Книга Мизеса “Либерализм” утверждает, что либерализм смог изменить лицо земли. Со временем термин «либерал» был присвоен социал-демократами, чтобы им не приходилось использовать запятнанное слово «социализм». Райко определяет либерализм как ситуацию, когда гражданское общество функционирует самостоятельно в рамках частной собственности, без вмешательства государства.

После окончания Средневековья в эпоху Ренессанса появились поздние схоласты — Саламанская школа. Их теория ценности не основывалась на труде, как это было принято в Англии. Они считали, что покупатель и продавец при обмене находятся в более выгодном положении, а не в равном. Голландцы создали довольно свободное общество, но не разработали политическую философию. Французы считали период 1846–1940 годов почти столетием подлинной политики laissez-faire.

Во время Английской гражданской войны левеллеры начали историю либерализма, требуя освобождения Джона Лилберна из тюрьмы. Движение левеллеров было фактически подавлено в 1649 году, но их наследием остались абстрактные естественные права. Ротбард называл их _первым в мире массовым движением, осознанно отстаивающим идеи либертарианства.

Джон Локк был автором важных идей о том, что общество может само управлять собой, и что право собственности является основой права на жизнь, свободу. Правительство должно было только защищать это право. Это неконфликтное видение вдохновило американских “джефферсонов”. Общество laissez-faire успешно функционировало.

Адам Смит, Дэвид Юм и Адам Фергюсон были ведущими мыслителями Шотландского Просвещения. Они считали, что фундаментальная значимость человеческого разума должна сочетаться с отказом от неразумной власти.

Лекция 2 из курса Ральфа Райко "История: Борьба за свободу".

Транскрипт. Этот текст отредактирован для ясности и удобочитаемости. Вопросы и ответы в конце лекции опущены. Примечания добавлены Райаном МакМакеном.

Эта лекция будет посвящена классическому либерализму как таковому.

Итак, думаю, что вам выдали — бесплатно, как обычно делает Институт Мизеса, — либо вы взяли ее где-то в другом месте — экземпляр книги Мизеса под названием «Либерализм». В оригинале на немецком она называется просто «Либерализм», а в нынешнем английском издании — Liberalism in the Classical Tradition (Либерализм в классической традиции).¹ В самом начале книги Мизес пишет о либерализме:

Философы, социологи и экономисты XVIII и начала XIX века сформулировали политическую программу, которая послужила ориентиром для социальной политики сначала в Англии и США, затем на Европейском континенте и, наконец, в других частях обитаемого мира. Никогда и нигде эта программа не была полностью осуществлена. Даже в Англии, которую называли родиной либерализма…²

Мизес говорит, что либерализму никогда не было позволено реализоваться в полной мере: «Тем не менее, как бы ни была кратка и ограничена власть либеральных идей, её хватило для того, чтобы изменить лицо Земли».³

И далее в том же духе. Итак, Мизес ассоциирует термин «либерализм» с программой, о которой он пишет. Но вам может показаться странным связывать либерализм с политикой laissez-faire и другими элементами либеральной программы, учитывая, что термин “либерализм” — не только в США, но и в других странах — приобрел совсем иной смысл.

История о том, как, сначала в англоязычных странах, а затем и в других местах, на рубеже веков — с XIX на XX — термин «либерал» был присвоен людьми, которые по сути были социал-демократами довольно известна.

Что такое либерализм и почему социал-демократы называют себя либералами?

Йозеф Шумпетер, австрийский экономист, (хотя и не в том смысле, в каком мы говорим об «австрийской школе»), — очень известный социальный философ, которого стоит почитать. Он написал толстую книгу, которая, как я полагаю, до сих пор издается Оксфордом, под названием History of Economic Analysis («История экономического анализа»). В известном отрывке он иронично отмечает, что захват врагами системы свободного предпринимательства термина «либерал» для обозначения противоположных по сути взглядов является в каком-то смысле комплиментом, пусть и непреднамеренным. ⁴В наши дни можно встретить авторов, которые удивляются, когда замечают, что экономисты свободного рынка всё ещё иногда называют себя либералами, а не консерваторами.

Некоторые могут сказать, зачем спорить о названии? Почему бы просто не назвать свою позицию как-то иначе? Политолог Стивен Холмс из Чикаго назвал спор о термине «либерал» вопросом права на похвалу; права сказать «я настоящий либерал в либеральной традиции, а ты нет». С другой стороны, он настаивает, что сам принадлежит к настоящей либеральной традиции, и считает, что об этом стоит спорить.⁵

С моей точки зрения, есть веские причины сохранить название «либерал» с тем смыслом, который вкладывал в него скажем, Людвиг фон Мизеса, а не Джон Кеннет Гэлбрейт. Во-первых, мы должны сохранить это название, чтобы сохранить концептуальную целостность при рассмотрении истории идей. Как можно понять историю идей, если утверждать, что существовала важная школа мысли под названием «либерализм», и при этом говорить, что Гэлбрейт, Джон Мейнард Кейнс, Джон Ролз и Франклин Рузвельт имеют на это название такое же право, как Мизес, Хайек, Нозик и, например, Гровер Кливленд? Во-вторых, существовала вполне очевидная политическая цель, когда Леонард Хобхаус, Дж. А. Хобсон, Джон Дьюи, Фридрих Науманн и другие в Германии продвигали трансформацию термина. Под сменой терминологии лежала теория, своего рода идеологический подтекст, который актуален и сейчас. Суть его была такова: существовал старый либерализм laissez-faire, который теперь устарел, а устарел он из-за значительных изменений в обществе.

Эти авторы рубежа веков, которые стали первопроходцами так называемого «нового либерализма», основывали свои утверждения на ошибочном представлении об “экономической власти” предпринимателей над отдельными рабочими и рынком труда в целом. Это сопровождалось столь же ошибочной идеей о якобы огромной власти корпораций по сравнению с экономической властью отдельных потребителей. В любом случае захват термина «либерализм» предполагал, что старый либерализм, например, либерализм Мизеса, изложенный в его книге, мертв и, конечно, не заслуживает поддержки.

