Милль сыграл важную роль в становлении либерализма, хотя его значение сильно преувеличено. Ротбард не был большим поклонником Милля. Милль сделал катастрофические ошибки в вопросах экономической свободы и международных отношений. Милль отвергал идею о том, что у рабочих и капиталистов могут быть общие интересы, и был настроен антикапиталистически.

Книга Милля “О свободе” исследует природу и границы законной власти общества над личностью. Его отношения с Харриет Тейлор, замужней женщиной, повлияли на его собственные моральные устои. Либерализм Милля почти не придавал значения прошлому. Джон Мейнард Кейнс также содействовал тому, что слово “либерализм” начало означать почти всё что угодно, включая даже нацизм. Кейнс считал, что его система больше подходит для социализма и сталинизма.

*Отличительная черта либерализма заключается в том, что общество может функционировать само по себе на основе добровольных соглашений, основанных на правах частной собственности. Французский либерализм включал идею классовой борьбы, которая, как считается, привела к тоталитаризму. Эта доктрина обычно ассоциируется с марксизмом, но появилась до Маркса. Французы открыли все государственные должности для всех граждан — в этом и была суть Французской революции. Два главных конфликтующих класса — это производители и грабители.

Британская традиция либерализма, по мнению Ф.А. Хайека, исключает традицию естественных прав.

Конспект лекции: Лекция 3 из 10 цикла Ральфа Райко «История: Борьба за свободу»

(Эта расшифровка отредактирована для ясности и удобства чтения. Сессия вопросов и ответов в конце лекции была опущена. Примечания добавлены Райаном МакМакеном.)

Джон Стюарт Милль сыграл решающую роль в переходе от старого либерализма — либерализма laissez-faire — к новому либерализму, своего рода демократическому социализму.

На мой взгляд, типичный курс истории политической мысли, излагаемый в колледже искажает историю, когда в качестве примера либерализма XVIII века приводят Адама Смита, а в качестве примера либерализма XIX века — Джона Стюарта Милля. Милля противопоставляют Карлу Марксу или Фридриху Листу и преподносят как образцового либерала XIX века. Одна из причин, по которой он привлекателен для людей, — это стиль его письма. Нет сомнений, что пишет он хорошо. Его стиль на первый взгляд кажется очень логичным и рациональным. Но с подлинно либеральной точки зрения в работах Милля есть очень серьёзные проблемы, о которых я скажу ниже. Множество недоразумений в определении и понимании либерализма связано именно с Миллем.

По моему мнению, англоязычная публика переоценивает роль Милля в либерализме. Это можно считать еще одним примером англоцентризма. На самом деле, очень мало американских университетских профессоров социальных наук могут свободно читать хотя бы на современных европейских языках, таких как французский и немецкий. Я сужу об этом по ситуации, к примеру, на историческом факультете Стэнфордского университета, хотя там есть и выдающиеся учёные. Получается, что если труды континентальных авторов ещё не переведены, доступ к ним отсутствует.

Когда Джеймс Бьюкенен приступил к изучению вопросов государственной финансовой политики, он выучил итальянский — что является немалым достижением среди американских экономистов — чтобы иметь доступ к сокровищнице мысли итальянских экономистов конца XIX и начала XX века. Именно недостаток навыка обращаться к ключевым фигурам европейской политической мысли приводит к переоцениванию британской традиции.

Человек, которого я буду упоминать несколько раз, — один из моих любимых авторов — Бенжамен Констан. Констан написал огромное количество текстов о политической философии и на другие темы. Лишь несколько лет назад некоторые из его важных работ по политической философии стали доступны на английском в «голубой» серии работ политических мыслителей, изданной в Кембридже. В книге Джорджа Сэбина по истории политической мысли Констан даже не упоминается, хотя я готов утверждать, что он был наиболее значительным либеральным философом XIX века.¹ Лично мне он гораздо ближе, чем Милль, который, на мой взгляд, катастрофически ошибался в некоторых вопросах.

Милль, например, утверждал, что «принцип индивидуальной свободы не включает в себя доктрину свободной торговли». ² Его термин «свободная торговля» равнозначен экономической свободе, то есть подразумевает не только свободу торговли на международном уровне. Принцип свободы Милля, изложенный в его книге «О свободе» в целом не включал экономические вопросы. Милтон Фридман цитирует известное письмо Бенджамина Франклина одному из французских физиократов, в котором Франклин пишет, что он считает свободу обмена, свободу заключать договоры, свободу работать и свободу покупать и продавать даже более важной, чем любая гражданская свобода. Свобода обмена важнее, чем свобода слова, поскольку она касается тех свобод, которые нужны людям каждый день, — свобод, которые нужны каждому, а не только интеллигенции и издателям.³

Итак мы видим, что Милль идет в направлении, противоположном Франклину, утверждая, что экономическая свобода не является частью концепции свободы, о которой он собирается говорить. Более того, Милль дает аргументы сторонникам протекционизма. Ричард Кобден, великий защитник свободной торговли середины XIX века, жаловался, что одно из сочинений Милля перечеркивает всё хорошее, что Милль мог бы сделать, посколько оно предоставляет аргументы в защиту “молодых отраслей”.⁴ Милль отвергал либеральное представление о долгосрочной гармонии интересов всех социальных классов, включая предпринимателей и рабочих, утверждая, что «говорить, что у них одинаковые интересы… значит утверждать, что это одно и то же — принадлежит ли некая сумма денег вам или кому-то другому».⁵

Когда известный английский политический философ Алан Райан утверждает, что антикапитализм — одна из отличительных черт либерализма, он ссылается именно на Джона Стюарта Милля, который писал в середине XIX века: «Большинство рабочих в этой и большинстве других стран имеют такой же ограниченный выбор профессии и такую же свободу передвижения… как и при любой системе, кроме разве что откровенного рабства».⁶

Это утверждение Милль сделал в то время, когда английские (и не только английские) крестьяне массово – миллионами – переселялись в города и даже в другие страны. Видимо, только человек вроде Милля, который всю жизнь был философом и писателем, но зарабатывал на жизнь работая чиновником Британской Ост-Индской компании, мог не заметить, что происходит вокруг него. В это время шло массовое переселение, а Милль утверждает, что рабочим практически невозможно сменить место жительства. Милль также потерпел фиаско в вопросах международной политики, когда он отказался от либерального принципа невмешательства.

