая старый вопрос об уровне жизни – это был стандартный вопрос, который должен был стать решающим, поскольку уровень жизни служил критерием успеха или катастрофического провала промышленной революции, – Томпсон заявляет: “Вполне возможно, что статистические средние показатели и человеческий опыт могут идти в противоположных направлениях”⁴

К чему же он клонит? Он продолжает: “Увеличение количественных факторов на душу населения (per capita) может происходить одновременно со значительными качественными нарушениями в образе жизни людей… люди могут потреблять больше товаров и одновременно становиться менее счастливыми или менее свободными”. ⁵ Он признает: “За период 1790-1840 годов произошло небольшое улучшение средних материальных стандартов”.⁶ Кстати, наводит на мысль выбор года 1840, а не 1850, поскольку в это десятилетие происходят значительные изменения. Но, по его словам, “к 1840 году большинство людей жили “лучше”… чем их предшественники за пятьдесят лет до этого, но они переживали и продолжают переживать это небольшое улучшение как катастрофу”⁷

Обратите внимание на пугающие кавычки вокруг слова “лучше”. При этом, примеры того, что “они продолжают переживать это небольшое улучшение материального уровня жизни как катастрофу”, как правило, носят совершенно анекдотический характер. Можно с уверенностью сказать, что старый “тезис об иммисерации” (immiseration thesis), –и который можно описать словами знаменитой супружеской пары фабианцев, Дж. Л. и Барбары Хэммонд: “промышленная революция обрушилась на рабочих Англии, как война или чума”, – мертв.⁸Так, например, историк Теодор Хамероу из Висконсинского университета – ученый, явно не симпатизирующий рыночной экономике, – признает, что на ранних этапах промышленной революции не было всеобщего обнищания ни в Британии, ни на континенте. Что касается более поздних этапов, то, по его словам, “никогда прежде не наблюдалось столь значительного роста доходов рабочей силы за столь короткий период времени”.⁹ Хамероу даже цитирует восточногерманского коммунистического историка экономики Кучинского: “Даже Юрген Кучинский… признает, что доходы рабочего класса быстро повысились после начальных этапов рационализации экономики”¹⁰

Пока я не забыл, я хочу упомянуть об одной вещи, и это вопрос о труде женщин на фабриках. Женщины, конечно, как мы все знаем, никогда не занимались особо тяжелым трудом на протяжении всей истории человеческой расы. Все, что они делали, – это растили детей и ухаживали за домом, занимались выращиванием овощей и фруктов, ухаживали за курами и свиньями, приносили воду из колодца и выполняли множество других незначительных задач. Именно мужчины отправлялись на охоту за мамонтами и другими дикими зверями, притаскивая куски мамонта домой, в то время как жена занималась своими банальными делами – уходом за детьми и всем остальным, что касается семьи и домашнего хозяйства. Парни сидели и говорили что-то вроде: “Ты видел, как я убил этого мамонта... ты убил мамонта? Нет, это я убил мамонта”. И все в таком же духе. Таким образом, женщины на протяжении всей истории человечества не играли особой роли в труде. Только промышленная революция заставила их трудиться. До этого у них было множество хобби – макраме, керамика и так далее, изучение итальянского языка, чтобы читать оперные либретто, и тому подобные вещи¹¹

Очевидно, что я сказал – не более, чем фантазия. Женщины – за исключением высших слоев общества и элиты – всегда работали, вкалывали до изнеможения, причем происходило это в рамках патриархальной семьи. Промышленная революция впервые позволила женщинам получить независимый источник дохода. Им не нужно было больше менять жизнь в отцовском доме на дом мужа и потом всю оставшуюся жизнь оставаться под его властью, независимо от того, как он себя поведет. Женщины смогли работать на фабрике, – и это было беспрецедентной свободой для женщин. Если взять пример Америки, то здесь были текстильные фабрики Новой Англии, сигаретные фабрики Каролины и Вирджинии и так далее. Затем, когда появился телефон, появились сотни тысяч женщин-телефонисток. Это было освобождение из психологической клетки, в которой очень часто оказывалась семья, где доминировал муж. Она получала свой собственный доход, и по этой причине занимала определенное место в семье. А если дело доходило до “к черту этого бездельника”, то она могла уйти и зарабатывать на жизнь самостоятельно. Мы видим это и в странах третьего мира. Фабричная система и другие достижения промышленного капитализма стали освобождением для женщин. Это объясняет, почему законы об ограничении женского труда, исключении женщин из определенных профессий, ограничении продолжительности рабочего дня и т. д. проталкивались не женскими группами, а профсоюзами, в которых доминировали мужчины. Это было сделано для того, чтобы устранить растущую конкуренцию, которую женщины представляли для мужского профсоюзного труда.

Изменения в науке о промышленной революции

О том, на какой стадии находятся дебаты о промышленной революции, можно судить по заявлению совершенно мейнстримового британского историка Э. Дж. Эванса. Эванс написал учебник по Англии этого периода, в котором критиковал Промышленную революцию, – в некоторых аспектах по соображениям качества жизни. Эванс говорит следующее: Оценивая Промышленную революцию, “уместно упомянуть контрфактический момент…” гипотетический момент. “Что случилось бы с многочисленным населением Британии, если бы промышленный рост не спас ее от мальтузианской ловушки бедности? Трудно представить, как можно было бы избежать “сдерживания” (check) еще более катастрофического масштаба, чем ирландский голод 1845-47 годов, и в этой немалой степени промышленная революция принесла пользу, позволив гораздо большему населению выжить и, в долгосрочной перспективе, процветать”¹²

Эванс имеет в виду “сдерживание” в том смысле, в котором этот термин использовал Мальтус. То есть, когда население достигает определенного уровня, превышающего средства существования, то природа обеспечивает определенные сдерживающие факторы. Как говорит Эванс, таким сдерживающим фактором стал ирландский голод. И теперь, говорит он, гипотетически можно было бы «сдержать» британское население на еще более катастрофическом уровне, чем это сделал ирландский голод. Как можно было избежать этого без промышленной революции?