Тогда некоторые английские либералы старого образца, такие как Оберон Герберт и крайние последователи Герберта Спенсера, начали говорить: «Давайте назовем себя как-то по-другому, назовем себя индивидуалистами». В ответ Джон Дьюи начал утверждать: «Ну, знаете, был старый индивидуализм, который теперь устарел».⁶ Новый индивидуализм, который является тем же, что и новый либерализм, призывал все силы общества поддерживать личность в её самосовершенствовании и так далее в том же духе. И, наконец, я утверждаю, что нет интеллектуально честной причины называть либералами тех, кто в наше время выступает за бесконечный список программ, финансируемых государством. Нам говорят, что эти программы необходимы для решения каждой реальной или мнимой проблемы общества, а также для поддержки постоянно растущего государственного аппарата, ведущего борьбу с традиционными ценностями и практиками гражданского общества. Именно этих людей сегодня называют либералами.

Что любопытно, и что ещё больше усложняет ситуацию, в некоторых случаях термин «либерал» сохраняет своё старое значение. Например, во Франции термин «либерал» или иногда «_ультра_либерал» означает сторонника laissez-faire или крайнего приверженца laissez-faire. Так что французы — в отличие от англичан, американцев, канадцев и даже немцев в некоторой степени — сохранили старое значение. В этих странах есть название для позиции, которая в Америке именуется либерализмом. Это называется «социальная демократия» или «демократический социализм». Это совершенно легитимные названия. Почему же тогда они хотят присвоить название либерализма?

«Новый» либерализм Хобхауса и Хобсона неотличим, например, от позиции Эдуарда Бернштейна, основателя идеи социализма в Германии. В современном мире это одно и то же, — позиция американских либеральных интеллектуалов неотличима от позиции людей, называющих себя социал-демократами в Европе. Вот что сказал Эдуард Бернштейн примерно в 1920 году:

Развитие и защита свободной личности — цель всех социалистических мер, даже тех, которые поверхностно могут показаться принудительными мерами. Более тщательный анализ всегда покажет, что речь идёт о принуждении, которое увеличивает общую свободу в обществе, предоставляя больше свободы более широкой группе, чем у которой отнимает.⁷

Я утверждаю, что это именно то, во что верят так называемые либералы в Америке – “в этом случае мы должны применять принуждение. Мы должны заставлять работодателей вести себя определённым образом, заставлять потребителей вести себя определённым образом и прививать детям в государственных школах определённые взгляды — для содействия большей свободе и полному развитию человеческой личности.” Хорошо, если это то, во что вы верите. Но Бернштейн никогда не называл себя либералом; он был социалистом и говорил, что это социалистическое видение. Почему в англоязычных странах демократические социалисты избегают называть себя своим истинным именем – это скорее вопрос политической целесообразности, чем чего-то ещё. По каким-то причинам политические ярлыки, связанные с социализмом, не были популярны в странах с английскими корнями. В результате, то, что в Соединённых Штатах по существу является социал-демократической партией (то есть Демократическая партия), или люди, называющие себя либералами в Канаде, Лейбористская партия или даже «либеральная» Социал-демократическая партия в Англии – все они называют себя либералами.

Иногда утверждают, что в основе либерализма лежит определённая философская система, в смысле определённой метафизики и эпистемологии. Часто предполагается, что этой философской системой является британский эмпиризм — от Джона Локка до Джона Стюарта Милля, но я не нахожу это удовлетворительным. В истории либерализма существует просто слишком много различных философских традиций — от аристотелизма и томизма до кантианства, эмпиризма и так далее — чтобы это было убедительным.

Рабочее определение либерализма, которое я принимаю, следующее: это идеология, утверждающая, что гражданское общество — понимаемое как социальный порядок за вычетом государства — в основном способно управлять собой в рамках принципа частной собственности. Именно в таком значении я буду говорить о либерализме здесь.

Итак, после краха марксизма – реально существующих социалистических режимов и самого марксизма – либерализм стал чрезвычайно популярным. Кажется, что все хотят называться либералами, и это отражается в академическом мире. Либерализму уделяется гораздо больше внимания, чем когда-либо прежде. Похоже, что учёные, наконец, пробуждаются к некоторым фактам после десятилетий сосредоточенности на истории социализма, особенно марксизма. После утомительного изучения мельчайших деталей социалистической доктрины, учёные, наконец, осознали, что основания нашего общества заслуживают внимания не меньше, чем бесплодные мечты социалистических визионеров. Это, безусловно, обнадеживающий признак.

Исторические истоки либерализма

Давайте начнем с того момента, на котором я кратко остановился в прошлый раз: конец Средних веков. Первое, что мы могли бы упомянуть, — это Возрождение, и часто, особенно в более ранних исследованиях происхождения либеральной идеи, Возрождению уделялось много внимания. Был даже известный в либертарианских кругах романист, чью философию истории можно кратко описать так: «сначала был Аристотель, затем Возрождение, а затем появились железные дороги».⁸ Признаюсь, я сомневаюсь в значимости вклада Возрождения в целом и особенно философии Возрождения, как её обычно понимают в контексте развития либерализма. Раньше большое внимание уделялось таким авторам, как Марсилио Фичино и Джованни Пико делла Мирандола. Один из примеров — известное «Рассуждение о достоинстве человека» Пико, в котором он заявляет, что Бог приветствует человека как «создателя и ваятеля самого себя, которому дано свободно формировать себя в любой облик, который он предпочтет».

Мне кажется, что это имеет больше общего с прометеевским видением человека Маркса, чем с либеральной традицией, которая обычно основывается, так или иначе, на представлении об определенной человеческой природе, которую можно познать разумом. Как отметил Акстон, который очень ценил Средние века, великий политический философ итальянского Ренессанса — это Макиавелли.