Новое определение свободы у Милля

Наихудшим из того, что сделал Милль было искажение им самого понятия свободы. Его самая известная работа О свободе прекрасно демонстрирует это искажение. По Миллю, свободе угрожает не только физическое насилие со стороны государства, других институтов или отдельных людей. По его мнению, общество как таковое зачастую представляет собой ещё большую опасность для индивидуальной свободы. Например, Милль считает, что общество угрожает свободе с помощью «тирании господствующих мнений и настроений»⁷ и стремления «устанавливать свои собственные идеи и обычаи в качестве правил поведения для тех, кто с ними не согласен, используя при этом средства, отличные от гражданских наказаний»⁸ Общество «принуждает всех подгонять свой характер под его собственный образец».⁹

Это — не агрессия и не принуждение в обычном смысле, но это, по Миллю, — «тирания». Так написано в книге О свободе, которая считается великим либеральным манифестом. Настоящая свобода, согласно Миллю, требует автономии, поскольку следование традициям или обычаям других людей — это всего лишь «обезьянье подражание».¹⁰ В то время как другие авторы считают, что люди выбирают цели, установленные институтами, которые они свободно признают авторитетными, — именно это и есть подлинная либеральная позиция, — Милль видит в этом угасание свободы. Например, если вы католик и принимаете авторитет католической церкви и Магистериума, по Миллю вы не реализуете свою свободу, а лишь обезьянничаете. То же самое, по его мнению, касается последователей любой другой церкви. В примечательном и абсурдном примере Милль пишет: «Отдельный иезуит доведен до высочайшей степени унижения, он раб своего ордена».¹¹ Интересно, что отсюда должно следовать? Должны ли мы создать аболиционистские общества для освобождения добровольных рабов Общества Иисуса? Также непонятно, на каком основании Милль и его альтер-эго, Харриет Тейлор, могли считать себя вправе выносить суждения о положении членов католических орденов, ортодоксальных евреев, верующих мусульман и других приверженцев религии.

Этот комментарий о иезуитах иллюстрирует черту Милля, на которую слишком редко обращают внимание. Он был, как сказал Морис Каулинг, «одним из самых строгих моралистов XIX века». Милль постоянно выносил суждения о привычках, взглядах, предпочтениях и моральных стандартах огромного числа людей, о которых он ничего не знал. Как сухо замечает Каулинг, «Фанатизм и предрассудки — не обязательно лучшие описания мнений, которые детерминизм [Августа] Конта заклеймил как устаревшие».¹²

Сегодня появляется литература о Милле как лицемерном авторитарии. Я упоминал Мориса Каулинга, у которого есть короткая книга на эту тему. Джозеф Хамбургер из Йельского университета опубликовал работу об этом.¹³ Недавно Линда Рэдер, преподающая в университете во Флориде, написала книгу Милль и религия человечества. В книге подробно описывается не только работа “О свободе”, но и другие произведения Милля, раскрывающие его скрытую повестку.¹⁴ Как я уже говорил Хамбургер тоже исследует тёмную сторону Джона Стюарта Милля. Хамбургер, как и многие другие, долгое время считал, что Милль был подлинным приверженцем и образцовым сторонником индивидуальной свободы. Однако, как показывает и Рэдер в своей более детализированной работе, Хамбургер анализирует не только О свободе, но и другие работы Милля, его письма и личные свидетельства друзей. Заключение Хамбургера таково, что свобода мнений, которую отстаивал Милль в О свободе, была частью великой стратегии. Целью стратегии было внедрение полной свободы мнений в Англии для уничтожения религиозных устоев, особенно христианства и традиционной морали.

Я не хочу переходить к ad hominem аргументам — за исключением случаев, когда это заслужено, как, например, в отношении Жан-Жака Руссо, о котором я поговорю позже на этой неделе. Но вот что я скажу: когда у человека есть проблемы с образом жизни, это его дело. Это нормально. Однако, когда эти проблемы становятся источником и движущей силой политической философии, это уже проблема. У Джона Стюарта Милля такой проблемой были его отношения с Харриет Тейлор, которая была замужней женщиной. Однажды я обсуждал это с Джоном Греем, который сейчас не входит в круг моих близких друзей, но умен и много знает о Милле. Он преподавал в Оксфорде, а теперь преподает в Лондонском университете. Грей согласился со мной: если бы Милль был французом, то его роман с Харриет Тейлор не был бы такой большой проблемой. Он бы не чувствовал необходимости делать критику общества и его нравов краеугольным камнем своей политической философии.

Кто-то вроде Бенжамена Констана, например, придерживался нравов XVIII века и вёл соответствующий образ жизни, но ситуация Милля была иной из-за его происхождения. Милль, как мне кажется, чувствовал себя мучительно скованным своим происхождением. Его отец был атеистом, но происходил из среды шотландских кальвинистов, глубоко проникнутой строгими моральными ценностями. Эти ценности всё ещё оставались в сознании Милля, поэтому, как я думаю, его личная внутренняя борьба стала причиной его нападок на общество. Так или иначе, Хамбургер — и еще более подробнее Рэдер — показал, что, по мнению Милля, как только христианство и моральные устои английского викторианского общества будут разрушены, подлинная индивидуальность воплотится в «миллевском человеке». Милль использует этот термин и он весьма похож по содержанию на термин «советский человек». Миллевский человек, о котором мечтали сам Милль и ставшая впоследствии его женой Харриет Тейлор, — это образец человека, в котором эгоизм и жадность уступят место альтруизму и развитию высших способностей.

