Долго считалось, что всеобщая демократия является окончательным противоядием от войны. Однако оказалось, что это не так. Спенсер определял либеральную демократию как систему, в которой индивид свободен распоряжаться результатами своего труда на рынке. Однако общества, построенные на принципах социального обеспечения, по его мнению, не могли быть рационально названы демократиями.

*Глобализм подрывал Конституцию, а вмешательство в дела других стран приводило к непредвиденным последствиям, таким как централизация власти в руках президента.

Эффекты промышленной революции являются одной из главных тем классического либерализма. С 1750 по 1850 год индустриализация медленно набирала обороты в Британии. Разделение труда и урбанизация считались катастрофой. Считалось, что только профсоюзы могли улучшить условия труда рабочих. Этот миф создал устойчивое мнение, что принцип laissez-faire разрушает страны, и породил требование государственного вмешательства для защиты жертв капитализма.

Однако оптимистическая школа постепенно начала оспаривать эти пессимистические взгляды. Она собирала объективные данные и использовала более совершенную экономическую теорию. Данные о заработной плате, доступности продуктов питания и продолжительности жизни сравнивались с ужасающими историями первых лет индустриализации. В результате оказалось, что уровень жизни большинства рабочих улучшился. Промышленная революция позволила десяткам миллионов людей выжить в условиях стремительного роста населения. Это была не проблема, это было решение.

Текст лекции 5 из 10 курса Ральфа Райко "История: борьба за свободу

(Эта стенограмма отредактирована для ясности и удобочитаемости. Вопросы и ответы в конце лекции опущены. Примечания добавлены Райаном Макмакеном).

Сегодня я завершу рассмотрение ряда важных аспектов вопроса войны и мира в контексте классического либерализма и либертарианства. Затем мы обсудим один из ключевых вопросов всей истории классического либерализма — влияние промышленной революции.

Мир с помощью демократии

Постоянный интерес вызывает вопрос так называемого “мира с помощью демократии”. Эта концепция была предложена рядом теоретиков и вызвала определенную критику. Это некий нео-вильсонианский подход, в рамках которого утверждается, что всеобщая демократия является окончательным средством против войн. Основные положения этой теории в контексте международных отношений можно сформулировать словами возможно знакомого вам словами автора: Р. Дж. Раммеля. Раммель известен своей книгой «Death by Government» (“Смерть от правительства”), где он приводит статистику убитых различными правительствами за последние десятилетия XX века.¹ Книга может показаться полезной, но я рекомендую относиться к приведенным в ней статистическим данным с осторожностью. В некоторых случаях он использует надежные источники. Однако в самых важных примерах “смертей от правительства”, таких как Советский Союз, он приводит цифру в 61 миллион жертв политики советского режима. Это совершенно невероятная цифра. ² Никто, кроме него, в это не верит. Даже самые давние критики Советского Союза называют число около 20 миллионов жертв, включая все причины, связанные с периодами правления Ленина и Сталина.³ Поэтому я хочу подчеркнуть, что Раммель, даже будучи экспертом в своей области, требует осмотрительного подхода.

Раммель также принял участие в дискуссии по вопросу о “демократическом мире”, поэтому стоит рассмотреть его точку зрения наряду с другими. Вот основные положения этой школы:

1. Демократии не ведут войны друг с другом.

2. Демократии ограничивают двустороннее насилие.

3. Демократии являются наименее воинственными из всех государств.

Раммель использует термин “либеральная демократия” — что вызывает сомнения по ряду причин — и применительно к концепции “спонтанного порядка” Хайека. Либеральная демократия, согласно Раммелю, представляет собой “свободный рынок в широком смысле: в экономике, обществе и политике, в рамках общей правовой системы гражданских свобод и политических прав”.⁴

По мнению Раммеля, такие политические системы способствуют поискам компромисса и терпимости и естественным образом притягиваются друг к другу благодаря своим внутренним сходствам, что снижает вероятность насилия между ними.⁵

Он утверждает, что это утверждение подтверждается обширным объемом данных, начиная с времён городов-государств Древней Греции и до наших дней. Политические выводы этой идеи очевидны и они используются правительством США. Президент Буш, например, заявил нечто вроде: “Демократии не воюют с демократиями”. Согласно Раммелю и другим сторонникам этой теории, повсеместное распространение демократии позволит положить конец войнам. Теория “демократического мира”, разумеется, подверглась значительной критике. Например, в статьях Кристофера Лэйна и, особенно, Теда Карпентера из Института Катона. Кристофер Лэйн утверждает, что реалистическая точка зрения на международные отношения гораздо лучше объясняет отсутствие вооружённых конфликтов между демократическими странами. Например, баланс сил во времена Холодной войны и страх перед Советским Союзом делали маловероятным возникновение вражды между демократическими странами.⁶

Очевидно, что основной проблемой этой концепции является определение того, какие страны считаются демократическими.⁷ Чтобы расширить диапазон данных до 2500 лет и включить в них «демократические», по мнению Руммеля, классические Афины, он “ослабил” определение демократии и включил в него критерий равенства прав по крайней мере двух третей мужчин. Однако этот трюк не работает. Даже в классических Афинах — не считая других греческих городов-государств и не принимая во внимание женщин — большинство населения составляли лица, не имевшие политических прав, такие как рабы и иностранцы. Число граждан, имевших право голоса, было весьма незначительным по сравнению с населением Афин.