Контраст между Средними веками и Ренессансом можно проиллюстрировать примером того, что иногда называют Саламанской школой, хотя это не совсем корректно, потому что она включает испанских мыслителей, не связанных с Университетом Саламанки. Также в неё входят некоторые итальянские и португальские мыслители. Этих мыслителей лучше называть поздними схоластами. Для более подробного изучения этого вопроса я рекомендую книгу Мюррея Ротбарда История экономической мысли в двух томах. Это была последняя книга Мюррея, и он так и не завершил её. Он так и не успел углубиться в австрийскую школу XX века, как он планировал. Тем не менее в том виде, как есть – на мой взгляд это великолепное научное произведение, в некотором роде оно само по себе является либеральным просвещением. В первый том своей книги Мюррей включил важную главу о поздних схоластах, так называемой Саламанской школе.

Иберийская школа поздних схоластов

История этих писателей является еще одним примером антикатолической предвзятости. Их постоянно игнорировали или приуменьшали их значение, и общепринятым мнением было то, что традиционная католическая позиция по экономике основывалась на запрете ростовщичества и понятии “справедливой цены”. Другими словами, это была своего рода реакционная средневековая точка зрения, которая полностью противоречит основным экономическим теориям. Это старая точка зрения, и, возможно, именно с ней вы и знакомы. Однако в 1950-х годах Марджори Грайс-Хатчинсон и Рэймонд де Рувэр, профессор из Нью-Йорка, опубликовали книги и статьи, в которых по достоинству оценили этих выдающихся мыслителей. Краткое и хорошее исследование о них написано нашим другом, Александром Чафуэном (президентом Atlas Foudation в Фэрфаксе) в книге Christians for Freedom.⁹

Вкратце, это такие авторы как Луис де Молина, Хуан де Мариана, Франсиско ди Витория, Франсиско Суарес и другие. Они представили сложный анализ многих экономических явлений, начиная с базового представления о субъективной теории ценности, основанной на полезности, как её понимает экономический актор.

Если вы на минуту задумаетесь об этом, то в случае с некоторыми итальянцами мы говорим о конце XV века, в основном о XVI веке и начале XVII века. Уже в этот период мы имеем зародыш современного подхода к теории ценности, который не имеет ничего общего с теорией ценности английской школы, основанной на труде — знаменитой теорией ценности, которая стала стандартом в Британии. Эта теория была теорией Дэвида Рикардо, а затем была принята Карлом Марксом. Это была совершенно другая традиция, и Ротбард в своей Истории экономической мысли подчеркивает, что иберийская схоластическая традиция становилась стандартом европейской экономической мысли, особенно в итальянской и французской экономической теории. Это резко контрастирует с происходившим в Британии. Экономика и экономические явления в континентальной традиции основывались на субъективной теории ценности — на чувстве полезности отдельного индивидуума — в отличие от так называемой объективной теории стоимости, основанной на трудозатратах. Эти авторы отстаивали легитимность частной собственности. Они были за низкие налоги и против использования налогообложения для перераспределения богатства, а также против обесценивания денег.

Поскольку большинство из них были испанцами, жившими во времена испанского завоевания Нового Света и притока драгоценных металлов в Европу, что привело к инфляции этих металлов, они были очень восприимчивы к вопросам инфляции и обесценивания денег. В Институте Мизеса есть ряд экономистов, которые знают об этих вопросах куда больше меня, и по их мнению — и по мнению Ротбарда, — эти испанцы предложили очень изощренный анализ того, как работает инфляция. Вот слова одного из авторов: «Происхождение бедности — в высоких налогах. В постоянном страхе прихода сборщиков налогов, [крестьяне] предпочитают покидать свои земли, чтобы избежать их притеснений».¹⁰

Это напоминает историю поздней Римской империи, когда, чтобы скрыться от сборщиков налогов, многие просто бежали из городов и шли под покровительство местных землевладельцев, становясь частью их клиентелы. Они создавали собственные небольшие поселения, поскольку налогообложение становилось непосильным. Молина утверждает, что то же происходило и в Кастилии.¹¹ Кастилия была весьма развитой частью Европы в позднем Средневековье. Но затем — из-за их империализма и религиозной нетерпимости — испанские Габсбурги привели Испанию к обнищанию, задавив высокими налогами. В ходе этого процесса, к слову, им пришлось вести борьбу с Кортесами, — средневековой, как мы помним, структурой. Борьба вылилась в сражения между испанскими городами и испанской короной, и города были повержены. Кортесы ослабели, и с тех пор испанские короли могли делать всё, что им заблагорассудится. Со временем Испания превратилась в то, чем она стала — в захолустье Европы, упадочную державу, когда-то бывшую богатой и могущественной.

Другой автор, Энрике де Вильялобос, пишет:

Налоги серьезно ослабляют города и обедняют фермеров. Мы видим, что те места, которые вчера процветали и были многолюдными, теперь пустуют, так как фермеры не могут вынести высоких налогов.¹²

Кстати, все эти люди были клириками, монахами или священниками, и, мне кажется, очевидно, что их обеспокоенность была связана с долгом, который такой человек — или высоконравственный человек этого призвания — чувствовал по отношению к бедным и к трудящимся людям, которые страдали из-за пагубной политики своих правителей. Вот слова Бартоломе де Альборноса, которые звучат как если бы их произнес либерал XIX века Фредерик Бастиа:

Купля и продажа — это нерв человеческой жизни, поддерживающий вселенную. Благодаря купле и продаже мир объединяется, связывая далекие земли и народы, людей разных языков, законов и образа жизни.¹³

На самом деле, это часть философского обоснования свободной торговли XVIII века. Если вы придерживались религиозных взглядов, то вам легко могло прийти в голову, что земля наделена различными ресурсами, различным климатом и так далее, чтобы народы могли торговать друг с другом. Этот провиденциальный факт объединил множество различных людей и групп во всеобщую гармонию.. Все эти люди, конечно, будучи поздними схоластами, следовали учению Фомы Аквинского, который писал: «Любой обмен приносит взаимную выгоду обеим сторонам, в результате чего их благополучие возрастает».¹⁴ Сколько времени понадобилось британской политэкономии, чтобы это понять? Британская концепция состояла в том, что обмен — это обмен равных стоимостей, как будто люди просто меняются друг с другом купюрами. Схоласты понимали, что для того, чтобы обмен состоялся, обе стороны должны иметь различное представление о ценности обмениваемых предметов. По этому поводу можно было бы найти еще много подобных цитат.