Теперь мы знаем, что в области экономики и международных отношений для либерализма Милль является скорее проблемой, чем находкой, но я думаю, что он был проблемой не только в этой области. Роковая связь либерализма с враждебностью по отношению к традиции и социальным нормам восходит к Миллю. К сожалению, эта установка стала стандартной. Оуэн Чедвик, известный историк религии и почётный профессор Кембриджа, писал о либерализме следующее:

Либерал — это тот, кто хотел больше свободы, то есть больше освобождения от ограничений, будь то ограничений со стороны полиции, закона, общественного давления или ортодоксального мнения… Либерал считал, что люди нуждаются в гораздо большем пространстве для действий и мыслей, чем им позволяли установленные в европейском обществе законы и обычаи.¹⁵

Обратите внимание, что в этом утверждении не делается различия между государственным принуждением с одной стороны, и общественным давлением, ортодоксальным мнением и обычаями — с другой. Известный британский историк политической мысли по имени Джон Данн писал:

Если центральной ценностью в системе личных убеждений либералов является толерантность, то их центральной политической ценностью, возможно, является фундаментальная враждебность к любой форме власти. … В сущности либерализм мало уважает прошлое.¹⁶

Вспоминая Томаса Бабингтона Маколея, Огюстена Тьерри, Уильяма Лекки, лорда Актона и всех прочих либеральных историков, которых можно было бы здесь упомянуть, скажем, что описания, данные Чедвиком и Данном отражают скорее антиномичное, лишённое норм мышление современных западных академиков и современных западных болтунов, чем собственно либерализм в его историческом смысле.

Подход Милля, как мне кажется, стирает довольно важное различие между «подвергнуться общественному неодобрению» и «оказаться в тюрьме."¹⁷ Это приводит к противопоставлению либерализма ненасильственным традиционным ценностям и укладам, особенно религиозным. Это также формирует нежелательный союз либерализма и государства — даже если это и противоречит намерениям самого Милля, — поскольку сложно представить, как можно быть уверенным в искоренении традиционных норм, не прибегая к масштабному использованию политической силы. Современные авторы, связанные с миллевским проектом, представляющим автономию как высшее благо, не стесняются выступать за такой подход, видимо, не осознавая его тоталитарные последствия.

Пол Готтфрид иллюстрирует это в двух своих небольших книгах После либерализма и Мультикультурализм и политика вины¹⁸ В этом новом либерализме автономия становится путеводной звездой — автономия, понимаемая как отрицание традиции, отказ от устоявшихся социальных норм, отрицание религии. Люди, придерживающиеся этой позиции, считают вполне допустимым, как мы видим сегодня повсеместно в Америке и Западной Европе, использовать государство, его образовательные учреждения и другие институты для того, чтобы – насколько это возможно – стереть традиции и ценности прошлого и заменить их миллевским пониманием автономии.

Искажение либерализма Миллем и Кейнсом

Теперь я хочу упомянуть ещё одного известного автора, чья позиция также исказила смысл либерализма. Этот другой автор внес свой вклад в концептуальную неразбериху, когда либерализм может означать буквально что угодно, — что угодно, кроме, разумеется, нацизма, — и это Джон Мейнард Кейнс.

Кейнс — ещё одна непростая личность. В принципе, его нельзя считать либералом, поскольку отличительная черта либерализма — это идея, что общество может функционировать само. С этого начинался либерализм: в отрицании меркантилизма и государственного авторитаризма во всех их проявлениях в XVIII веке — или, в XVII веке, в случае с левеллерами. Общество функционирует само; добровольные соглашения на основе принципа частной собственности в значительной мере решают все вопросы.

Кейнс известен тем, что отверг эту идею в главной сфере классического либерализма — экономике. Кейнс утверждал, что нерегулируемая рыночная экономика не может обеспечить полную занятость и подвержена регулярным депрессиям и колебаниям, которые наносят серьёзный ущерб массам. В этом состоит его экономическая теория, которая впоследствии была многократно опровергнута. Однако, помимо этого, он также был социальным философом, и, как и в случае Милля, прежде всего тот факт, что он был частью британской традиции, обеспечивает ему преимущество. Кейнс также привлекателен своим стилем и тоном, которые, как правило, очень спокойны, рациональны, корректны в выражении и сдержанны. Это импонирует людям. Однако я бы утверждал, что стиль и тон не должны определять, является ли кто-то истинным, подлинным либералом. Оценка должна основываться скорее на содержании мысли этого человека.

Одна из странностей Кейнса — это его симпатии к тоталитарным экспериментам 1920-х и 1930-х годов. Конечно, во время своих визитов в Советский Союз в 1920-е годы ему не нравилось подавление инакомыслия. Это было вполне характерно для его типа либерализма — сосредоточение внимания на проблемах, с которыми сталкивается интеллигенция. Это были люди, которые любили говорить, думать и публиковать свои взгляды. Однако в Советском Союзе были и другие люди, которые страдали гораздо сильнее.

Не знаю, замечали ли вы, но очень часто люди критикуют сталинизм, имея в виду времена показательных процессов. Эти процессы были направлены против лидеров Коммунистической партии, соперников Сталина. А люди, которые подвергались угнетению и миллионы которых были убиты — крестьяне, мелкие предприниматели, рабочие? Интеллигенция, похоже, воспринимала это как нечто само собой разумеющееся: «Ну, это своего рода цена за построение социализма». Но когда интеллектуала вроде Льва Троцкого судят и заочно приговаривают к смертной казни, интеллектуалы начинают возмущаться, и Джон Дьюи создает международную комиссию для расследования дела Льва Троцкого.¹⁹

Но что насчёт дела «Ивана Смирнова» — или кого бы то ни было — и его семьи, его детей, умерших от голода в украинском селе? Это, видимо, не являлось особой проблемой для многих так называемых либералов.