Т.С. Эштон, один из главных так называемых историков-«оптимистов», о которых я уже упоминал, говорит об этом так. Если вы хотите увидеть район или территорию, где произошел демографический взрыв без индустриализации, то поезжайте в Калькутту или в истерзанную голодом Ирландию.¹³ Там не было этих ужасных дымовых труб. Не было этого ужасного загрязнения. Не было этой ужасной и страшной индустриализации. Ни одной сатанинской фабрики. И мы видим, что там произошло.

«Демократизация потребления» – этот термин использовали некоторые историки – стала ключевой особенностью современной капиталистической революции. Особенно подробно это проанализировал историк Нил Маккендрик из Кембриджского университета. Маккендрик твердо стоит на стороне оптимистов. Он подчеркивает преимущества, которые простые люди извлекли из промышленной революции и сопутствующей ей революции в сфере потребления. Он противопоставляет новый мир, который создал капитализм, старому миру бедности. В конце концов, что производили эти фабрики? Они не производили шелковые и льняные ткани для элиты. Они производили шерсть и особенно хлопок. Они производили дешевую керамику и гончарные изделия, дешевые столовые приборы и другие разнобразные дешевые вещи для массового потребления¹⁴

Одним из важнейших утверждений пессимистов было то, что промышленная революция принесла ухудшение условий жизни. Но, по мнению Кендрика, докапиталистические этапы все больше избавляются от мифов об Эдемском саде. Примером этого является социальная история, которую развивала группа французских историков “Анналы”, связанная с журналом “Анналы”. Школа “Анналов” делала акцент на исследовании более глубоких слоев социальной истории, пытаясь понять ткань жизни людей того времени, а не ограничиваться великими историческими или военно-политическими событиями.

Одним из самых известных среди них был Фернан Бродель, который писал о Франции: “Бедняки в городах и сельской местности жили почти в полной нищете…. доход среднего человека был настолько низок, что рацион бедняка поглощал 60-80 процентов этого дохода… в хорошие времена. … В доиндустриальной Европе покупка одежды или ткани для нее оставалась роскошью, которую простые люди могли позволить себе лишь несколько раз в жизни”.¹⁵ Маккендрик отмечает, что “даже одежду жертв чумы охотно забирали их родственники; и… мы знаем о низкой продолжительности жизни, высокой детской смертности”, хронических болезнях и чрезвычайно скудных удобствах.¹⁶ В работе Маккендрика и других более поздних историков присутствуют заметные элементы ревизионизма. Среди объектов их атаки – сами историки, которые на протяжении многих поколений так усердно изображали бизнесменов эксплуататорами и паразитами. Как утверждает Маккендрик: “Когда Наполеон назвал Англию нацией лавочников, он вряд ли знал, с каким рвением английские историки будут пытаться сгладить эту насмешку и вычеркнуть из исторической летописи усилия этих изобретательных, стремящихся к прибыли деловых людей”, чья деятельность помогла появиться на свет новому миру изобилия.¹⁷

То, что я представил здесь, совершенно отличается от той точки зрения, которая была привита всем нам. Я уже упоминал о том, что для многих Средние века – это просто темные века, и сколько бы фактов, свидетельствующих об обратном ни приводилось, очень трудно вытравить эту идею из сознания. Точно так же трудно представить, сколько усилий потребуется историкам экономики и другим ученым, чтобы избавиться от столь глубоко укоренившихся в сознании широких масс представлений о Промышленной революции. Эти представления были созданы Диккенсом и другими авторами, а также фильмами и всем тем, чему людей учили в государственных школах, – о том, что Промышленная революция была катастрофой.

К сожалению, я не знаю, изменится ли это когда-нибудь. В этой связи я упомяну, что в 1830 году велась дискуссия о промышленной революции – интересная полемика между двумя авторами. Один из них – Роберт Саути, который в то время был известным поэтом, написал книгу под названием “Беседы Томаса Мора”.¹⁸ В своей книге он описал, как великий государственный деятель, священник и ученый вернулся в Англию в начале XIX века и посмотрел вокруг. В книге описывается, как ужаснулся бы человек XVI века, увидев, что натворила индустриализация. Над этим можно было только плакать, какой ужасной стала Англия – веселая старая Англия.

Саути продолжает рассуждать об этом, а ему отвечает известный классический либеральный историк XIX века по имени Томас Бабингтон Маколей. Маколей был одним из целого ряда британских историков, которые писали исторические рассказы, содержащие урок, который можно было назвать калссически-либеральным. Он был классическим либералом. Он не был либертарианцем, но он определенно верил в частную собственность, верховенство закона, гражданские свободы и так далее. Он был самым популярным историком своего времени. Он был блестящим историком. Он был великим человеком. У него была фотографическая память, что весьма полезно для историка. Однажды он ехал в Ирландию, и забыл взять с собой свои книги. Путешествие должно было затянуться на несколько часов, поэтому он просто уселся, закрыл глаза и стал повторять про себя “Потерянный рай” Мильтона.

Он подавал надежды с самого детства. Когда он был еще совсем маленьким ребенком, поскольку он почти не говорил, окружающие думали, что он немного отстает в развитии. Когда ему было около четырех лет, его тетя случайно пролила чай ему на ногу. Все очень беспокоились о “маленьком Томми”, а тетя спросила: “Как ты себя чувствуешь?”. Он ответил: “Мадам, боль, которая сначала была очень сильной, теперь значительно уменьшилась”.