Эта испанская или поздне-схоластическая школа была забыта, хотя некоторые из авторов, особенно Суарес и Витория, иногда цитировались. Все признавали, что схоласты оказали огромное влияние на политическую теорию в линии Самуэля Пуфендорфа и Гуго Гроция, которая заканчивается Джоном Локком. Но по какой-то причине иберийцы позднее были исключены из этого ряда.

Ранний английский либерализм и левеллеры

Интересно, что Голландия, в контексте Европы того времени, сумела создать общество, весьма близкое к свободному. Однако, насколько мне известно, в этой стране не сложилось политической философии, отражающей образ этого более свободного общества. Теперь мы обратим наше внимание на Англию. История либерализма в строгом смысле начинается с левеллеров в середине XVII века. И поскольку они являются подлинным продуктом великого английского народа, мы будем писать их название с двумя «л» — левеллеры (Levellers), несмотря на то, что американская автокоррекция это отклонит.

Я уже упоминал, что поводом для голландского восстания стало наступление на традиционные права и привилегии голландцев со стороны испанских Габсбургов. В начале XVII века на английский трон восходит, династия, придерживающаяся схожих абсолютистских идей. Важно понимать, что речь идет о времени монархического абсолютизма — идеи о том, что король владеет страной, как думал или, по крайней мере, утверждал Людовик XIV; идеи, что король стоит выше закона и что страной должны управлять король, его бюрократия и оплачиваемая им армия наемников. Это рассматривалось как «волна будущего», наподобие того, как в конце 1920-х и 1930-х годов таковым считался фашизм, каким бы странным это ни показалось, и люди даже вынужденно оправдывались за отсутствие у них фашистского режима, так как фашизм казался им воплощением au courant (актуальности) и современности.

В Англии новый режим – шотландская династия на английском престоле – решил ввести многие из тех континентальных порядков, которые мы сейчас называем «королевским абсолютизмом». Это была династия Стюартов. Подобно другим правителям, Стюарты и их апологеты абсолютизма считали эту модель более современной, чем старая система, обремененная различными ограничениями и рамками, вроде тех, что были установлены Великой хартией вольностей.

Стюарты решили изменить порядок вещей. Они намеревались править самостоятельно, без участия представителей народа и налогоплательщиков в парламенте. Когда Карлу I понадобились деньги, он решил собрать их по собственному усмотрению. Он наложил налог «на морской флот» на города Англии, которые ранее никогда его не платили. Этот налог традиционно собирали для поддержки флота и взимали с прибрежных городов, поскольку предполагалось, что они получат больше пользы от флота, чем другие жители. Но теперь тот же налог был наложен исключительно по королевскому указу на города, расположенные внутри страны. Это были небольшие суммы, как гербовый сбор или налог на чай в американских колониях. Но для людей был неприемлем сам принцип. Иногда защитники первого американского сепаратистского восстания, Революционной войны, спрашивали: «Зачем они пошли на войну? Почему рисковали жизнью, состоянием и честью ради пары пенсов с фунта?» Дело было в принципе: в том, что король может поступать подобным образом. Если принять этот принцип, король сможет делать что угодно. Лидеры английского сопротивления заявляли, что при этом короле у человека нет ничего, что он мог бы назвать своим, и это, как мне кажется, больше подходит как лозунг для современного демократического государства: в конце концов, нет ничего, что вы могли бы по-настоящему назвать своим, если государство предъявит на это права.

Так началась Английская гражданская война, и силы парламента в конечном итоге одолели роялистов. Карла схватили, судили и казнили, а на его место пришел новый режим под командованием военного лидера Оливера Кромвеля и оставшихся членов парламента. Однако этим были высвобождены радикальные идеи, и некоторые люди начали говорить: «Этот Кромвель и этот парламент — или то, что от него осталось, — начинают вести себя так же, как вели себя Стюарты». Дело не в том, что Стюарты были королями — это не важно. Важно то, как действует правительство.

Появилась группа авторов и их главным представителем стал Джон Лилберн. Манифесты левеллеров, написанные им и его соратниками, доступны в нескольких изданиях. Среди них были также Ричард Овертон и Уильям Уолвин. Лилберн был арестован еще при Карле I за то, что нарушил монополию Компании книготорговцев, завезя книги из Голландии.

Одной из характерных черт абсолютной монархии, особенно при Стюартах, было создание монополий. Монополии, как их понимали в те времена, представляли собой особые привилегии, которые государство предоставляло частным лицам. Их не рассматривали как естественный результат свободного рынка; это было чисто государственное изобретение, и в данном случае определенной гильдии книготорговцев или печатников была предоставлена монополия на ввоз книг. Лилберн попытался завезти книги и был арестован. За это его прогнали плетьми по всей длине Флит-стрит и бросили в тюрьму. Однако Лилберн заметил, что монополия книготорговцев не была упразднена новым революционным правительством — ее лишь переименовали. Монополия осталась, и это стало для него источником возмущения, заставившим задуматься, действительно ли новый режим сильно отличается от прежнего. (Существовала также монополия, предоставленная компании Merchant Adventurers на ведение внешней торговли.)