Случаи, когда демократии вступали в войну друг с другом, в рамках этой концепции объясняются просто — одна из сторон конфликта просто не признается демократией. Например, бурские республики не считаются демократиями, несмотря на то, что Британия и остальной мир считали их таковыми. В то время никто не считал, что отказ в праве голоса неграмотным чернокожим является нарушением принципов демократии. Таким образом, в англо-бурской войне Британия конфликтовала с другой демократией того времени — бурской республикой. В случае Гражданской войны в США Конфедеративные Штаты Америки также не признаются демократией, поскольку голосовать могли только белые мужчины, а президент не избирался напрямую. Раммель, похоже, забыл, что то же самое было характерно и для республики, основанной в 1789 году. Президент не избирался напрямую, а назначался через сложную систему выборщиков, которая в те времена не была формальностью. Имперская Германия, то есть Германский Рейх, основанный Бисмарком в 1871 году, также не считается демократической, хотя имеет всеобщее избирательное право для мужчин, чего Британия достигла только спустя десятилетия. Поскольку министерства не подчинялись рейхстагу, а армия находилась вне его контроля, Раммель утверждает, что “в вопросах внешней политики Германия была автократичной, без демократического контроля…”⁸ Именно в таких исторических примерах Раммель и другие теоретики, будучи политологами, а не историками, демонстрируют поразительное невежество.

Возьмем для примера кризис июля 1914 года: британская общественность и парламент были в неведении относительно секретных обязательств перед Францией, которые втянули Англию в войну. Оказалось, что даже кабинет министров не знал об их истинном содержании. То есть факт, что Англия имела обязательства, на выполнении которых настаивала Франция, был неизвестен даже британскому парламенту и самому кабинету. Именно тогда Джон Морли, последний из великих английских либералов, подал в отставку из правительства Асквита в знак протеста. Идея о том, что внешняя политика какой-либо из великих держав того времени, включая Соединенные Штаты, была под “демократическим контролем”, выглядит абсурдной.

Еще один пример, который используют некоторые из сторонников этой теории и который демонстрирует их ужасающую неосведомленность, — это вступление Италии вступила в Первую мировую войну. Они утверждают, что Италия имела либеральное правительство, и поэтому нарушила свои обязательства перед Германией и Австрией и присоединилась к либеральным странам — Англии и Франции.⁹ Однако это не объясняет, как Италия оказалась вовлечена в войну. На тот момент Италия не была демократией. Право голоса имели около 10% взрослых мужчин – из-за требований к грамотности и собственности. Война была результатом закулисных интриг: итальянский режим был втянут в конфликт в результате обещаний, что Италия получит колониальные территории по итогам войны.¹⁰ Такие детали, вероятно, кажутся большинству людей архаичными и несколько неясными. Но факт остается фактом, и этот факт является историческим аргументом. Воюют ли демократии друг с другом? Является ли демократия исторически сдерживающим фактором для войны? Люди, придерживающиеся такой точки зрения, включая Раммеля, просто неправы с исторической точки зрения.

Демократическая Англия, например, объявила войну демократической Финляндии в 1941 году. Это было вызвано желанием Черчилля задобрить Сталина.

Яркий пример — интерпретация Раммелем израильской атаки на американский разведывательный корабль USS Liberty во время арабо-израильской войны 1967 года. Не знаю, знакомы ли вы с этим событием, но есть целые сайты, посвященные этой проблеме, которые содержат свидетельства оставшихся в живых участниками той атаки. Израильская атака, в результате которой погибли 34 американских моряка и 171 было ранено, судя по всем имеющимся доказательствам, была преднамеренной. Обычно такая атака могла бы стать поводом для объявления войны. В этом случае этого не произошло, в частности, потому, что, как заявил адмирал ВМС США, позиция президента Линдона Джонсона заключалась в следующем: «ему было безразлично, что корабль потонет, лишь бы не ставить своих союзников в неловкое положение».¹¹ Как бы то ни было, Раммель рассматривает атаку как преднамеренную со стороны израильтян и не считает ее случайностью или результатом ошибки в идентификации корабля. Однако странный аргумент, на который он опирается, исключая этот акт войны из рассмотрения, состоит в том, что Израиль был лишь частично свободным государством из-за его сильно социализированной экономики.

Насколько свободны современные «либеральные» демократии?

Видите ли вы, как тут, по словам Карпентера,¹² «манипулируют» определениями? Раммель, похоже, не осознает, что включение элементов социализированной экономики разрушает его идеалистическую точку зрения на либеральные демократии современного мира и его отождествление демократии со свободой.

Обратимся к Герберту Спенсеру, который успел застать время, когда люди начали столь легкомысленно говорить о демократии и о том, как она оправдывает любые действия правительства. Вот что говорил Спенсер: “Я свободен!“ — думает англичанин. „Как я могу быть несвободным, если своим голосом участвую в избрании представителя, который помогает определять национальную политику, внутреннюю и внешнюю?»¹³

Далее Спенсер так отвечает на эту позицию: «Возможность кинуть бюллетень на голосовании он приравнивает к обладанию той неограниченной свободой действий, которую подразумевает свобода…»¹⁴ Это ведь так часто встречается и в наши дни, не так ли? Одна из причин, по которой правительство контролирует социальную рекламу и настаивает на том, что голосование — это обязанность каждого, заключается в том, чтобы общественность считала голосование самой базовой свободой. Но, как утверждает Спенсер, несмотря на то, что человек может раз в два года или раз в четыре года бросить в урну свой бюллетень, гораздо более важно другое: «наказание, которое каждый день напоминает ему, что на его детях должна быть печать государственного образца, не такая, как хочет он, а такая, как хотят другие».¹⁵ Спенсер указывает, что гораздо важнее этого одного из ста миллионнов голоса, который американцы имеют на президентских выборах каждые четыре года, тот факт, что они находятся под гнетом системы государственного образования, принудительного посещения школы, государственных субсидий, государственного диктата содержания умов детей и контроля над их умами. Это гораздо важнее, чем мистифицированный, идеализированный бумажный бюллетень.