Самая известная публикация Маколея – “История Англии”.¹⁹ Она состоит из нескольких томов несмотря на то, что посвящена относительно короткому периоду времени.²⁰ Его эссе, которые проще для восприятия, охватывают самые разные темы. Он в совершенстве владел многими языками. Он любил литературу так же, как и историю, и писал на самые разнообразные темы. На мой взгляд, стиль его письма можно назвать мастерским.

Итак, Маколей решил вступить в борьбу против Саути в защиту новой Англии — эпохи промышленной революции. Если у вас не будет возможности прочесть другие его эссе, стоит прочитать это. Маколей начинает с обсуждения биографии Саути. Саути начинал как якобинец, сторонник самых крайних излишеств Французской революции. Теперь же он стал абсолютным реакционером, выступающим не только против промышленной революции, но и против гражданских свобод, в поддержку абсолютной власти Англиканской церкви и прочего. Маколей пишет: «Саути перешел из одной политической крайности в другую».²¹

(Кстати, читая это, вы можете подумать о неоконсерваторах, многие из которых начинали как протеже Троцкого, а теперь оказались американскими гиперимпериалистами.)

Маколей продолжает: «Саути перешел из одной политической крайности в другую, как Сатана у Милтона, который объехал земной шар, стремясь постоянно “следовать за тьмой”»²². Он обвиняет Саути в том, что тот стал реакционером, но довольно странным реакционером, поскольку этот тори уже граничит с современным социализмом.

Саути доводит свою ненависть к свободному рынку до того, что требует полного контроля со стороны правительства — лучше уж правительство, чем эти жадные бизнесмены, движимые стремлением к прибыли:

Он считает, что дело магистрата – не просто следить за тем, чтобы люди и имущество людей были защищены от посягательств, но что он должен быть архитектором, инженером, школьным учителем, торговцем, богословом, леди Баунтифул (преимущественно ироническое выражение, дама-благотворительница, дама-патронесса по имени действующего лица из пьесы Док. Фаркера – прим.пер.) в каждом приходе, Полом Праем (герой серии книг Эрла Стенли Гарднера, Бывший полицейский, а ныне благородный авантюрист высшей пробы) в каждом доме, и должен шпионить, подслушивать, помогать, наставлять, тратить за нас наши деньги и выбирать за нас наши мнения. Его принцип, если мы правильно его понимаем, заключается в том, что ни один человек не может ничего сделать для себя так хорошо, как это могут сделать для него его правители, кем бы они ни были, и что правительство приближается к совершенству в той мере, в какой оно все больше и больше вмешивается в привычки и представления отдельных людей. ²³

Вы видите, что между гиперконсерватизмом и социализмом не существует четкой грани. И действительно, в первые десятилетия XIX века социалисты и консерваторы объединились против нового либерального общества и капитализма.

Вот пример стиля Маколея: он говорит, что Саути и ему подобные считают, что рабочему народу Англии очень плохо, но “вряд ли можно утверждать, что лаццарони, спящие под портиками Неаполя, или нищие, осаждающие монастыри Испании, находятся в более выгодном положении, чем английское простонародье”²⁴.

И снова он противопоставляет то, что делает промышленная революция для простых рабочих людей в Англии, старому статичному обществу, которое не способно вызвать экономический рост, – например, в Испании или Неаполе. Он заканчивает свою статью в том же духе: “История полна признаков этого естественного прогресса общества”²⁵ при отсутствии препятствий, созданных против него. “На протяжении всей летописи человечества мы видим, как промышленность отдельных людей, борясь с войнами, налогами, голодом, пожарами, злонамеренными запретами и еще более злонамеренными защитами, создает быстрее, чем правительства могут растратить, и восстанавливает все, что захватчики могут разрушить”²⁶

Мы видим, что в этих исторических трудах многое является просто историей, а не изложением его политических принципов. В этих исторических трудах самого известного и популярного историка своего времени заложена классическая либеральная философия, которую затем впитывают и усваивают люди, читающие его. Он обращает внимание на то, о чем я уже говорил. “Да, – говорит он, – дела в Англии обстоят весьма плачевно. Чего же вы ожидали? Благодаря наполеоновским войнам Англия пережила “войну, по сравнению с которой все другие войны становятся ничтожными; налогообложение, о котором не могли помыслить самые обремененные налогами люди прежних времен; долг, превышающий все государственные долги, когда-либо существовавшие в мире, вместе взятые; еду, которую старательно делают дорогой…” – это ссылка на хлебные законы – “…валюту, которая необдуманно обесценилась…” – то есть ушла от золотого стандарта – “…а затем неосмотрительно восстановилась.²⁷ И все же благодаря усилиям народа был достигнут прогресс.

На примере Маколея я хотел познакомить вас с некоторыми из действующих лиц истории классического либерализма – как я уже делал это на примере Кобдена и Брайта.

Капитализм и интеллигенция

Теперь я хочу обратить внимание на другую тему, а именно на роль интеллектуалов в обществе. Это то, что иногда называют проблемой интеллектуалов и рынка.

Большинство из вас, вероятно, знакомы с именем Роберта Нозика. Нозик стал либертарианцем, что было для нас большим плюсом. Он был профессором Гарвардского университета и по всеобщему признанию был одним из самых ярких молодых философов своего времени. На протяжении всей своей короткой карьеры – к сожалению, он умер слишком молодым – он считался весьма значимым философом.²⁸ Нозик действительно был блестящим философом. Его самая известная работа – “Анархия, государство и утопия” стала поворотным пунктом, поскольку традиционным академическим философам впервые пришлось иметь дело с аргументами в пользу свободного рынка и либертарианства.²⁹ В книге много оригинальных мыслей. С другой стороны, в “Анархии, государстве и утопии” – получившей всевозможные премии – есть многое из того, что знакомо любому из нас. Однако для академических философов это стало откровением: Нозик разрушает марксистскую теорию, трудовую теорию стоимости, идею о том, что работники всегда находятся во власти своих работодателей, и так далее, и тому подобное. Нозик разобрался со всем этим, и философы были поражены, говоря: “Вау, мы думали, что все гораздо проще”.