Кейнс во время своих визитов в Советский Союз критиковал этот аспект. С другой стороны, он делал весьма странные заявления в отношении советского руководства. Он утверждал, что мы должны признать хотя бы заслуги советских лидеров за искоренение «безумной жажды денег», которая является отличительной чертой нашей цивилизации и самым худшим её моральным изъяном. По мнению Кейнса, в Советском Союзе коммунистические кадры трудятся ради блага общества. Здесь Кейнс был в идеальном согласии со своей хорошей подругой Беатрис Уэбб, которая говорила то же самое и оставалась его подругой вплоть до своей смерти в 1943 году.

Есть известное эссе Кейнса, опубликованное в Yale Review в июне 1933 года. Оно также входит в его собрание сочинений, но в неполному виде. Кейнс хвалит «эксперименты», проводимые в Италии, Германии и Советском Союзе.²⁰ Кейнс говорит, что он не согласен со всеми их действиями, особенно с нацистами: «Это безумные, сумасбродные люди». Однако Кейнс продолжает: по крайней мере, у них есть смелость экспериментировать, чего никто на Западе не решается делать. «Мы застряли в этой старой системе laissez-faire, и представители истеблишмента» — он имел в виду Казначейство, правительство Великобритании и Банк Англии — «считают, что laissez-faire нас спасет. Но это не так», — говорит Кейнс и заявляет, что желает удачи этим экспериментаторам. В конце концов, Кейнс говорит, что у него есть собственные эксперименты, которые он хочет осуществить, — это почти точная цитата. Кейнс, кстати, написал предисловие к немецкому изданию Общей теории 1936 года, которое весьма показательно. В нем он говорит, что его система больше подходит для такой страны, как Германия, чем для страны вроде Англии или Америки. И это не ошибка перевода, так написано в английском черновике.

Я хочу привести одно высказывание Кейнса, сделанное в радиопередаче в июне 1936 года.²¹ Он рецензирует книги, в том числе и только что изданную толстую книгу — _«_Советский коммунизм: новая цивилизация?» авторства Сиднея и Беатрис Уэбб. Известно, что первое издание этой книги содержало знак вопроса в названии «Новая цивилизация?», но в последующих изданиях вопросительный знак убрали.²² Эту книгу можно считать, пожалуй, самым позорным и постыдным поступком сторонников коммунизма в истории потворства сталинизму 1930-х и 1940-х годов. Большая часть информации для этой книги бралась напрямую из советских официальных источников, и книга представляет собой апологию сталинской политики. Это было в 1936 году. Книга была издана на русском в Советском Союзе, как отмечают сами Уэббы, на хорошей бумаге и в отличном оформлении. Советские власти приветствовали её публикацию. Казалось бы, либерал вроде Кейнса в своей рецензии должен был подвергнуть эту книгу критике. Но он так не сделал. Он сказал: «Советский коммунизм — это книга, с которой каждый серьёзный гражданин должен ознакомиться».

До недавнего времени события в России развивались слишком стремительно, и разрыв между заявленными намерениями и реальными достижениями был слишком велик, чтобы можно было составить адекватное представление. Но теперь новая система достаточно кристаллизовалась, чтобы её можно было оценить. Результат впечатляет. Русские новаторы прошли не только революционную стадию, но и стадию доктринёрства. В отличие от других социалистических систем в их системе осталось довольно мало того, что имело бы отношение к Марксу и марксизму. Они заняты грандиозной административной задачей, стремясь к тому, чтобы создать совершенно новый набор социальных и экономических институтов, которые будут работать плавно и успешно на территории, покрывающей шестую часть земной суши.²³

Следующий пассаж тоже не говорит в пользу того, что Кейнса можно считать либералом: он против любых принципов и выступает за «постоянную корректировку на основе опыта»:

Самый масштабный эмпиризм и экспериментализм, когда-либо предпринятый бескорыстными администраторами, уже в работе. А Уэббы, тем временем, дали нам возможность увидеть, в каком направлении, как представляется, движутся события, и как далеко они зашли. Это питает мое сильное желание и надежду, что мы в этой стране — в Британии — сможем найти способ объединить неограниченную готовность к экспериментам, к изменениям в политических и экономических методах и институтах, при этом сохраняя традиционализм и своего рода осторожный консерватизм…²⁴

Этот отрывок характерен для Кейнса. Попробуйте понять, что он хочет Кейнс, говоря о «неограниченной готовности к экспериментам" и изменению вещей в сочетании с “осторожным консерватизмом» Что он имеет в виду?

Так получилось, что некоторые известные авторы, такие как Т. С. Элиот, Х. Л. Менкен и ряд других, в тот период допускали неудачные высказывания о евреях, а иногда и о национал-социализме в Германии. Эти замечания были неудачными, ошибочными и порой прискорбными. Тем не менее весь мир не умолкает об этом факте: все эти авторы каким-то образом виновны в антисемитизме и будто бы содействовали движению к Освенциму. Об этом говорят постоянно, если вы следите за этим, как я.