Спенсер писал: «Основной вопрос для гражданина заключается в том, какая часть его труда уходит на власть, которая им управляет, и какая часть остается для удовлетворения его собственных потребностей».¹⁶ К чему я веду? Что такое эта «либеральная демократия»? Спенсер предлагает простой критерий. Человек свободен в той степени, в которой он может распоряжаться продуктом своего собственного труда, результатами своих усилий на свободном рынке. Что мы видим среди так называемых либеральных демократий в современном мире? Какой образец либеральной демократии США стремятся навязать повсюду? С большой вероятностью Спенсер насмешливо отозвался бы о предположении, что государства всеобщего благосостояния — которые регулярно изымают 50–60 процентов дохода граждан в виде налогов — могут называться «свободными обществами». Конечно, люди имеют право производить и распространять порнографию сколько угодно. Я не буду спорить по этому поводу — это личный выбор. Но я не думаю, что эта свобода так же важна, как свобода сохранить то, что вы честно заработали, и использовать это для своих собственных целей и нужд своей семьи.

Антидемократические элементы американского государства

Раммель признает, что даже в демократиях существуют агентства, такие как ЦРУ, которые являются практически тоталитарными подсистемами, находящимися вне какого-либо народного контроля. Он делает это для того, чтобы предупредить критику того, что Соединенные Штаты за последние десятилетия организовывали убийства и поддерживали вооруженные восстания в странах, с которыми не находились в состоянии войны. Например, США фактически свергли или помогли свергнуть демократически избранные режимы в Гватемале, Иране и Чили. Такие действия едва ли совместимы с терпимостью и уважением к другим, которые, по мнению Раммеля, демократия должна культивировать. Ответ Раммеля состоит в том, что решение этой проблемы — существование подсистем тоталитарного контроля внутри демократической системы — заключается в «большей открытости и усилении демократического контроля».¹⁷

Мне это кажется наивным. Как будто это вообще реально: подчинить демократическому контролю ЦРУ, АНБ и все остальные разведывательные агентства, особенно в Соединенных Штатах. Эти агентства занимаются вмешательством во внутренние дела стран по всему миру, пытаясь превратить их в демократии. Сколько людей в Америке вообще знают, что ЦРУ несколько раз планировало убить Фиделя Кастро? Единственный вопрос — ставило ли оно в известность Джона Кеннеди или держало его в неведении, чтобы он мог отрицать свою осведомленность, если это вдруг станет известно. ЦРУ предпринимало множество попыток — с обычным для себя блеском и неизменным успехом — отравить сигары Кастро. Оно также пыталось внедрить в них какой-то депиляторный агент, чтобы Кастро потерял бороду, которая якобы была важным символом патриархального статуса для его народа.

Неудивительно, что Кастро приветствовал размещение советских ракет, особенно после вторжения в заливе Свиней (Вторжение в залив Свиней (17 апреля 1961 г.), неудавшееся вторжение на Кубу в заливе Свиней (или Плайя-Хирон) на юго-западном побережье около 1500 кубинских эмигрантов, выступавших против Фиделя Кастро – прим.пер.). Так работает ЦРУ, и идея, что деятельность ЦРУ можно каким-то образом сделать прозрачной, кажется абсурдной. Один из аспектов вопроса, который, похоже, был упущен из виду сторонниками теории демократического мира, заключается в следующем. Предположим, что все страны могут быть в одночасье или в течение короткого времени преобразованы в устойчивые демократии, отвечающие критериям, используемым этими теоретиками: наличие гражданских свобод, верховенство закона, право собственности и так далее. Тогда, оставив в стороне другие соображения, идея всеобщего и вечного мира посредством демократии могла бы на первый взгляд показаться правдоподобной, если бы только мир, состоящий из устойчивых демократий, не привел к созданию мирового правительства.

Мировое правительство – за исключением ядерного апокалипсиса – это худшее, что могло бы случиться с человечеством. Мировое правительство с гармонизацией налогов по всему миру; перераспределение средств из Америки, Европы и Канады в пользу большей части населения мира в Индии, Китае, Бангладеш, Индонезии и других странах; мировой банк, в котором центральные банкиры могли бы бесконтрольно раздувать инфляцию. Допустим, мирового правительства не будет, и у нас останутся независимые демократические государства. Тогда, возможно, можно было бы добиться всеобщего мира через демократию. Однако сам процесс всеобщей демократизации и превращения демократии в реальность во всем мире — этот крестовый поход за демократию — был бы длительным, затяжным делом, сопровождающимся множеством непредвиденных последствий. Власть правительства США неизбежно усилились бы, как мы видим это даже в текущей «войне с терроризмом». Затраты для американских налогоплательщиков увеличились бы. А что осталось бы от свободного общества — это большой вопрос.

Классический либерализм против интервенций в другие страны

Я хотел бы завершить этот раздел изложением некоторых общих соображений, почерпнутых из работ классических либеральных мыслителей, начиная с Ричарда Кобдена, Уильяма Грэма Самнера и Мюррея Ротбарда, которые писали на эту и другие темы. Я предлагаю рассмотреть эти идеи как основные возражения против интервенционизма в международных отношениях.

Что касается Соединенных Штатов — безусловно, наиболее значимого примера сегодня, поскольку эта страна является единственной существующей сверхдержавой и претендентом на мировое господство, — то с точки зрения либертарианства против политики интервенционизма могут быть выдвинуты несколько серьезных теоретических аргументов.

Во-первых, нет оснований полагать, что наши политические лидеры обладают большей компетентностью в международных делах, чем в делах внутренних. Если вы считаете, что они вносят хаос в американскую экономику и общество, то почему вы должны предполагать, что на международной арене они будут более компетентны? Процесс, с помощью которого отбираются наши лидеры, практически гарантирует общую некомпетентность и неосведомленность. Иностранные интервенции часто инициируются исключительно по партийным политическим причинам — то есть ради немедленной выгоды для политика или его партии. Политические лидеры знают, что результаты опросов общественного мнения почти всегда показывают рост популярности президента – это называется «стимулирующий выстрел» – когда возникает международный конфликт.