В одном из своих эссе Нозик пишет о том, что часто сталкивался с ситуацией, когда ему приходилось отвечать на критику капитализма laissez-faire. Боб говорил, что после того, как он опровергает какое-то конкретное обвинение о том, что laissez-faire ведет к монополии, или к систематическому перепроизводству, или к загрязнению окружающей среды, или к чему бы то ни было, он отвечает на это обвинение, но его оппонент отбрасывает это обвинение и быстро переходит к следующему. Но как насчет детского труда? Как насчет расизма? Как насчет рекламы, которая промывает людям мозги, заставляя их покупать ненужные вещи?

Боб пишет, что “пункт за пунктом они отказываются (от обвинений) … Но от чего они не отказываются, так это от противостояния капитализму”.³⁰ Он заключает, что конкретные аргументы не важны; конкретные обвинения, которые выдвигаются, не важны, поскольку “в основе лежит враждебность против капитализма”.³¹ Я думаю, что многим из нас этот опыт покажется весьма знакомым. То есть, вы отвечаете на один вопрос, а они тут же переходят к другому, а после ответа на этот вопрос – к следующему. Почему? Ну, потому что, как говорит Боб, существует враждебность против капитализма. Это относится к вопросу об интеллектуалах и рынке, потому что люди, о которых говорит Боб, – люди, с которыми он обычно контактирует, – это другие интеллектуалы.

Еще один пример – Рональд Коуз, лауреат нобелевской премии по экономике. Он рассказывает об одном случае, весьма показательном для состояния умов формирователей общественного мнения в Америке. Речь идет о нехватке природного газа в 1960-х годах. Экономист из Чикагского университета Эдмунд Китч написал исследование, в котором показал, какую роль в нехватке природного газа сыграло недальновидное федеральное регулирование. Он представил свои выводы на публичной лекции в Вашингтоне в 1971 году. Вот что написал об этом Коуз:

Большая часть аудитории состояла из вашингтонских журналистов, сотрудников аппарата и комитетов Конгресса, а также других людей с аналогичной работой. Они проявили мало интереса к результатам исследования, но очень хотели узнать, кто его финансировал. Многие, похоже, были убеждены, что юридическая и экономическая программа Чикагского университета была куплена газовой промышленностью. Большая часть аудитории, казалось, жила в простом мире, в котором любой, кто считал, что цены должны расти при определенных обстоятельствах, был сторонником промышленности, а любой, кто хотел, чтобы цены были снижены, был сторонником потребителя. Я мог бы объяснить, что основные аргументы Китча были выдвинуты ранее Адамом Смитом, но большинство слушателей предположили бы, что Адам Смит – это кто-то из сотрудников Американской газовой ассоциации.³²

В этом эпизоде мы видим микрокосм мира, населенного антирыночными интеллектуалами. Продолжение процветания этого класса остается вечной загадкой и проблемой для классических либералов и либертарианцев.

Я не собираюсь решать эту проблему и давать вам окончательное решение прямо сегодня, но я предложу различные теории и попытаюсь отсеять те из них, которые кажутся наиболее правдоподобными.

В 1951 году на заседании Общества Мон-Пелерин в Боваллоне выдающиеся ученые обсудили отношение историков к капитализму. Эти и некоторые другие доклады были позже опубликованы в упомянутой мною книге под редакцией Хайека.³³ В одном из докладов Бертран де Жувенель, выдающийся французский политический философ, описал одну из самых поразительных характеристик современных интеллектуалов: их враждебность по отношению к рынку.³⁴ Почему так происходит? По мнению де Жувенеля, причина не может заключаться в пуританском презрении к общественным порядкам, которые удовлетворяют гедонистические запросы эгоистичных индивидов. В конце концов, современная демократия всеобщего благосостояния также является таким порядком но почему-то интеллектуалы не выступают против нее. Де Жувенель утверждал, что враждебность интеллектуала к бизнесмену не представляет собой никакой загадки, поскольку эти два человека имеют совершенно разные стандарты. Девиз бизнесмена – клиент всегда прав, а задача интеллектуала – сохранять высочайшие стандарты в своей области, даже вопреки весу общественного мнения. Но мне это кажется не очень убедительным объяснением. Например, в демократических государствах всеобщего благосостояния политики и бюрократы тоже должны служить обществу, а не бороться за сохранение стандартов совершенства. Однако враждебность интеллектуала, как правило, не направлена против демократии, государства всеобщего благосостояния или его лидеров и функционеров.

Двадцать один год спустя, в 1972 году, состоялась еще одна дискуссия на тему “Интеллектуалы на рынке”. Общество Мон-Пелерин по понятным причинам вновь и вновь обращалось к этому вопросу, и Р. М. Хартвелл, историк промышленной революции, выступил с докладом “История и идеология”.³⁵ Хартвелл отметил широко распространенное неприятие экономической и политической системы, которая обеспечила институциональные рамки для современного экономического роста. Будучи историком, он, естественно, подчеркнул решающую роль исторических мифов, придуманных и распространяемых академическими историками. Лекция Хартвелла особенно примечательна тем, что обращает внимание на систематический характер антикапиталистического натиска, с которым сталкивается типичный образованный гражданин западной демократии. Подумайте, отражает ли это ваш собственный образовательный опыт. Он отмечает, что история “является лишь одним из элементов в наборе самоусиливающихся предрассудков” против частной собственности и рыночной экономики. В литературе, экономике, философии, социологии и других предметах ученику постоянно предлагают данные и интерпретации, которые сходятся в одном: порочности частного предпринимательства и добродетельности государственного вмешательства и поддерживаемого государством профсоюзного движения. Хартвелл заметил, что “то, что школы и университеты пропагандируют в рамках формального образования, многие другие институты усиливают” – в частности, церковь, искусство, средства массовой информации.