Почему же мы ничего не слышим о защите сталинизма со стороны Кейнса? Возможно, вы слышали о человеке, который только что завершил третий и последний том своей масштабной биографии Кейнса — Роберте Скидельски. Лорда Скидельски, думаю, возвели в пэры именно благодаря этой выдающейся биографии. Однако во втором томе, где он должен был упомянуть эту радиопередачу с участием Кейнса — упоминание о ней можно найти в собрании его сочинений — её там нет.²⁵ Я написал лорду Скидельски и спросил, почему он не включил этот факт. Почему этот факт не упомянут и в большой статье, которую он написал о Кейнсе и фабианцах?²⁶ Сидней и Беатрис Уэбб были лидерами Фабианского общества. Скидельски ответил: «Ну, есть причины, объясняющие, почему Кейнс это написал. Он был дружен с Уэббами и хотел поддержать их книгу. Он боялся, что некоторые из его русских друзей, у которых были родственники в Советском Союзе, могут пострадать, если он негативно выскажется о Советском Союзе». Скидельски сказал, что попробует как-то включить это в третий том. Но так и не включил.²⁷

Правда, позднее Кейнс перестал защищать Сталина. Чем это можно объяснить? Ведь то, что он написал — возмутительно. На тот момент любой, кто хотел узнать правду, мог выяснить, что происходило в Советском Союзе, и узнать о голодоморе в Украине, который, как считается, унес — точно неизвестно — шесть, семь или восемь миллионов жизней, причем в деревнях происходили случаи каннибализма. Люди в эпоху Кейнса могли узнать о ГУЛАГе, созданном Лениным. Они могли узнать о постоянных казнях и о массовых захоронениях с десятками тысяч тел. Любой мог узнать об этом. Это публиковалось в анархической прессе, социалистической прессе, католической прессе и даже в некоторых консервативных изданиях. Кейнсу не нужно было полагаться на ложь Уэббов, чтобы судить о том, что происходило в Советском Союзе. Кейнс ведь даже не просто образцовый либерал — есть антологии либеральной мысли с названиями вроде «Либерализм от Джона Локка до Джона Мейнарда Кейнса», как будто он — кульминация либерализма.

Классическая либеральная теория классового конфликта

Перейдём к главной теме, которую я хочу осветить сейчас, а именно классической либеральной теории классового конфликта. Её величайшими интерпретаторами были французы, поэтому я хочу сначала сказать пару слов о французском либерализме. Я говорил вам, что Мюррей Ротбард в своей Истории экономической мысли склонен ставить французскую экономическую школу выше британской — точнее, французскую и континентальную. Как я уже говорил, Мюррея особенно раздражала репутация Адама Смита. Ротбард говорил, что «репутация Адама Смита почти затмевает собой солнце».²⁸ Эта точка зрения предполагает, что Адам Смит был отцом экономической науки, а его наследие продолжалось через Мальтуса, Рикардо, Милля, Маршалла и, конечно, завершилось Кейнсом. Ротбард гораздо больше ценит континентальную традицию Тюрго, включая Фредерика Бастиа, которого он считал выдающимся экономистом. В The Quarterly Journal of Austrian Economics есть очень интересная статья профессора Йорга Гвидо Хюльсмана о Бастиа как предшественнике австрийской экономической школы.²⁹

Хайек не способствовал разрешению этого вопроса в своем знаменитом эссе под названием «Индивидуализм: истинный и ложный».³⁰В этом эссе, довольно озадачивающе, на мой взгляд, Хайек пытается различить две традиции индивидуализма — термин, который он использовал для обозначения либерализма или классического либерализма.. Первая традиция — это в основном британская, эмпирическая линия мысли, которая, по мнению Хайека, представляет собой подлинный либерализм. Он считает, что второй тип, принадлежащий к французской и континентальной традиции, на самом деле не является либеральным; скорее, это рационалистическое отклонение, которое, как он утверждает, «неизбежно» ведет к коллективизму. Это следует, как утверждает Хайек, из различий в социальных теориях, лежащих в основе этих двух доктрин. Британская традиция, по его мнению, ценит истину о социальных институтах, считая, что они возникают и развиваются спонтанно, в то время как французская и континентальная традиция утверждает, что такие институты являются продуктами целенаправленного человеческого замысла или проектирования.

Много лет назад Хайек возглавлял мою диссертационную комиссию в Чикаго. Я всегда испытывал к нему большое уважение и считал, что он, вероятно, был столь же выдающимся знатоком истории мысли, сколь и экономистом. Но здесь, в его принижении континентальной и французской либеральной традиции, я не могу с ним согласиться. С одной стороны, в его позиции есть что-то странное, поскольку в британскую традицию он включает не только Давида Юма, Смита и Бёрка, но и Алексиса де Токвиля, и Бенжамена Констана, которые вовсе не были британскими подданными. А среди представителей французской традиции он называет физиократов, энциклопедистов Жан-Жака Руссо и Анри де Сен-Симона. Это, как мне кажется, странный подход: обсуждая либеральную традицию, включать французских энциклопедистов, которые представляют собой весьма своеобразное явление. Некоторые действительно считают их либералами, но Дени Дидро, барон Д’Ольбах и другие вряд ли – с моей точки зрения – были либералами. Конечно, не Руссо и уж точно не Анри де Сен-Симон, один из утопических социалистов. Таким образом, французская традиция оказывается обременённой идеей, что она неизбежно ведёт к тоталитаризму.

Хайек заходит настолько далеко, что говорит об отсутствии подлинной либеральной традиции во Франции. Что тут сказать? Очевидно, что во Франции в XIX веке существовала огромная либеральная традиция. Хайек сводит все эти французские «проблемы» к Декарту, который, по его мнению, якобы породил идею социального инжиниринга и сциентизма, как пишет сам Хайек. Но если уж выбирать кого-то в этом плане, то это вряд ли был бы Декарт, который практически ничего не писал о социальной теории. Думаю, гораздо более вероятным кандидатом был бы английский философ Фрэнсис Бэкон, который считал, что в будущем общество должно управляться научно. Об этом можно сказать гораздо больше, но я просто хочу подчеркнуть, что у Хайека есть очень серьезные проблемы в его взглядах, и если вам доведется читать его эссе об истинном и ложном индивидуализме, обратите на это внимание. Например, проводимое им различие между индивидуализмом или либерализмом, основанном на идее спонтанного порядка, возникающего из добровольного взаимодействия, с одной стороны, и идеей порядка, создаваемого с помощью социального инжиниринга, исключает из рассмотрения очень важную либеральную традицию, связанную с естественными правами. Естественные права — это не то, чем в первую очередь были озабочены такие мыслители, как Дэвид Юм, Бёрк или Адам Смит. Конечно, такие французские мыслители, как Руссо и Сен-Симон, также не были озабочены этим. Однако существовала целая традиция естественных прав среди французских либералов, и во Франции эта традиция продолжалась ещё долгое время после того, как англичане от неё отказались.