Во-вторых, в сфере международных отношений имеет важное значение идея, популяризованная школой теории общественного выбора,. Решение об интервенции, как и все политические решения, подвержено влиянию лоббистских групп, представляющих избирателей с особыми интересами. Интересы широкой общественности теряются в процессе определения политики.

Нельзя переоценить тот факт, что американский народ, в терминах теории общественного выбора, «рационально невежественен» в международных делах. Его знание об иностранных государствах, их истории, проблемах, а иногда даже примерного местонахождения этих стран на карте, даже континента, на котором они располагаются, ограничено – и это еще мягко говоря. Это неоднократно становилось предметом заслуженного высмеивания. Следовательно, интервенционистская внешняя политика, как правило, определяется относительно небольшими группами и кликами с частными финансовыми или эмоциональными интересами в иностранных делах. Среди таких групп, влияющих на политику США за рубежом, можно назвать определенные капиталистические круги, стремящиеся переложить издержки ведения бизнеса в иностранных государствах на общество. В наши дни сюда можно отнести нефтяные компании и различные американские этнические группы, имеющие сильную эмоциональную привязанность к иностранным государствам и политическим движениям. И речь идет не только о сионистах. Есть также кубино-американская община во влиятельном штате Флорида, которая оказывает давление на Республиканскую партию, чтобы та продолжала экономическую блокаду Кубы, продолжающуюся уже более сорока лет. Эта блокада не свергла Кастро, но дала ему и коммунистам оправдание для провалов коммунистической экономики Кубы. Кастро может обвинить в этом американцев и американское эмбарго. Сегодня не только либеральные, но и консервативные и центристские голоса в политике заявляют, что пора прекратить это глупое эмбарго. Оно не выполнило своей задачи, так зачем его продолжать? В значительной степени эмбарго сохраняется из-за политического влияния этой общины во Флориде, которая крайне настойчиво отстаивает свою позицию.

Третье. Даже если предположить, что активистская внешняя политика была бы сформулирована компетентными лидерами — что крайне маловероятно! — которые никогда не использовали бы её для личной политической выгоды и были бы неуязвимы для давления со стороны групп особых интересов, мир всё равно остаётся настолько сложным местом, что американские интервенции, скорее всего, будут иметь негативные непредвиденные последствия. Классический пример — Первая мировая война, в которой участие США привело к полной победе Антанты. Эта победа Англии и Франции на Парижской мирной конференции, завершившейся злосчастным Версальским договором, заложила основы для Второй мировой войны.

Следующий момент. Используя аргументациею Уильяма Грэма Самнера можно сказать, что глобалистская политика подрывает американскую конституционную систему¹⁸, концентрируя власть в руках президента и исполнительной ветви — в таких структурах, как ЦРУ, которые полностью неподконтрольны общественному надзору, — а не в Конгрессе. Глобалистская политика также сосредотачивает власть в Вашингтоне, а не в штатах и местных сообществах. Неизбежно, что при активной внешней политике власть будет стекаться именно в исполнительную ветвь, так как именно она реализует внешнюю политику.

То, что власть сосредотачивается в Вашингтоне, а не в штатах и местных сообществах, означает, что политическая власть размещается в тех местах, которые наиболее удалены от общественного контроля. Это также означает, что политическая активность сосредотачивается в области, максимально далёкой от интересов и забот большинства граждан.

Я думаю, что вы знакомы с таким феноменом: люди, как правило, наиболее сильно интересуются вопросами, которые непосредственно затрагивают их повседневную жизнь. Вы можете увидеть это в новостях вашего местного телевидения — например, в обсуждении проблемы нужно ли ставить светофор на углу. Люди приходят обсуждать это, дебатируют, оказывают давление на своих советников, и эти люди что-то знают об этом вопросе. У них есть к этому глубокий личный интерес. Когда дело касается бомбардировки той или иной страны или совершения актов войны — необъявленной войны против той или иной страны — американский народ просто следует за своими лидерами. В конце концов, по логике, лидеры знают гораздо больше, чем они, и, конечно же, они беспристрастны и не заинтересованы лично в том, что делают. Мы снова возвращаемся к мысли Спенсера о демократическом голосовании: мы за них голосовали и поэтому они — наши лидеры. Это часть демократической мифологии.

«Демократия» не означает «свобода»

В конечном итоге, перенос внимания на внешнюю политику отвлекает от необходимости реформ внутри страны. Правоцентристы, такие как Раммель, могут считать, что Соединённые Штаты — свободная страна. Однако другие не согласятся с этим утверждением.

Проблемы, с которыми мы сегодня сталкиваемся в своей собственной стране, включая многочисленные угрозы свободе, хорошо описаны такими авторами, как Джеймс Бовард, Пол Крейг Робертс и Пол Готтфрид.

Готтфрид исследовал международную кампанию, проводимую элитами в Америке, Канаде и европейских странах, направленную на разрушение традиционной культуры этих обществ и замену её тем, что предпочли бы левые интеллектуалы. Это включает феминизм, а также нападки на всё, что элиты считают расизмом.¹⁹ Недавний пример: несколько школьников решили провести, помимо обычного выпускного бала, выпускной только для белых. Они столкнулись с нападками не только со стороны школьной администрации и местных политиков. Это стало национальной проблемой. Колумнисты из The Washington Post, The New York Times и других изданий атаковали этих подростков. При этом никто из них не упомянул, что повсеместно в Америке проводятся выпускные балы только для чернокожих.²⁰ Также везде в Америке есть общежития и специальные пространства для чернокожих, где они предпочитают общаться друг с другом. Но как только белые делают что-то подобное, это становится проблемой. Именно об этом говорит Готтфрид. Он не защищает рабство или расизм в каком-либо рациональном смысле. Он осуждает кампанию против псевдорасизма, то есть, как говорит Пол Крейг Робертс, любую форму равного отношения к белым.