Несколько лет спустя я представил доклад на ту же тему в Обществе Мон-Пелерин и отметил, что мы возвращаемся к той же старой теме, к тому же старому вопросу. Это не доказывает бесполезность такого подхода, а скорее свидетельствует о крайней важности вопроса. Большинство собравшихся прожили достаточно долго, чтобы понять истинность утверждения Йозефа Шумпетера о том, что “капитализм предстает перед судьями, у которых в кармане уже лежит смертный приговор”.³⁶ Единственное, что меняется, писал Шумпетер, – это детали.³⁷ Постоянно меняющееся обвинительное заключение снова и снова предъявляется интеллектуалами.

Шумпетер отмечает, что в прежние времена интеллигенция обвиняла капитализм в обнищании пролетариата, неизбежных депрессиях и исчезновении средних классов. Чуть позже обвинения распространились на империализм и неизбежные войны между империалистами или так называемыми капиталистическими державами.

В последние десятилетия обвинение вновь изменилось, поскольку прежние обвинения стали вопиюще несостоятельными. Капитализм обвиняли в неспособности конкурировать с социалистическими обществами с их якобы высокотехнологическими проектами. Хотите верьте, хотите нет, но это было в моде, когда я поступил в аспирантуру в 1960 году. Только что был запущен первый cпутник. Статистика показывала, что в Советском Союзе выпускалось в три или четыре раза больше инженеров в год, чем у нас, а капиталовложения были просто огромными. Никого не волновало, будет ли этот капитал использоваться эффективно или нет. Но вложения были огромными. Поэтому было неизбежно, что они, как сказал Хрущев, догонят и перегонят нас.³⁸ Итак, нам говорили, что капитализм не может конкурировать с социализмом. Капитализм обвиняли в том, что он способствует автоматизации, что привело к катастрофической постоянной безработице в 1960-х годах. Капитализм обвиняли в создании общества потребления с его свинским изобилием и одновременно обвиняли в неспособности распространить это свинство на низшие слои населения. Капитализм обвиняли в неоколониализме, в угнетении женщин, расовых меньшинств и даже сексуальных меньшинств. Капитализм был обвинен в порождении меркантильной популярной культуры, а теперь, как мы знаем, и в уничтожении самой Земли.

Джордж Стиглер, знаменитый профессор Чикагского университета, который не был идеологом или фанатиком ни в каком смысле, заметил о своем времени: “Постоянный поток новой критики – например, проблема бездомных семей – изобретается и усиленно рекламируется”.³⁹ Это изложение положения дел, фактов. Могут ли быть какие-либо сомнения на этот счет?

Но остается вопрос, что лежит в основе этого постоянно меняющегося и нескончаемого обвинения? Чем объясняется неослабевающая враждебность интеллектуалов к рыночной экономике? Что ж, люди с нашей стороны пытались дать несколько ответов на этот вопрос. Хайек был остро озабочен этой проблемой, поскольку он тоже был твердо убежден в важности интеллектуалов.

Хайек относился к интеллектуалам весьма благосклонно. Их идеи, как он утверждает, в основном определяются честными убеждениями и добрыми намерениями. У Хайека есть эссе под названием “Интеллектуалы и социализм “⁴⁰ одно из его знаменитых эссе, которое стоит прочитать. В нем он вскользь упоминает об эгалитарном уклоне интеллектуалов. Однако его анализ в основном сводится к их сциентизму. Я не знаю, Хайек ли придумал этот термин. У меня есть ощущение, что да. Во всяком случае, он его точно использовал, и он означает неуместное применение методов естественных наук к общественно-научным вопросам. Он считает, что интеллектуалы в основном выступают против рыночной экономики, потому что у них есть эти научные предрассудки. Он говорит о сциентизме в одной из своих книг (самой первой), которую я считаю одной из его лучших книг, под названием “Контрреволюция науки”.⁴¹

По мнению Хайека, основное влияние на интеллектуалов оказал пример естественных наук и их приложения. По сути, его идея заключается в следующем: по мере того как человек постигал и контролировал силы природы, интеллектуалы увлеклись идеей, что аналогичное овладение социальными силами может принести человечеству такие же блага. Интеллектуалы находятся под влиянием убеждений, что “преднамеренный контроль сознательной организации и в социальной сфере всегда превосходит результаты спонтанных процессов, которые не направляются человеческим разумом”.⁴² Хайек даже делает следующее поразительное заявление: “То, что при применении инженерных методов управление всеми формами человеческой деятельности в соответствии с единым согласованным планом должно оказаться столь же успешным в обществе, как это было в бесчисленных инженерных задачах, – слишком правдоподобный вывод, чтобы не соблазнить большинство тех, кто восторгается достижениями естественных наук. Следует признать, что потребуются весомые аргументы, чтобы опровергнуть сильную презумпцию в пользу такого вывода, и что эти аргументы не были адекватно изложены”⁴³

Хайек говорит о том, что вполне естественно иметь столь сильную презумпцию в пользу сознательного общего планирования общества некоторыми людьми в соответствии с научными принципами. Хайек продолжает и говорит, что научный аргумент “не потеряет своей силы до тех пор, пока не будет убедительно показано, почему то, что оказалось столь неизбежно успешным в создании достижений в столь многих областях, должно иметь пределы своей полезности и стать вредным, если выйти за эти пределы.”⁴⁴

Я надеюсь, что в основном вы сможете это понять. Для меня же крайне сложно понять аргументацию Хайека. Похоже, он хочет сказать, что, поскольку естественные науки добились больших успехов, а бесчисленные отдельные инженерные проекты были плодотворны, вполне понятно, что многие интеллектуалы должны прийти к выводу, что направление всех форм человеческой деятельности в соответствии с единым планом будет столь же успешным. Прежде всего, успехи естественных наук не были достигнуты в соответствии с общим центральным планом. Скорее, они были результатом работы многих отдельных децентрализованных, но скоординированных исследователей, согласованных с помощью неформальных механизмов. В некоторых отношениях эти усилия были аналогичны рыночному процессу, но центрального планирования в связи с успехами науки изначально не существовало. Во-вторых, из того факта, что многие конкретные инженерные проекты были плодотворны, не следует, что единый обширный инженерный проект, включающий в себя все отдельные проекты, скорее всего, будет успешным. Также не кажется вероятным, что большинство людей сочтет такое утверждение правдоподобным.