Теперь перейдём к доктрине классового конфликта — как я уже сказал, наиболее развита она была именно во Франции. Идея, что классы находятся в состоянии конфликта, почти всегда ассоциируется с марксизмом. Не знаю, знакомо ли вам имя Хиршмана — Альберта О. Хиршмана — экономиста; возможно, вам попадалось это имя. Это экономист, имеющий репутацию человека, хорошо знакомого с историей мысли и интеллектуальными течениями современности. В одной из своих книг Хиршман приводит высказывание знаменитого итальянского экономиста Вильфредо Парето, где Парето рассуждает о классовом конфликте. Очевидно, что Хиршман был несколько смущён этим высказыванием, так как, по его словам, это «поначалу звучит странно — как «Коммунистический манифест».³¹ Однако, как отмечает Хиршман, Парето дистанцировался от марксизма, говоря о «грабительстве».³² Что очевидно следует из этого и что ясно как день — это то, что этот прославленный знаток интеллектуальной истории не имеет ни малейшего представления о классической либеральной теории классового конфликта. Термин «грабительство» (spoliazione на итальянском) был использован бесчисленными авторами классической либеральной школы, включая, к примеру, Бастиа, чтобы описать эксплуатацию одной части общества другой с использованием государства.³³ Это было общим местом в этой интеллектуальной традиции, и, думаю, вы можете понять, почему иногда люди, придерживающиеся наших взглядов, немного раздражены своими интеллектуальными оппонентами за то, что те попросту не удосуживаются изучить нашу традицию, не знают наших мыслителей и не признают их.

Хиршман знаменит своим знанием интеллектуальной истории, а Парето — одна из ключевых фигур в истории экономической мысли. Вот на какое место в «Манифесте Коммунистической партии» 1848 года ссылается Хиршман: «История всех существовавших до сих пор обществ есть история борьбы классов. Свободный и раб, патриций и плебей, лорд и крепостной, цеховой мастер и подмастерье, одним словом, угнетатели и угнетённые находились в постоянной оппозиции друг к другу».³⁴

Это было написано в 1848 году. А в 1837 году один из представителей французской либеральной школы, человек по имени Адольф Бланки, который был учеником Жана-Батиста Сэя, написал, вероятно, первую историю экономической мысли. Бланки писал: «Во всех революциях всегда существовали лишь две противоборствующие партии: те, кто хотел жить за счёт своего труда, и те, кто желал жить за счёт труда других. Патриции и плебеи, рабы и свободные, гвельфы и гибеллины, красные розы и белые розы, кавалеры и круглоголовые, либералы и сервилы — это всего лишь разновидности одного и того же явления».³⁵

Нет сомнений, что Маркс читал всё, что касалось экономики, включая историю экономической мысли, написанную Бланки. Бланки быстро даёт понять, что, по его мнению, лежит в основе социальных конфликтов, пронизывающих историю:

В одной стране плод труда отбирается у рабочего через налоги под предлогом благосостояния государства; в другой — через привилегии, объявляющие труд королевской милостью и заставляющие платить высокую цену за право заниматься им.³⁶

Это осуществляется, например, через гильдии или государственные монополии. Бланки продолжает:

То же зло воспроизводится в формах более косвенных, но не менее гнетущих, когда государство с помощью таможенных пошлин делит с привилегированными отраслями выгоды от налогов, наложенных на непривилегированные классы.³⁷

Итак, здесь у нас в сжатой форме представлена либеральная теория классового конфликта, предшествующая марксистской теории и изложенная в терминах, которые Маркс почти дословно воспроизвёл в начале «Манифеста Коммунистической партии». Мало кто об этом упоминает, и лишь немногие — такие как я, Джо Стромберг, Ханс Хоппе, а теперь и вы — знают об этом. Поэтому если вам казалось, что ваши затраты на участие в этом собрании были сомнительными, теперь вы знаете, что это не так, ведь у вас теперь есть это сокровенное знание, и оно, вероятно, так и останется секретом. Не имеет значения, что мы публикуем эти материалы в изданиях Института Мизеса. Хиршман ничего нового из этого не узнает. Скидельски также не изменил своё мнение насчёт упоминания восторженного отзыва Кейнса о книге «Советский коммунизм: новая цивилизация». Мы делаем, что можем. К тому времени, когда писал Бланки – в 1837 году, – эта идея классической либеральной теории классового конфликта уже была повсеместной в классической либеральной мысли.

Захват государства буржуазией среднего класса

Я хочу привести цитату, которая должна быть известна интеллектуальным историкам (интеллектуальные историки — это учёные, занимающиеся исследованием истории идей, философских и теоретических течений, а также их влияния на общество и культуру. – прим.пер.), — из Воспоминаний Алексиса де Токвиля. Токвиль пишет о среднем классе, который, по словам историков, пришел к власти во Франции в 1830 году, в эпоху буржуазной монархии Луи-Филиппа. Этот период считается временем либерализма во Франции в первой половине XIX века. Токвиль отмечает: «[средний класс] закрепился на всех вакантных государственных должностях, чудовищно увеличил количество этих должностей и приучился жить за счет казны почти так же, как и за счет собственной промышленности».³⁸

Итак, он говорит о буржуазии или среднем классе, который сильно отличается от того, что мы понимаем под этим термином, или от того, что подразумевали в Америке или Британии того времени. Это средний класс, который во многом напоминает средние классы в других европейских странах. Эти люди отправляют своих сыновей в университет, чтобы получить образование и устроиться на государственные должности, чтобы больше никогда не работать. Токвиль утверждает, что это было великой победой так называемой либеральной буржуазии во Франции. При Луи-Филиппе они расширили государственную бюрократию и создали тем самым рабочие места для «своих».