Вот чего требовали левеллеры. Вот выдержка из их заявления: «Они не должны иметь власти…»— не только король, но и парламент – «… продолжать или создавать законы, которые ограничивают или препятствуют любому человеку или группе лиц торговать или заниматься коммерцией с любыми местами за морем, где граждане этой нации имеют право торговать».¹⁵ Левеллеры выступали за отмену монополий на внешнюю торговлю. Они также выступали за отмену церковной десятины в пользу любой религии. Не должно быть принудительной поддержки религии. Они первыми предложили комплексную программу, включавшую отмену правительственных монополий, полное разделение церкви и государства, свободу печати, снижение налогов и демократическую реформу избирательной системы. Они также считали, что со стороны англичан было подло пытаться истребить ирландцев.

Своё прозвище «левеллеры» (уравнители) они получили от своих врагов, обвинявших их в поддержке уравнительного устранения всех экономических и социальных различий, что явно не соответствовало истине. Канадский историк С. Б. Макферсон утверждал, что на самом деле левеллеры представляли собой типичный продукт буржуазного либерализма и даже выступали за ограничение избирательного права теми, кто платит налоги.¹⁶ Таким образом, нищие не могли голосовать, и домашняя прислуга не имела права голоса, так как считалось, что они слишком зависимы от других. Поэтому с левой стороны левеллеров обвиняли в том, что они слишком буржуазны и чересчур поддерживали частную собственность.

Странно, что Рассел Кирк принял интерпретацию левеллеров как эгалитариев и объединил их с диггерами, которые на самом деле были коммунистической сектой того времени. Джеррард Уинстэнли и диггеры — вот кто были коммунистами того бурного периода, а Рассел Кирк не обратил внимания на это небольшое различие. Левеллеры оказались значимыми по двум теоретическим основаниям. Во-первых, они противились посягательствам на индивидуальные права, исходившим теперь не от короля, а от парламента. Во-вторых, они оторвали понятие свободы и прав от средневековых представлений об исторических привилегиях. Время от времени они говорили о «нормандском иге». Это отсылка к тому, что англосаксонская Британия пользовалась базовой свободой, а затем пришли норманны и установили централизованное деспотичное правительство. Они действительно говорили в этом ключе.

Левеллеры представляли собой переходное движение. Однако они пошли ещё дальше и однажды заявили в известном манифесте, что сама Великая хартия вольностей — это «всего лишь жалкое подаяние».¹⁷ То есть, по их мнению, нужно было двигаться дальше Хартии, которая лишь перечисляет отдельные права, и стремиться к универсальным естественным правам. Ричард Овертон, один из ведущих памфлетистов левеллеров, выразил это особенно ясно.

Овертон говорил: «Каждому человеку природой дарована неотъемлемая собственность на самого себя, на которую никто не вправе посягать и которую никто не может узурпировать; ибо каждый человек, будучи собой, обладает собственностью на самого себя… иначе он не мог бы оставаться самим собой, и никто не может посягнуть на это право, не совершив тем самым явного нарушения и не оскорбив основных принципов природы…» — что делает это утверждение почти метафизическим — «а также законов справедливости и правосудия в отношениях между людьми; “мое” и “твое”…» — то есть частная собственность — «не могут существовать, если не будет признано это право; никто не имеет власти над моими правами и свободами, так же как и я не имею власти над правами и свободами другого».¹⁸

Это своего рода предвосхищение закона равной свободы Герберта Спенсера.¹⁹ Здесь мы видим, что на смену обращению к древним документам, королевским обещаниям и клятвам приходит мир абстрактных естественных прав. Хотя левеллеры потерпели поражение, они оставили важное наследие радикальной либеральной мысли среди англоязычных народов.

Они действительно были побеждены: Кромвель умер, и с Реставрацией на трон вернулся Карл II. Левеллеры пытались влиять на события через Армию Нового Образца (New Model Army), то есть получая реальное влияние на военных, но Кромвелю и его сторонникам удалось этому помешать. В итоге, они не смогли добиться больших успехов, но оставили после себя это наследие. Мюррей Ротбард называет их «первым в мире массовым движением, осознанно придерживающимся либертарианских идей».²⁰ Он также упоминает Джона Локка и его покровителя графа Шефтсбери, которые разработали «нео-левеллерский» синтез идей.²¹

Один из левеллеров, Ричард Рамбольд, однажды сказал: «Никто не приходит в этот мир с седлом на спине и нет тех, кто рожден обутым в шпоры, чтобы на нем ездить».²² Позже эти слова процитировал Томас Джефферсон — это стало его принципом. Эта идея распространяется от Джефферсона и Тома Пейна в годы Американской революции до Ричарда Прайса и Джозефа Пристли во времена Французской революции, а затем через традиции джефферсонианства и джексоновства в Америке, движение против хлебных законов в Великобритании и многие другие классические либеральные и либертарианские движения, которые можно проследить вплоть до левеллеров.

Вклад Джона Локка

В истории классического либерализма есть имя, известное всем, — это Джон Локк. Локк является важным источником либеральной мысли в англоязычном мире. Его идеи оказали значительное влияние на американские колонии, особенно благодаря распространению через труды Томаса Гордона и Джона Тренчарда.²³ У Локка возникает концепция общества, существующего до создания правительства. Если представить, что правительства не существует, что мы получим? Не гоббсовское состояние войны всех против всех, а состояние, управляемое естественным законом, основная идея которого заключается в праве каждого человека на свою собственность.

Если читать Локка достаточно внимательно, а не так, как это делают некоторые профессора, то можно заметить, что под “собственностью” он понимает не только материальные блага. Это собирательный термин, который Локк использует для обозначения права человека на жизнь, свободу и имущество. В согласии с Овертоном, Локк утверждает, что человек принадлежит самому себе. Правительства создаются с единственной целью — обеспечивать эти права лучше, чем это возможно в естественном состоянии. Однако, когда правительство само становится нарушителем прав народа, договор разрывается, и вступает в силу право народа на сопротивление.