Ещё одна угроза, с которой мы сталкиваемся, — это угроза свободе слова. Кодексы речи в Европе продвинулись гораздо дальше, чем в Америке, но посредством международных соглашений в будущем они могут прийти и в США.

Речь идёт не только о кодексах речи. Некоторые говорят, что нужно как-то контролировать интернет из-за огромного количества мусора и грязи в нём. Возможно, с утверждением о мусоре и грязи я бы даже согласился. Но что я хочу сказать: любая попытка контролировать интернет, по любой причине, неизбежно приведёт к политической цензуре интернета. Это будет означать цензуру любых людей, считающихся правыми или “ультраправыми”, или любых групп, обозначаемых как “группы ненависти”. Тут используются коммунистический метод салями. Сначала начнут с самых “экстремальных”, и тут я могу повторить знаменитую фразу о нацистах: сначала придут за фашистами, потом за крайними консерваторами, а затем за всеми, кто отрицает их леволиберальный взгляд на мир. Поэтому мы должны быть обеспокоены любой попыткой цензуры интернета, который на данный момент является практически единственной оставшейся платформой для свободы слова.

Эти проблемы освещают Джим Бовард и Пол Крейг Робертс. Является ли Америка настолько свободной страной — мы настолько опережаем остальных, мы так великолепны, мы являемся “градом на холме”, — что можем позволить себе навязывать свою версию демократии остальному миру?

Демократия, которую планируется навязать другим странам, будет означать совсем не то, что думал о ней Томас Джефферсон. Эта демократия будет означать внедрение в мусульманские общества методов Planned Parenthood и «прав на воспроизводство» для женщин, включая контроль рождаемости и аборты. Только католические издания обратили внимание на этот аспект того, что на самом деле подразумевает «демократия». Я не хочу отрицать, что есть основания для прав женщины в целом. Однако эта демократия будет означать лишь демократию в том смысле, который предпочитают американские и западноевропейские элиты.

Действительно ли Америка так совершенна, что нам не нужно беспокоиться о происходящем внутри страны, а можно сразу заняться остальным миром? Либертарианцы задаются вопросом, можно ли вообще называть страну свободной, если около сорока процентов доходов её граждан ежегодно конфискуются различными уровнями власти.

Я завершу эту часть цитатой Ричарда Кобдена: “Истинный секрет деспотов … состоит в том, чтобы заставить одну нацию резать глотки другой, чтобы ни одна из них не имела времени избавиться от злоупотреблений в собственном правительстве”.²¹

Другими словами, стратегия заключается в том, чтобы отвлечь внимание народа на вымышленных внешних врагов, таких как режим Саддама Хусейна, который, как уверял нас Тони Блэр, был способен нанести удары по Британии в течение 45 минут.²²

Герой книги «1984» Уинстон Смит работает оператором «дыры памяти» в “Министерстве правды”, где его обязанностью является уничтожение старых газет, в которых партия занимала позицию, отличную от нынешней. Это важно для внешней политики в 1984, потому что союзы партии с иностранными государствами меняются, и режиму важно убедить людей, что нынешний враг всегда был врагом, и нынешний враг – это страна людоедов и дикарей. Но в прошлом партия была союзником страны, которая сейчас является врагом. Это значит, что Смит должен пойти, достать старые газеты и уничтожить статьи, из которых ясно, что партия была союзником страны, которая, как утверждает партия, теперь является вечным врагом.

Сегодня, однако, правительству больше не нужны “дыры памяти”. Что было на самом деле, вы можете найти в интернете, в крупных газетах. Истинные факты будут в статьях в вашей библиотеке, они прямо на вашем компьютере. Вы можете узнать, что правительство лгало об этом, что правительственные лидеры лгали об этом. Но оказалось, что Оруэлл ошибался. Оруэлл думал, что людям будет не все равно, если они смогут прочитать в газете, что правительство солгало. Поэтому Оруэлл решил, что всю эту старую информацию нужно уничтожить. Теперь мы знаем, что информацию не обязательно блокировать. Даже если информация все еще существует, людям, по большей части, все равно.

Кобден полагал, что вместо отвлечения внимания на несуществующих врагов, следует сосредоточиться на реформах в своём собственном обществе. Он говорил об Англии своего времени. Я бы предложил применить этот совет к современной Америке.

Почему история так важна

Это всё, что я хотел сказать о международных делах, а теперь я хочу перейти к другому весьма важному вопросу, а именно к теме Индустриальной революции. Я хочу порекомендовать вам книгу, которая с момента своего издания чикагским университетом остаётся востребованной до сих пор. Редактором этой книги, «Capitalism and the Historians»,²³ был Хайек и она состоит из статьей нескольких авторов. Книга была опубликована в 1954 году, поэтому исследования в ней несколько устарели, но об этом я скажу чуть позже.

На самом деле, самое важное в книге — это вводное эссе Хайека под названием «History in Politics». Это одно из лучших эссе Хайека. Оно демонстрирует его мудрость, тщательность в формулировке вопросов и аккуратность в изложении собственных ответов.

Хайек говорит, что, если присмотреться, можно обнаружить очень тесную связь между тем, как люди воспринимают историю, и их политическими взглядами. Если вы экономист или философ, если это ваша сфера деятельности, вам может показаться, что именно эти дисциплины должны изучать люди, чтобы прийти к выводам о том, что лучше для каждого из нас в отдельности и что лучше для общества. Однако, к лучшему или худшему, это не так, и если вы подумаете об этом, я думаю, что даже в вашем случае ваши политические взгляды в значительной степени зависят — и во многом определяются — тем, что, по вашему мнению, показала история.