Если попытаться сравнить французскую_Декларацию прав человека и гражданина_ и Конституцию 1791 года с американским Биллем о правах, сравнение будет не в их пользу. В этих документах слишком много лазеек для правительственного вмешательства в индивидуальные свободы. Мне кажется, статья, которая была действительно важна для революционеров и которую они написали от чистого сердца, это статья, где говорится, что все государственные должности должны быть открыты для всех граждан, независимо от их происхождения — дворянин это или простолюдин, — и что все должны иметь равный доступ ко всем наградам, должностям и функциям, которые может предложить государство.³⁹

В конце века появились некоторые французские либералы нашего толка — подлинные либералы. Я хочу упомянуть нескольких из этих французских теоретиков классового конфликта, которые описывали суть Французской революции следующим образом: по их мнению, это было восстание простых граждан, – третьего сословия, – против аристократии, поскольку аристократия и французская монархия ограничивали доступ к государственным должностям, к гражданской и военной бюрократии, к церковным постам и так далее. Третье сословие было лишено доступа к этим возможностям и должно было сокрушить власть привилегированных сословий, чтобы занять эти должности. Я полагаю, это возможная и плодотворная интерпретация революции.⁴⁰

А теперь я хочу обратить ваше внимание на некоторых авторов раннего XIX века, которые писали вскоре после свержения Наполеона, в период реставрации Бурбонов. Группа тогда еще молодых либералов основала журнал под названием «Le Censeur Européen» и начала делиться своими взглядами с читателями. Их воззрения представляли собой синтез идей более ранних французских мыслителей, таких как Констан, Дестют де Траси и Жан-Батист Сэй. В этом журнале, который просуществовал лишь несколько лет, они изложили философию истории, в которую была встроена теория классового конфликта. На мой взгляд, они представили лучшую и наиболее четкую интерпретацию этого классического либерального взгляда.

На мировоззрение этих людей значительное влияние оказал Жан-Батист Сэй. Позвольте мне назвать участников «Le Censeur». Среди них были Шарль Дюнойе и Шарль Конт, не родственник Огюста Конта. (Огюст Конт был одним из основателей социологии и, без сомнения, крайне зловещей личностью.) В эту группу также входил Огюстен Тьерри, который впоследствии стал самым известным из них, он был заметным историком XIX века. Сэй был тестем Шарля Конта. Кроме того, все они встречались друг с другом в салонах того времени, так что между ними существовала тесная связь.

Итак, согласно Сэю, производство заключается в том, чтобы взять продукт в одном состоянии и перевести его в другое, где он будет обладать большей полезностью и ценностью. (В это же время Мальтус и Рикардо обсуждают трудовую теорию ценности.) Все члены общества, которые вносят вклад в создание ценности, считаются продуктивными, но особое место Сэй отводит предпринимателю — это одно из его значительных достижений. Мюррей Ротбард говорит об этом в своей «Истории экономической мысли». Это представление противоположно взглядам, например, Смита, который вообще не выделял предпринимателя; Смит вместо этого говорит о «капиталисте». Сэй же считает, что предприниматель создает динамику свободного предпринимательства и тем самым вносит вклад в зарождающуюся рыночную экономику. Иными словами, мы видим полный контраст с пессимизмом английской школы.

Однако, есть и «ложка дегтя». Сэй говорит о важности личного интереса в экономике, но при этом замечает: «Но личный интерес уже не является надежным критерием, если интересы отдельных людей не поставлены на то, чтобы противодействовать и контролировать друг друга. Если один человек или один класс может заручиться поддержкой властей для защиты от конкуренции, он получает привилегию за счет всего общества…»⁴¹

Именно здесь и возникает конфликт классов — там, где государство вмешивается в рыночные отношения. Сэй продолжает:

[Индивидуум или класс] тогда может гарантировать себе прибыль, которая обусловлена не только предоставляемыми производственными услугами, но частично представляет собой настоящий налог на потребителей в пользу собственной выгоды… Законодательному органу весьма трудно противостоять настойчивым требованиям подобного рода привилегий; заявителями здесь выступают производители, которые будут извлекать из этого выгоду и могут с немалой убедительностью утверждать, что их собственная прибыль является также выгодой для трудящихся и нации в целом, так как и их рабочие, и они сами являются частью трудового класса и нации.⁴²

Это важный момент, касающийся частных производителей, «которые могут с большой убедительностью заявлять, что их собственная выгода является прибылью для трудящихся и для всей нации». Иными словами, когда речь идет о фабрикантах, торговцах или вообще о бизнесменах, они воспринимаются как «положительные герои», как те, кто способствует развитию общества. Их продукция — это польза для общества. И это, так сказать, отвлекает нас от того факта, что именно они обращаются с просьбами о привилегиях от государства. Сэй подчеркивал, что если бы с подобными просьбами обратились представители католической церкви, дворяне или государственные чиновники, мы сразу поняли бы, что это подозрительно и что они пытаются жить за счет других. Но в случае с бизнесменами это труднее заметить, и это помогает нам понять, как стало возможным, что известный автор написал книгу об американских предпринимателях как о «наиболее преследуемом меньшинстве». Ротбард ответил на это утверждение, указав на историю американского бизнеса и неприятные связи между крупным бизнесом и правительством.⁴³

Французская индустриальная школа

Авторы, о которых я говорю, создали философию, которую они называли индустриализмом. В любом обществе, по их мнению, можно провести четкое различие между теми, кто живет за счет грабежа (и они не стеснялись употреблять это слово), и теми, кто живет за счет производства.