Почему же в таком случае для интеллектуалов “естественно”, “логично” или “легко” понять, что от успехов децентрализованных научных исследований и отдельных инженерных проектов следует переходить к плану верховной власти, призванной руководить всеми формами человеческой деятельности?

Йозеф Шумпетер рецензировал книгу Хайека “Дорога к рабству”, когда она вышла в свет, и я считаю уместным привести здесь его слова. Он отметил, что “Хайек был предельно вежлив” по отношению к своим оппонентам, поскольку почти никогда не приписывал им “ничего кроме интеллектуальных ошибок”.⁴⁵ Но, как заявляет Шумпетер, “Не все моменты, которые необходимо озвучить, можно изложить без более откровенных высказываний”.⁴⁶ Здесь Шумпетер подразумевает важное различие. Цивилизованность в дискуссии, включая формальную презумпцию добросовестности оппонентов, должна быть в порядке вещей. К этому всегда призывают. Но есть место и для попыток объяснить позицию, например, антирыночных интеллектуалов. Можно предположить, что в этом деле “вежливость” – не самое нужное. Что касается интеллектуалов-позитивистов, которые на основе успехов естественных наук доказывали необходимость централизованного планирования, то вполне возможно, что этот ложный вывод не был простой интеллектуальной ошибкой, но ему способствовали их предрассудки и обиды, а также, возможно, их собственная воля к власти. (Другим термином для сциентизма может быть позитивизм, но не в строгом философском смысле логического позитивизма, а в том смысле, который я объясню в одной из следующих лекций, где я буду обсуждать сен-симонистов).

В любом случае, Хайек, как я уже говорил, был главой моего диссертационного комитета и безупречным джентльменом. Возможно, когда он говорил об этих проблемах, он был слишком джентльменом. Например, он посвятил “Дорогу к рабству” “социалистам всех партий”. Это все равно что Айн Рэнд посвятила бы “Атлант расправил плечи” “бандитам всех мастей”. Это действительно кажется мне немного странным, и, честно говоря, я никогда не слышал, чтобы кого-то убедили аргументы Хайека. Я знаю, что некоторые люди – некоторые социалисты, троцкисты, например, – были переубеждены аргументами Мизеса. Мизес был очень жестким и не слишком вежливым по отношению к своим оппонентам.

Вот что он говорит об интеллектуалах: «Ортодоксия любого рода, любая претензия на то, что система идей является окончательной и должна быть беспрекословно принята как единое целое, — это единственная точка зрения, которая по необходимости враждует со всеми интеллектуалами, независимо от их взглядов на конкретные вопросы”.⁴⁷ Это удивительное заявление. Это заявление Хайек делает о категории людей, которая в двадцатом веке включала в себя тысячи и тысячи апологетов советского коммунизма. Однако Хайек утверждает, что они выступали против любой формы ортодоксии, что их нужно было убедить при помощи абсолютной логики.

Это, как мне кажется, действительно предельно вежливо. Хайек, похоже, считал, что все интеллектуалы – это что-то вроде Бертрана Рассела или что-то вроде него самого. Однако были десятки тысяч интеллектуалов, которые поддерживали сталинизм. Были тысячи интеллектуалов, которые поддерживали фашизм и национал-социализм. Один из величайших американских поэтов двадцатого века, Эзра Паунд, во время войны оказался в Италии. Он выступал по радио от имени Муссолини и считал себя его другом и сторонником. И таких примеров можно привести множество. Так что, о чем говорит Хайек, я не знаю. Я думаю, что обращаться с интеллектуалами слишком мягко – не лучший подход.

А теперь мы переходим к Шумпетеру и его собственной теории интеллектуального пролетариата. Упрекая Хайека, в месте, которое я уже цитировал выше, Шумпетер предположил, что тот мог бы извлечь полезный урок из Маркса. Это можно понимать следующим образом: Шумпетер всю жизнь занимался марксизмом, – в основном как критик, – но у него были и общие черты с Марксом. Как и Маркс, он придерживался крайне пессимистичного прогноза для капиталистической системы, хотя и по другим причинам. Хотя Шумпетер считает, что интеллигенция сыграет ключевую роль в гибели капитализма, он ни в коей мере не опирается на сценарий, изложенный в “Коммунистическом манифесте”.

По марксистскому сценарию, провозглашенному Марксом и Энгельсом, по мере приближения последней революции часть буржуазных идеологов перейдет на сторону пролетариата. Это будут те идеологи, которые, как говорится, дошли до теоретического понимания исторического движения в целом. Заметьте, речь идет не о том, что люди перейдут из среднего класса, где они родились, в коммунистическое движение. Это не потому, что они понимают, что коммунизм справедлив или что он приведет к лучшему обществу. Дело в том, что они понимают теоретическое движение. Видите, что здесь происходит? Это своего рода гегельянство. Они понимают, как развивается история. Быть на другой стороне, идти против течения истории – это абсурд, как если бы кто-то пытался летать, прыгая со здания и размахивая руками. Когда они видят тенденцию исторического движения, то, несмотря на абсурдность и безумие, они поддерживают дело пролетариата. Но это происходит не из-за идеи, что коммунизм более справедлив.