Возможно, нижеследующий пассаж прозвучит для вас знакомо: когда-то Америка, начиная с последних десятилетий девятнадцатого века жила при режиме laissez-faire. При этом режиме возник класс “баронов-разбойников”, которые объединились и в конечном итоге монополизировали американскую экономику. Затем, слава Богу, который оберегает Соединённые Штаты Америки, началось Прогрессивное движение, был принят Закон Шермана об антимонопольной деятельности и появились прогрессивные лидеры, такие как Тедди Рузвельт. Эти прогрессивисты положили конец этому ужасному режиму laissez-faire и тем самым спасли американскую экономику посредством вмешательства государства.

Согласны ли вы, что такая точка зрения существует? Слышали ли вы когда-либо подобную интерпретацию событий?

Это одна из интерпретаций. Вот еще одна. В 1920-х годах режим laissez-faire каким-то образом вернулся и снова вышел из-под контроля. Люди начали бешено спекулировать на фондовом рынке. Возник огромный иррациональный экономический бум, который закончился Великой депрессией. К счастью, с этим кризисом справился величайший спаситель в американской истории — Франклин Рузвельт. Рузвельт пришел к власти со своим «Новым курсом» и с помощью государственного вмешательства в самых разных областях спас американскую экономику.

Знакома ли вам такая интерпретация?

А вот еще одна, связанная с международными отношениями. Во время Первой мировой войны у нас был президент, который мучился духовными вопросами и был практически святым. Наконец, вопреки своей воле и всем своим устремлениям, он был вынужден объявить войну Германии и вовлечь нас в Первую мировую войну. Этот святой человек, Вудро Вильсон, лелеял мечту создания Лиги Наций. Бог снова улыбнулся Соединенным Штатам, и мы оказались на стороне победителей в этой войне. Президент Вильсон отправился в Париж на мирную конференцию, чтобы воплотить свою мечту и видение. В конце концов, наконец, его идея была одобрена его союзниками и частью Версальского договора с Германией стало создание Лиги Наций, которая должна была положить конец войнам. Этот святой, духовно измученный человек возвращается в Америку и пытается убедить Сенат Соединенных Штатов ратифицировать этот договор. В то время Сенат контролировала группа людей, которых история — а может вы, или я — называет “изоляционистами.” (Не “неинтервенционистами” или “людьми, которые верили в нейтралитет США,” а именно “изоляционистами.”) Они отвергли Версальский договор и тем самым разбили сердце этому святому американскому президенту, не позволив Америке вступить в Лигу Наций. Неизбежным результатом этого стало появление Гитлера, Вторая мировая война и всё, что из этого последовало.

Разве это нас ничему не учит? Разве это не один из уроков истории? Мы должны следовать за нашими святыми и вдохновенными лидерами, особенно участвуя в совместных усилиях по коллективной безопасности через международные организации, такие как Организация Объединенных Наций. Это звучит как очень знакомая интерпретация истории, не так ли?

Можно привести и другие примеры. Во всех этих случаях — в случае так называемых баронов-разбойников, в случае Великой депрессии, в случае Лиги Наций — я бы предположил, что большинство людей, у которых есть какие-либо мнения по этому поводу, формируют свои мнения, исходя именно из этих интерпретаций. Именно эти интепритации определяют их взгляды.

Они говорят: “Мы уже пробовали laissez-faire в прошлом. Это привело к монополиям и трестам, это привело к Великой депрессии. Мы пытались держаться подальше от мировых дел и придерживаться политики нейтралитета для Соединенных Штатов. Это привело к отказу от Лиги Наций и, как следствие, к Гитлеру и тому подобное.”

Хайек не приводит эти примеры, но, я думаю, они подтверждают его точку зрения о том, что история является важнейшим фактором, определяющим взгляды людей на политику.

Миф об индустриальной революции

Итак, почему Хайек обратился к этому вопросу? В своём введении к книге «Capitalism and the Historians» он говорит о главном мифе, который использовался против капитализма. Это миф о том, что произошло во время индустриальной революции.²⁴ Это то, о чём я хочу поговорить в оставшееся время.

Мы знаем, что индустриальная революция происходила – даже в Англии – намного медленнее, чем предполагалось изначально. Она растянулась на целое столетие — скажем, с 1750 по 1850 год. Тем не менее, основные очертания остаются неизменными. Речь шла о внедрении фабричной системы, когда производство определённого товара происходило в несколько этапов, но под одной крышей, и при этом на каждом этапе применялись паровой двигатель и специализированные механизмы. Таким образом, разделение труда усиливалось. Расширялись мировые рынки, происходила урбанизация, и всё вместе это составляло то, что известно как индустриальная революция.

Долгое время существовал миф, на который ссылается Хайек. Считалось, что индустриальная революция стала катастрофой для рабочего класса Британии, которая всегда была тестовым примером результатов этой революции. Все с этим соглашались. Затем индустриальная революция распространилась на другие страны и так далее, но историки и учёные сосредоточились на Британии, чтобы понять, что там произошло и было ли это хорошо или плохо. Первоначально считалось, что это была катастрофа. Говорили, что новые фабрики принесли с собой кошмарный мир, рабские условия для мужчин-рабочих, ещё худшие — для женщин, а самые ужасные — для детей. Жестокая нищета, грязные трущобы, повсеместное загрязнение и множество других социальных бед якобы стали итогом предоставления полной свободы бездушному режиму laissez-faire. Согласно этой версии, лишь в последние годы XIX века, с введением эффективных фабричных законов и других правительственных мер, а главное, с ростом профсоюзов, условия жизни рабочих людей начали постепенно улучшаться.