Очень знакомо нам, не так ли? Это явно часть ключевой концепции первой части Декларации независимости. По словам Джефферсона, при написании Декларации независимости он не обращался к другим работам. Да ему и не нужно было, потому что он знал Локка наизусть, во всяком случае то, что касается этих вопросов. Это локковское представление о том, что такое правительство, как оно связано с защитой прав личности и каковы эти права, стало стандартом на некоторое время среди англоязычных людей. Я бы сказал, что оно до сих пор является стандартным для американского народа – на определенном уровне.

Благодаря работе Питера Ласлетта стало известно, что Локк разработал эти идеи задолго до Славной революции 1688 года, которая свергла Якова II и привела к власти Уильяма и Марию.²⁴ Благодаря работе Ричарда Эшкрафта стало возможным лучше узнать Локка в качестве радикала.²⁵ Оказывается, Локк был глубоко недоволен Славной революцией. В письме к близкому другу он критиковал новое правительство за то, что оно занялось «мелкими делами», когда «сейчас у них есть возможность найти средства защиты и установить конституцию, которая может быть долговечной, для обеспечения гражданских прав, свободы и собственности всех подданных нации».²⁶

Иначе говоря, существовал более радикальный Локк, который был предан забвению на долгое время.

Главное, о чем следует помнить при обсуждении истории либерализма — в отличие от того, как многие, особенно философы, её трактуют — это то, что либерализм не был просто обменом мнений между «говорящими головами», между философами, на протяжении веков. Я начал этот цикл лекций с обсуждения «чуда Европы» и институциональных механизмов, которые тогда возникли. Либерализм — это идеология, это интеллектуальный продукт. Однако он развивался на протяжении времени и эволюционировал в тесном взаимодействии с социальной реальностью. Люди наблюдали за обществом, как оно функционирует; они размышляли об этом, вырабатывали свои идеи. То есть они поднимались на более высокий уровень, чем тот, который преобладал в современном им обществе, но это было по сути постоянным взаимодействием. Одной из лучших среди историков англо-американского либерализма – хотя она и не является большим сторонником свободного рынка, — является Джойс Апплби из Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе (UCLA). Апплби писала, что именно в Англии семнадцатого века люди открыли

основополагающую регулярность свободной рыночной деятельности… и в этом открытии они столкнулись как с возможностью, так и с реальностью. Реальность заключалась в том, что люди, принимающие решения относительно своей личности и собственности, определяли цены на рынке. Возможность же заключалась в том, что экономический рационализм участников рынка мог обеспечить тот порядок в экономике, который ранее поддерживался с помощью власти.²⁷

Это характеристика меркантилистской экономики. Она также писала об Америке и традиции Джефферсона в Америке. О позднем восемнадцатом веке в Америке она пишет:

В восемнадцатом веке два аспекта рыночной экономики особенно привлекали внимание современников: опора на индивидуальную инициативу и отсутствие авторитарного руководства… Полтора века экономического развития значительно повысили общественное мнение о добровольных действиях людей, и возникло понятие “общество” для обозначения неконтролируемых силой отношений между людьми, живущими под одной властью. Именно это представление вдохновляло джефферсоновцев (курсив в оригинале).²⁸

Это легко проиллюстрировать многими авторитетами, например, знаменитым высказыванием Томаса Пейна о том, что общество при любых условиях является благом. Государство, наше правительство, с другой стороны, в лучшем случае является необходимым злом.²⁹ Это противопоставление общества, сферы индивидуального, добровольного взаимодействия, и государства, которое является сферой принуждения. Эпплби говорит, что, поскольку Англия была далеко, постоянной армии не было, а политику принуждения было очень трудно претворить в жизнь, в Америке фактически сложилось общество laissez-faire. Люди увидели, что оно работает, работает очень хорошо, поразмыслили над этим, а затем, как я уже сказал, подняли размышления на более высокий уровень в работах, например, Джефферсона или Тома Пейна.

Континентальные либералы XVIII века

Роль образцовых экспериментов в развитии либерализма в Европе была решающей. Как Голландия стала примером для Европы, особенно для Англии, так Англия стала примером для Европы, особенно для Франции и Германии. Позднее пример Америки — колоний, а затем и республики — оказал сильное влияние на Германию, Францию и другие страны Европы.

Возьмем, например, Польшу: последние попытки реформ короля Станислава Понятовского и Конституция 1791 года были осуществлены под влиянием американских идей через Филиппа Мазая, друга Джефферсона. Можно привести и другие примеры. Постепенно наблюдения и умозаключения выделили и отточили основную концепцию либеральной социальной теории, о которой я говорил в начале своей лекции. «Laissez-faire», идея о том, что в целом гражданское общество управляет само собой, была сформулирована французами именно в этих терминах: laissez-faire et laissez-passer, le monde va de lui-même. Позвольте делать, позвольте идти свом чередом: мир позаботится о себе сам (Laissez-faire переводится как «позволяйте делать» или «не вмешивайтесь», а laissez-passer — как «позволяйте проходить» или «дайте идти своим ходом». Вместе они передают идею невмешательства: «позвольте делать, позвольте идти своим чередом» – прим. пер.).

Одним из главных защитников этой доктрины был «великий Тюрго», — Анн Робер Жак Тюрго. Использование слова «великий» в данном контексте необычно для исторического дискурса. Обычно историки оставляют этот эпитет для массовых убийц или для тех, кто убивал, калечил и ослеплял своих братьев, чтобы никто другой не мог претендовать на трон. Это люди, поработившие целые слои населения, как это сделала Екатерина Великая в России, и так далее; или те, кто развязывал мировые войны в масштабах XVIII века, как Фридрих Великий в Пруссии. Но Тюрго был настоящим благодетелем народа и его иногда тоже называют «великим».