Как утверждают Маркс и Энгельс в своем смехотворно самодовольном описании, именно этот сценарий будет реализован. Но это не устроило такого скептика, как Шумпетер. “Марксизм” Шумпетера, если его можно так назвать, заключался в изучении капитализма как системы с определенными, неизбежно сопутствующими социологическими чертами, а также в выявлении классовых интересов интеллектуалов в рамках этой системы. Шумпетер утверждает, что по сравнению с предыдущими общественными порядками капитализм особенно уязвим для атак: “в отличие от любого другого типа общества, капитализм неизбежно и в силу самой логики своей цивилизации создает, воспитывает и субсидирует заинтересованных в социальных беспорядках”.⁴⁸

В частности, капитализм порождает и взращивает класс светской интеллигенции. Это не та интеллигенция, которая существовала в большинстве других обществ, связанных с религией. Это светские интеллектуалы, обладающие властью устного и письменного слова. Капиталистическая машина богатства делает возможными дешевые книги, брошюры, газеты, или – сегодня – радио, телевидение и Интернет, для все более широкой публики, которая читает их и субсидирует образование и грамотность.

Свобода слова и печати, закрепленная в либеральных конституциях, то есть капиталистическая свобода, подразумевает также, по словам Шумпетера, “свободу подкапываться под основы капиталистического общества”.⁴⁹ Этот анализ изложен на нескольких страницах его знаменитой книги Capitalism, Socialism, and Democracy. В рамках либерального порядка существует постоянное подтачивание системы, которое поддерживается критическим рационализмом, присущим капиталистическому обществу. Более того, в отличие от прежних режимов, капиталистическому государству трудно подавлять диссидентствующих интеллектуалов. Такие действия противоречат общим принципам верховенства закона и ограничениям полицейских полномочий, которые сами по себе дороги буржуазии.

Ключом к враждебности интеллигенции по отношению к капитализму, по мнению Шумпетера, является распространение образования, особенно высшего. Это создает в капиталистических странах – и мы наблюдаем это и в развивающихся странах – ситуацию, при которой огромная часть молодежи страны продолжает обучение не только в средней школе, но и в колледже и университете. Цель британского лейбористского правительства – обеспечить поступление каждого молодого человека в колледж или университет, и в Соединенных Штатах эта цель достигнута более чем наполовину.

Одним из результатов этого, конечно же, стало «отупление» высшего образования. Нельзя привлекать всю молодежь в колледжи и университеты и ожидать, что высшие учебные заведения останутся такими же, какими они были раньше.

Во многих случаях наблюдается рост числа студентов, посещающих высшие учебные заведения. Это создает безработицу или неполную занятость среди людей, получивших высшее образование. Многие из них становятся психологически безработными в сфере ручного труда, не приобретая при этом способности к профессиональной деятельности. То есть работать автомеханиками или в пиццериях им теперь не по зубам, а юристами – не очень-то получается, хотя именно это они и попытаются сделать. Многие из них будут преподавать в государственных школах, и большая часть моих студентов – будущие учителя государственных школ, а также преподаватели средних школ. И точно так же, как худшие студенты в медицинской школе (согласно их оценкам) становятся психиатрами, худшие студенты в колледжах, соответственно, становятся учителями. И это не значит, что среди них нет хороших учителей, но мы говорим о средних показателях.

Дело в том, что, как указывает Шумпетер, они просто чувствуют, будто бы слишком хороши, чтобы делать то, что легко делали бы люди предыдущих поколений. Непрочное социальное положение этих интеллектуалов порождает недовольство и обиду, которые часто рационализируются как социальная критика.

Вот что пишет Шумпетер. Это эмоциональное недомогание “гораздо более реально объясняет враждебность к капиталистическому строю, чем теория – сама по себе рационализация в психологическом смысле, – согласно которой интеллектуальное праведное негодование по поводу пороков капитализма просто представляет собой логический вывод из возмутительных фактов…”⁵⁰

Помните, Нозик и Стиглер говорили об этой базовой враждебности, независимой от того, какие конкретные обвинения выдвигаются и что на них отвечают. Шумпетер говорит, что их нужно игнорировать. Довольствуйтесь хорошими ответами, которые вы дали на эти обвинения, а затем посмотрите, что за ними стоит. К чему эти постоянные нападки на капитализм? Главное достоинство аргумента Шумпетера в том, что он проясняет неизменную черту социологии радикализма и революции: охоту за государственными должностями, о которой я говорил в связи со школой индустриалистов и их анализом. Взаимосвязь между чрезмерным образованием, растущим резервуаром безработных интеллектуалов, давлением на бюрократические должности и политическими потрясениями была общим местом среди европейских наблюдателей XIX века⁵¹.

Позднейшие революционные движения, как правые, так и левые, в значительной степени можно понимать как идеологически закамуфлированный налет на большое государственное агентство занятости. Так было и в XIX веке.

Эта точки зрения лучше позволяет понять утверждение о том, что государство всеобщего благосостояния спасло капитализм. Возможно, вы слышали об этом, поскольку государство всеобщего благосостояния действительно обеспечило бесконечный источник государственных рабочих мест, которые в основном предназначены для среднего класса, получающего то, что до сих пор называется университетским образованием, и который поэтому не требует, как в XIX веке, революции. Это и работа в EPA (Агентстве по охране окружающей среды), и бесконечная социальная работа того или иного рода, и все остальные аспекты государства всеобщего благосостояния. Что ж, теперь это рабочие места, и у тех, кто получил университетское образование, но не может найти работу в частном секторе, теперь есть источник дохода.