Первые характеризуются разными терминами: грабители, бездельники, прожорливые, «шершни». Вторые — трудолюбивые, «пчёлы». Те, кто пытается жить, ничего не производя, — это дикари. Производители — это цивилизованные люди, независимо от того, как они выглядят внешне. Культурная эволюция позволяет нам характеризовать целые общества как преимущественно грабительские и ленивые или как продуктивные и трудолюбивые. В этом отношении эти авторы предвосхищают идеи Адольфа Бланки: история существующего общества — это история борьбы между грабительскими и производительными классами. Они разделяли точку зрения Бенжамена Констана о том, что древние общества — греки и римляне — несмотря на все свои достижения, были по сути обществами, основанными на войне и постоянных военных действиях, включая, разумеется, империализм и грабёж других обществ..⁴⁴

Эти мыслители также обращали внимание на вторжения германцев, завоевания франков, а затем, в случае Англии — на вторжение норманнов и появление феодализма. Нужно сказать, что их взгляд на феодализм был в определенной мере однобоким, однако он соответствовал их типологии. Для них феодализм представлял собой «вид субординации, которая подчиняла трудящихся людей людям праздным и прожорливым, предоставляя последним возможность существовать, не производя ничего, или вести так называемую «благородную» жизнь».⁴⁵

Они главным образом говорят о «баронах-разбойниках», в особенности о хищном дворянстве, которое со временем сменило не менее алчных королей. Я обобщаю сотни и сотни страниц, написанных в этом ключе, и вольно цитирую Констана и Конта. Конт, например, говорит о грабителях, чьи «кражи с насилием, порча монеты, банкротства, конфискации, препоны для промышленности» — типичные страницы истории Франции.⁴⁶ Он добавляет: «Когда верх брали лорды, им принадлежало все, что они могли захватить. Как только на вершину взошли короли, которые победили знать, они думали и действовали точно так же».⁴⁷

С ростом благосостояния простых горожан и городов для паразитических классов становились доступны новые богатства для экспроприации. Вышеназванные авторы особенно суровы в отношении королевских манипуляций с деньгами и законодательством о валюте. В новое время основными типами праздного класса стали наемные военные, клерикалы государственной религии, знать и буржуа, возведенные в дворянство, — то есть те, кто оставил статус буржуазии, ради статуса аристократии и государственного чиновника.

У этих авторов было немало мыслей о войне и мире. Фраза, которая была напечатана на каждой странице журнала как девиз, гласила: «paix et liberté» — «мир и свобода».

По мнению группы «Censeur Européen», одна из основных категорий современных грабителей и эксплуататоров — это государственные служащие. Можно найти в их статьях высказывания, которые ставят их в один ряд с предшественниками школы общественного выбора.⁴⁸ Для них, как и для европейцев начала XIX века — задолго до Войны за сецессию Юга и всех последующих событий — Америка была обетованной землей. Они ссылаются на практически полное отсутствие какой-либо федеральной бюрократии в США в сравнении с Францией. Количество бюрократов, существовавших во Франции, позволило бы американцам укомплектовать тридцать федеральных правительств Соединенных Штатов. При этом численность населения Соединенных Штатов быстро приближалась к численности населения Франции.

Маркс и теория классового конфликта либералов

Теперь вернемся к профессору Хиршману и его единомышленникам, которые утверждали, что теория классового конфликта звучит как марксизм. На самом деле это марксизм иногда действительно звучит как либеральная теория классового конфликта. В марксизме существует две теории социального конфликта. Первая — та, о которой знают все в наши дни: теория о том, как буржуазия экспроприирует прибавочную стоимость у пролетариата и, следовательно, является его естественным врагом. Но есть и другая марксистская теория конфликта, которая описана Марксом применительно к Франции третьей четверти XIX века. Это довольно длинная цитата, но я постараюсь её сократить:

Исполнительная власть с её огромной бюрократией и военной организацией, с её … хитроумной государственной машиной… с полумиллионом чиновников, к которым добавляется ещё полмиллиона военных, — это устрашающее паразитическое тело, оплетающее общество, как сеть, и перекрывающее ему все поры, — возникло в эпоху абсолютной монархии. … [Легитимистская] монархия и Июльская монархия не добавили к этому ничего, кроме дальнейшего разделения труда, растущего с той же скоростью, с какой разделение труда в буржуазном обществе создавало новые группы интересов и, следовательно, новый материал для государственной администрации.⁴⁹

Вот слова Карла Маркса: «Всякий общий интерес [то есть любой общий интерес общества, не связанный с государством] был немедленно изъят у общества, противопоставлен более высокому, “общему” интересу, вырван из сферы деятельности самих членов общества и превращён в объект государственной деятельности».⁵⁰

Мне кажется, это очень похоже на позицию классического либерализма, который противостоял вмешательству государства в дела общества. Здесь Маркс не говорит о капиталистах и рабочих. Он говорит об остальной части общества, которая была готова выполнять различные общественные задачи, решать то, что необходимо, пока государственная бюрократия не отняла у неё эту возможность. Маркс продолжает: «Все революции совершенствовали эту машину, вместо того чтобы разрушить её. Стороны, сменявшие друг друга в борьбе за власть, рассматривали обладание этим гигантским государственным строем как главный трофей победителя».⁵¹

Маркс нередко проявляет проницательность, особенно когда касается конкретных исторических эпизодов, а не своей общей экономической теории. Это, можно сказать, была скрытая история революций XIX века и последующего времени: попытка одной группы захватить государственную власть и всё, что с ней связано — особенно все должности — у другой группы.

Оригинал статьи

Перевод: Наталия Афончина

Редактор: Владимир Золоторев