Как Британия и Франция распространяли нарратив против laissez-faire в развивающихся странах

Урок, преподанный этими предполагаемыми историческими примерами, многократно повторялся в популярной литературе, с церковных и политических кафедр, в школьных классах и на университетских лекциях.

В Британии и Франции особенно, но также и в других западноевропейских странах у которых были колонии, элиты из колоний часто отправляли своих детей в метрополию для получения высшего образования. Таким образом, правители империй надеялись привить элитам колоний образ мышления метрополии. После Второй мировой войны лидеры таких стран, как Гана, Индонезия и Вьетнам — многие из которых позже стали коммунистическими революционерами — получили образование в британских и французских университетах. Именно там они узнали об этих якобы исторических уроках промышленной революции и решили, что да, они будут индустриализировать свои страны, но не при помощи ужасного laissez-faire. Они думали: «Посмотрите, что Laissez-faire сделал с Британией и другими странами, которым пришлось пережить его во время промышленных революций!» Этот нарратив был порожден интеллектуальной и академической средой. В политической сфере этот миф о промышленной революции создал устойчивое предубеждение в пользу государственного вмешательства, призванного защищать современных жертв капиталистической эксплуатации.

Однако в 1920-х годах ситуация начала меняться, когда так называемая «оптимистическая школа» среди историков индустриализации постепенно укрепила свои позиции против «пессимистов» в академических кругах.²⁵ Эти изменения стали возможны благодаря постоянному накоплению более объективных и менее политизированных данных. Они также включали совершенствование статистических методов и применение более развитой экономической теории. Ранние представления в значительной степени опирались на так называемые «синие книги» — отчеты, собранные парламентом и комиссиями Палаты общин о положении рабочих в середине XIX века и позже. Эти «синие книги» и причины, по которым были созданы эти комиссии, представляют собой интересную и важную тему.

Либерализм в Британии

После Наполеоновских войн 1815 года британский парламент все еще оставался «не реформированным». Высокие тарифы защищали интересы землевладельческой аристократии, которая контролировала все государственные должности. Церковь Англии получала значительную часть своего дохода за счет десятины, взимаемой с неверующих — пресвитериан, баптистов, квакеров и других. Иными словами, в стране существовала паразитическая государственная церковь, а также многие другие элементы консервативного контроля и доминирования в обществе.

В это время в Англии набирает силу мощное либеральное движение, которое угрожает господству старого истеблишмента. Либералы также выступают против рабовладения, защищаемого absentee plantation owners — владельцами плантаций, проживающими в Англии, в основном среди знати, чьи рабы находились на Ямайке и других территориях. Либералы стремятся к отмене рабства и к реформированию британского общества в целом, активно воздействуя на общественное мнение.

Тогда тори, защитники истеблишмента и статус-кво, переходят в контратаку. Они говорят: «Вы, либералы, такие большие любители угнетенных. Разве у вас самих нет своих угнетенных? Не являетесь ли вы, по сути, тоже рабовладельцами? А как насчет рабочих на ваших фабриках? Почему бы нам не провести расследование, что там происходит?»

Создаются парламентские комиссии с политической целью — разоблачить фабричную систему, лежащую в основе экономической мощи этих либералов и реформаторов. И, как в случае с комитетами Конгресса США, которые исследуют условия труда в швейных мастерских китайского квартала в Сан-Франциско или других местах, исследователи приглашают людей, готовых рассказать самые страшные истории. Комиссии, как правило, не задаются вопросом, почему эти люди работают в швейных мастерских Сан-Франциско, вместо того чтобы «наслаждаться» жизнью в провинции Шаньдун.

Впоследствии комитет Конгресса публикует свои выводы, представляющие собой сборники ужасных историй: длинные рабочие дни — по 16–18 часов, труд женщин, работа детей и прочие ужасы. Именно на основе этих данных были написаны первые интерпретации истории промышленной революции.²⁶ Фридрих Энгельс, соавтор Карла Маркса, написал книгу «Положение рабочего класса в Англии» в 1844 году. Эта книга основывалась на данных парламентских комиссий.²⁷ Другие авторы начали читать лекции и писать о промышленной революции, придерживаясь того же подхода.

В начале XX века ситуация начала меняться. Начался сбор более точных, детализированных и комплексных данных: о заработной плате, доступности продовольствия, продолжительности жизни и других аспектах. С появлением этих новых данных отпала необходимость полагаться на то, что можно назвать «зараженными данными». Теперь можно было обратиться к фактам, которые историки могли обсуждать — более объективной информации. Кроме того, авторы начали задавать новые, более глубокие вопросы — те, которые не приходили в голову ранним авторам, – что открывало новые перспективы. Начало появляться другое, контрастное толкование промышленной революции, начиная с работ Дж. Х. Клэпхэма²⁸, историка 1920-х и 1930-х годов. Особенно заметное изменение произошло в 1940-х и 1950-х годах. К этому времени относится, например, Т. С. Эштон, чьи работы были представлены в сборнике Хайека «Capitalism and Historians».²⁹ Более поздними представителями этого направления стали такие историки, как Макс Хартвелл – ныне на пенсии, – работавший в Чикагском университете и Оксфорде.³⁰

Основные выводы новых исследований говорят о следующем: для большинства рабочих Британии уровень жизни не ухудшился, а тем более не рухнул в результате промышленной революции. Напротив, уровень жизни медленно повышался с 1780 по 1850 год, а после этого стал расти быстрее. Это происходило, несмотря на мощные противодействующие факторы, которые должны были снизить уровень жизни. Даже если бы оказалось, что фактические условия жизни ухудшились, это не обязательно свидетельствовало бы против индустриализации. Индустриализация позволила людям жить лучше, чем они могли бы без нее, даже если реальные стандарты жизни понизились из-за других факторов, о которых я расскажу.