Хотя в идентификации Шумпетером системного избытка интеллектуалов как источника антикапитализма, несомненно, есть большая доля истины, она также создает определенные трудности, самая важная из которых заключается в следующем: проблема не столько в безработных интеллектуалах, сколько в тех, кто работает. Интеллектуалы, не способные найти подходящую работу, вполне могут стать подходящей субкультурой – скажем, в Гринвич-Виллидж, а также периодически становиться пушечным мясом для революционных движений, например среди коммунистов-анархистов в конце XIX века и прямо сейчас в некоторых странах третьего мира. В Германии после Первой мировой войны художники и писатели, оказавшиеся за бортом авангардной культуры Веймара, занимали видное место среди ранних национал-социалистов.

Но тезис Шумпетера не выдерживает критики во многих других случаях, куда более исторически значимых. Эмиль Золя и Анатоль Франс, Герхард Хаффман и Бертольд Брехт, Уэллс и Бернард Шоу, Джон Дьюи и Эптон Синклер не были безработными интеллектуалами. Сегодня во всех развитых странах есть звезды журналистики, а в Америке можно назвать газетчиков, зарабатывающих два миллиона долларов в год и более – таково дикое неравенство капитализма. Эти люди, как правило, критикуют систему частного предпринимательства. Прислушайтесь к тону их голоса, когда речь заходит о капитализме, обратите внимание на то, какие новости они выделяют и ставят во главу угла, рассказывая о большом бизнесе и его ужасных проступках. Это продолжается день за днем, час за часом, год за годом, и возникает вопрос, почему так много успешных и весьма влиятельных интеллектуалов становятся язвительными критиками свободной экономики.

Что ж, давайте обратимся к Людвигу фон Мизесу. Если Шумпетер отказывался быть чрезмерно вежливым, когда дело касалось антирыночных интеллектуалов, то что мы скажем о наставнике Хайека, Людвиге фон Мизесе? Мизес исследовал основы антикапиталистической ментальности. У него есть книга с таким названием.⁵² Хотя это не лучшая его работа. Он подчеркивает, что источником этого менталитета является недобросовестная личная мотивация, обида и зависть. Он также подчеркивает, что общество, основанное на статусе сегодня заменено обществом, основаном на контракте. Статусное общество – это общество, в котором все, что вы делали в жизни, в значительной степени определялось вашим положением, в момент, когда вы родились. Общество контракта – это общество, в котором все, что вы делаете в жизни, в значительной степени зависит от ваших собственных усилий. Замена одного типа общества другим обостряет чувство неудачи и неполноценности у тех, кто не добился успеха. В условиях, когда талантам открывались широкие возможности во всех сферах деятельности, отсутствие финансового успеха стало приговором. Это бремя некоторые пытаются переложить на социальную систему. Интеллектуалы, по мнению Мизеса, имеют эту слабость, возможно, в гипертрофированной форме. В некоторых случаях Мизес заходит так далеко, что прослеживает психологические корни антилиберализма в психической патологии. Обвинение социальной системы теми, кто не в состоянии справиться с реальностью своих относительных неудач в жизни, как утверждает Мизес, является психическим расстройством, которое психиатрия до сих пор не смогла классифицировать. Мизес рискнул назвать это состояние “комплексом Фурье” в честь раннего французского социалиста Шарля Фурье. Насколько мне известно, психиатры не проявили особого энтузиазма в признании этой работы Мизеса.

Хотя акцент Мизеса на зависти и недовольстве является наиболее известной из его попыток объяснить этот антикапиталистический менталитет, я утверждаю, что он использовали и другой подход, который может быть более плодотворным.

В раннем эссе под названием “Психологические корни сопротивления экономике” Мизес начинает радикальную атаку на ту часть традиционной западной морали, которая порицает зарабатывание денег.⁵³ Приводя в качестве примера знаменитую работу римлянина Цицерона, Мизес заявляет, что презрение к зарабатыванию денег глубоко укоренилось в западной культуре.⁵⁴ Именно оно, по его мнению, является источником враждебности к капиталистам, торговле и спекуляции, которая доминирует во всей нашей общественной жизни, политике и литературе. Это презрение, взращенное и поддерживаемое на протяжении веков и смены режимов, является естественным порождением классовой морали.

Мизеса – как вы можете себе представить, учитывая его взгляды, – очень огорчало это презрение к зарабатыванию денег, к коммерции, к торговцам и к бизнесменам, которое пропитало нашу цивилизацию и нашу культуру. Это одна из причин, по которой он с таким огромным уважением отнесся к книге Айн Рэнд “Атлант расправил плечи”, когда она была опубликована. По его словам, этот кластер ценностей – естественный результат определенной классовой морали, в частности морали тех классов, которые защищены от рынка тем обстоятельством, что живут за счет налогов. Им не нужно беспокоиться о рынке. Им не нужно заботиться о спекуляциях или получении прибыли. В наше время эта мораль, как он утверждает, порождается священниками, бюрократами, профессорами и армейскими офицерами, которые с отвращением и презрением смотрят на предпринимателей, капиталистов и спекулянтов. Понимание масштабов распространенности этой антирыночной этики помогает объяснить – в отличие от другого подхода Мизеса, основанного на зависти – антирыночные взгляды, часто встречающиеся даже в частном секторе среди экономически успешных людей. Мизес говорит: “Никто не избежит власти господствующей идеологии”.⁵⁵ Таким образом, “предприниматели и капиталисты сами находятся под влиянием морального мировоззрения, которое наносит ущерб их деятельности”. Не так уж редко случается, что даже успешные бизнесмены, сделавшие деньги, но особенно их сыновья и дочери, выступают против капиталистической системы. Это происходит, как объясняет Мизес, “из-за господствующей идеологии, воздействию которой они подвергаются. Они страдают от нечистой совести и чувства неполноценности”.⁵⁶ Как говорит Мизес, “это проявляется, в частности, в поддержке социалистических движений миллионерами, их сыновьями и дочерьми”.⁵⁷

Оригинал статьи: https://mises.org/podcasts/history-struggle-liberty/6-new-world-capitalism

Перевод: Наталия Афончина

Редактор: Владимир Золоторев