В своей главе о Тюрго в «Истории экономической мысли» Ротбард называет его блестящим экономистом.³⁰ Насколько я помню, глава начинается примерно так: на шахматном турнире — Мюррей любил шахматы — награждают за самые изящные ходы, не обязательно самые успешные или сокрушительные, но блестящие, можно сказать, по-настоящему утончённые. И Мюррей считал, что Тюрго был таким экономистом благодаря своей небольшой книге по экономической теории, которая вышла задолго до труда Адама Смита.³¹

Тюрго был одним из философов-просветителей. Он не был воинствующим анти-католиком или атеистом, как некоторые другие. Он был наставником маркиза де Кондорсе, которого среди просветителей очень высоко ценили. Затем, на короткий срок, королём стал Людовик XVI, и Тюрго пригласили на пост министра финансов, чтобы спасти весьма ослабленную французскую монархию. Он приступил к проведению крайне необходимых реформ, включая планы по отмене «corvée» — принудительного труда. Тюрго упразднял цехи, а также готовил другие реформы, такие как религиозная терпимость в отношении протестантов и создание региональных представительных органов. Но он пал жертвой придворной интриги, возглавляемой Марией-Антуанеттой, что вполне можно объяснить с точки зрения теории общественного выбора. Без реформ Тюрго, у Бурбонов, вероятно, не оставалось шансов, и вскоре Людовику XVI и его жене пришлось за это расплачиваться.

Тем не менее, сторонники свободы во Франции вспоминали о нём с теплотой. Чтобы показать, как развивались в то время социальные и либеральные идеи, посмотрим, что писал Тюрго:

«Таким образом, наша политика должна отдаться на волю хода природы и хода коммерции, который столь же необходим и столь же неотвратим, как ход природы, и не пытаться направлять этот ход. Ведь, чтобы направлять его, не нарушая и не вредя себе, нам пришлось бы уметь отслеживать все изменения в потребностях, интересах и деятельности людей. Для этого было бы необходимо знание таких деталей, которые физически невозможно собрать… Даже если бы у нас было то множество знаний, которое собрать невозможно, итогом этого было бы лишь позволить всему идти точно так, как оно пошло бы само по себе, под действием простого стремления человека к собственным интересам, оживляемого и сдерживаемого свободной конкуренцией.»³²

Думаю, те из вас, кто знаком с историей австрийской школы, найдут в этих словах знакомые идеи. Это отголосок теорий Мизеса и их дальнейшее развитие у Хайека о роли знания в обществе и о том, почему централизованное планирование в конечном счёте невозможно и бесполезно.³³ Децентрализованные, иногда неявные знания, которые существуют повсюду и рассеяны повсеместно, не могут быть собраны в единое целое, и попытки центрального планирования изначально обречены на провал. Это основная идея, выраженная Тюрго.

Адам Смит и шотландское Просвещение

В восемнадцатом веке, конечно же, существовало французское Просвещение, многое в котором можно считать сомнительным. Позже я еще поговорю о Руссо. Однако существовало также явление, привлёкшее внимание в последние лет тридцать, — шотландское Просвещение. Его главными фигурами были Адам Смит, Дэвид Юм, Адам Фергюсон.

Хайек очень симпатизировал шотландской школе, и особенно любил Адама Смита. Ротбард же был далёк от таких чувств. Что касается Смита, Мюррей не мог просто взять какого-либо интеллектуала и сказать: «Вот, я с ним не согласен, но у него есть право на собственное мнение». Мюррей должен был непременно «разгромить» его. И он поступает так по отношению к Адаму Смиту, считая, что тот представляет собой шаг назад по сравнению с тем, чего достигли испанские схоласты, не говоря уже о французских экономистах, таких как Тюрго.

Существует спор о том, действительно ли Адам Смит придерживался трудовой теории ценности, но в любом случае в Богатстве народов он даёт достаточно оснований, чтобы придерживаться этого мнения. Критикуя Смита, Ротбард не был одинок. Джозеф Шумпетер, в сущности, говорит то же самое. Тем, кто нападал на Ротбарда — а некоторые рецензенты критиковали Мюррея за излишне жёсткую оценку Смита — стоит ознакомиться с позицией Шумпетера.³⁴ Что же я могу сказать? Оставив в стороне Смита как оригинального экономиста, сделавшего вклад в развитие экономической теории, его влияние — влияние подразумеваемой и порой прямо заявленной политики и социальной политики — было, в конечном счёте, благотворным.

Это было влияние, которое Смит оказал на европейский континент. В качестве примера одной из его идей можно привести следующее высказывание:

Чтобы привести государство от самого низкого уровня варварства к высочайшему уровню благосостояния нужно очень немного — мир, низкие налоги и терпимое правосудие, то есть верховенства закона; мир, низкие налоги и верховенство закона – всё остальное обеспечивается естественным ходом вещей.³⁵

Эту цитату, кстати, привел австралийский экономист Э. Л. Джонс, о котором я упоминал в прошлой лекции, в своей книге о «Европейском чуде».³⁶ Это и есть позиция тех экономистов, которые объясняют «европейское чудо» через институты: основной вопрос заключается в том, почему во многих местах отсутствует экономический прогресс. Одно из объяснений состоит в том, что государство традиционно действует как хищник по отношению к обществу. Если бы вместо этого у нас было то, что рекомендовал Смит, — мир, низкие налоги и верховенство закона, — то мы, по крайней мере, везде наблюдали бы определенное экономическое развитие. Эта общая концепция и идея «невидимой руки», которая вполне сочетается с принципом laissez-faire, оказали положительное влияние в последующие десятилетия. Примером силы этой идеи был человек, написавший первую биографию Адама Смита — его ученик Дугалд Стюарт. Стюарт занимал кафедру нравственной философии в Эдинбургском университете в течение 25 лет, до 1810 года. Он утверждал, что большая часть порядка, который «мы склонны приписывать законодательной мудрости, является естественным результатом эгоистичных устремлений отдельных людей».³⁷ Это почти те же слова, что использовал Том Пейн:³⁸ большая часть порядка, который мы видим в обществе, возникает из стремления людей к собственным интересам.