Первым фактором были разрушительные последствия череды войн с французскими революционерами и Наполеоном. Эти войны стали самыми дорогими в истории на тот момент — с 1793 года, когда Англия объявила войну революционной Франции после казни короля, и до Ватерлоо в 1815 году. В течение этого времени был лишь один год перемирия — около 1804 года. Англия направила огромные богатства и ресурсы на эту войну, включали корабли, обеспечение солдат, артиллерию, боеприпасы, а также субсидии союзникам на континенте для борьбы с французами. Этот огромный объем богатств, возможно, был потрачен на достойное дело — победу над Наполеоном. Тем не менее, эти ресурсы были недоступны для продуктивного использования британским обществом. Это были средства, которые могли быть направлены на рост капитала в Англии, повышение заработных плат и создание большего количества товаров для британских потребителей, включая рабочих. Вместо этого это богатство просто исчезло, будучи использованным в военных целях.

Вторым фактором стала резко регрессивная система налогообложения, использовавшаяся для финансирования войны. Кроме того, ряд неэффективных государственных мер и политик также способствовал снижению уровня жизни.

Как индустриализация решила проблему перенаселения

Теперь я хочу подробнее остановиться на некоторых из этих пунктов.

Важной связанной с нашей темой является население и его рост. В середине XVIII века население Англии составляло шесть миллионов человек. Эта цифра никогда ранее не была выше, и население ни одной из европейских стран к тому времени не превышало аналогичные уровни. Были временные пики численности населения, но в целом население в середине XIX века достигло своего исторического предела.

С 1800 по 1900 год численность населения Европы в целом выросла с примерно 180 миллионов до более чем 500 миллионов человек. Этот взрывной прирост населения был беспрецедентным в истории человечества. Подобное наблюдалось не только в Европе, но и в других регионах, например, в Евразии. Причины этого явления до конца не ясны. Тем не менее, факт остается фактом: население стремительно увеличивалось. Встал вопрос: как разные общества могли справиться с этим демографическим взрывом? Каким образом можно было интегрировать десятки миллионов новых людей в старую меркантилистскую, гильдейскую экономику с ее устаревшими методами производства?

Я начал этот цикл лекций с цитаты Мизеса о “европейском чуде”. Мизес точно подмечает главный момент: накануне индустриализации Европа столкнулась с беспрецедентным демографическим вызовом, и Промышленная революция стала ответом Европы и Америки на эту проблему.³¹ В конечном счете, именно индустриализация позволила этим десяткам миллионов людей выжить. Не случайно наш друг Айн Рэнд говорила, что людям следует преклониться перед дымовыми трубами заводов Промышленной революции. Возможно, это слишком образное выражение, но она абсолютно права.³²

Надеюсь, вы понимаете, что сегодня вы не трудитесь намного больше, чем ваши деды и прадеды. Возможно, вам кажется, что вы тяжело работаете, как тягловое животное. Но это не так. Причина, по которой вы живете лучше, заключается в накоплении капитала и функционировании капиталистической системы. Люди начали осознавать это, сначала в малой степени, а затем все больше и больше. И именно это облегчение начали испытывать люди во время индустриализации.

Демографические данные, которые у нас есть, — одни из лучших, которые я нашел, и они интересны сами по себе.

В 1750 году численность населения Франции, вероятно, составляла около 20 миллионов человек. Обратите внимание, что исторически Франция — до XIX века — всегда имела гораздо большее население, чем Англия. Фактически, вплоть до Французской революции и участия России в разделе Польши Франция была самой густонаселенной страной Европы. Это, в свою очередь, объясняет, почему Франция так долго была ведущей военной державой Европы. Однако затем население Англии начало стремительно расти и обгонять французское.

Франция – среди всех больших стран – является единственной, чье население остается относительно стабильным. Что именно стояло за этим, — то ли социальные причины, связанные с наследованием земли, или раннее введение методов контроля рождаемости, не ясно. Тем временем население Италии увеличивалось колоссальными темпами, несмотря на то, что миллионы итальянцев эмигрировали. Например, итальянцы составляли крупнейшую этническую группу — биологическую, а не лингвистическую — в Аргентине. Как мы знаем, многие итальянцы приехали в Америку и бесконечно обогатили нашу американскую культуру.³³

В отличие от Англии, Франции и Германии, перенаселение оставалось постоянной проблемой для итальянцев, потому что в Южной Италии индустриализация так и не произошла. Речь идет о регионе к югу от Рима: Неаполь, Калабрия, Сицилия и так далее. На юге наблюдалась эндемичная безработица, которая длилась очень долго, а также множество других социальных проблем.

В то же время, в Германии наблюдался значительный рост населения. К концу века во Франции было уже около 36 миллионов, а в Германии — около 50 миллионов. В Австро-Венгрии численность населения стала еще большей. В Ирландии в середине века – ближе к 1840-му, чем к 1850 году – численность населения составила 6,5 миллионов человек — больше, чем когда-либо с тех пор.³⁴ Это значительно больше, чем было в дальнейшем, потому что после Ирландского голода три с половиной миллиона человек эмигрировали. Массовая эмиграция ирландцев — ирландская диаспора — отчасти была вызвана ужасным уровнем смертности, хотя эти люди не умирали обычно от голода. Они умирали от болезней, вызванных недоеданием. Можно также поговорить о России, Польше, и остальной Европе, которая находилась в похожей ситуации. Вопрос заключается в следующем: «Что делать с этими новыми людьми?» Ответ на этот вопрос можно найти в книге Розенберга и Бёрдзелла «How the West Grew Rich”. Они пишут, что промышленная революция была не проблемой, а решением.³⁵

Оригинал статьи: https://mises.org/podcasts/history-struggle-liberty/5-war-peace-and-industrial-revolution

Перевод: Наталия Афончина

Редактор: Владимир Золоторев