В течение 25 лет Стюарт преподавал в Эдинбургском университете. Среди его учеников был Фрэнсис Джеффри, первый редактор The Edinburgh Review. The Edinburgh Review было главным изданием вигов – классических либералов в первой половине XIX века в Англии. Например, почти все свои эссе Томас Бабингтон Маколей написал именно для этого журнала. Среди студентов Стюарта также были Генри Брум, известный виг-парламентарий; Генри Рив, первый переводчик Демократии в Америке де Токвиля; Сидни Смит, знаменитый англиканский священник, либеральный политик и полемист, который поддерживал эмансипацию католиков и другие либеральные реформы.

Есть известная цитата Сидни Смита, которая очень нравилась Мюррею Ротбарду. Смит, человек с изрядным остроумием, писал о печальных последствиях вовлечения Англии в проблемы всего мира. Он был изоляционистом и писал одному аристократическому другу:

«Мне жаль испанцев — мне жаль греков; я скорблю о судьбе евреев; жители Сандвичевых островов стонут под невыносимым гнётом; Багдад угнетён; мне не нравится нынешнее состояние Дельты; Тибет не в порядке. Разве я должен сражаться за всех этих людей? Мир разрывается от греха и печали. Разве я должен стать защитником Декалога (“champion of the Decalogue” (буквально “защитник Декалога”, то есть десяти заповедей) здесь используется как метафора. Сидни Смит иронизирует, говоря, что ему не по силам взять на себя роль “защитника десяти заповедей” для всего мира, то есть быть тем, кто поддерживает мораль и справедливость повсюду. – прим.пер.) и вечно поднимать флоты и армии, чтобы сделать всех счастливыми и праведными? Мы только что спасли Европу, и я боюсь, что результатом будет то, что мы перережем друг другу глотки. Никакой войны, дорогая леди Грей! — никакого красноречия; только апатия, эгоизм, здравый смысл, арифметика!»³⁹

Среди других учеников Стюарта был Джеймс Милл, а также лорд Пальмерстон — хотя его и трудно назвать великим либералом, — и лорд Джон Рассел. Пальмерстон и Рассел были двумя наиболее влиятельными политиками-вигами середины XIX века, и все они учились у Стюарта. Это не значит, что они восприняли всю либеральную философию именно от него, но в некоторых случаях они испытали значительное влияние, в других — умеренное.

Французская революция и её влияние на либерализм

Затем наступила Французская революция. В изучении истории либерализма существует несколько искажающих факторов. Один из них — это рассматривать Французскую революцию, даже по существу, как либеральную революцию. Да, в конечном итоге были проведены некоторые либеральные реформы: религиозная терпимость, например, и равенство сословий перед законом. Но это были реформы, которые уже были “на подходе”. Это были реформы, к которым французская монархия постепенно шла, пусть и не в течение двух лет.

С другой стороны, что же принесла Французская революция? Она привела к 25 годам войн, закончившихся только при Ватерлоо, так что в определённом смысле она отбросила реформы назад. Необходимо задаться вопросом, стоило ли ускорение темпа этих необходимых либеральных реформ того, что пришлось пережить.

Мы также видим, что революционерам не хватало либерализма, по тому факту, что их «Декларация прав человека и гражданина» отнюдь не столь однозначна, как Билль о правах в Америке. Французская декларация, например, утверждает, что свобода мысли, даже в вопросах религии, будет «в рамках закона». Они так и не достигли американской позиции, согласно которой Конгресс не может издавать законы, касающиеся установления религии или запрещающие её свободное исповедание. Конечно, это не означало отделения церкви от государства в самих американских штатах, но это означало, что федеральное правительство не могло предпринимать ничего подобного. На мой взгляд, в этом контексте не было необходимости в Четырнадцатой поправке и её применении для использования Билля о правах против штатов.

Что могло бы произойти в рамках обыкновенного федерализма? Предположим, если людей определённой конфессии дискриминировали или облагали налогом в каком-либо штате, возникала бы тенденция к переезду в другое место. Штаты, где продолжалась бы такая дискриминация или поддержка определённой религии, пострадали бы от этого — экономически и не только. Со временем (не знаю, сколько это бы заняло — десятилетия или чуть меньше) в конечном итоге такие штаты отказались бы от фаворитизма в отношении отдельных конфессий.

На самом деле именно это и произошло ещё до периода, когда Билль о правах начал применяться к штатам через Четырнадцатую поправку. Штаты, практически во всех случаях, даже до Гражданской войны, уже упразднили какие-либо проявления религиозного превосходства, как, например, господствующее положение англиканской церкви в Вирджинии. Привилегированными оставались конгрегационалисты в Массачусетсе, но затем и оно исчезло — без какого-либо принуждения со стороны центрального правительства.

Во Франции такие реформы могли бы произойти и постепенно, — а мирные, органические реформы всегда предпочтительнее революции и последующей войны, если речь не идет о крайних случаях.

Французская революция привела к череде катастроф. Инфляция ассигнатов — бумажных денег — привела к введению контроля цен и других мер. Конфискация земель Церкви не только поколебала принцип частной собственности на землю, но и поставила вопрос: что теперь делать с Церковью? Как ее поддерживать? Это привлекло к проблеме государство. Французское государство, как и большинство других европейских стран, с тех пор продолжало поддерживать Церковь. Причём это касалось не только католической церкви, но и других конфессий.

Они не усвоили американский принцип «не должно быть закона», устанавливающего государственную религию. Этот принцип устанавливает полное разделение, оставляя вопросы религии, как и многие другие, на усмотрение общества, а не предоставляя государству монополию на религиозную сферу.

Французская революция — пережитая, пройденная и испытанная — привела к изменениям и в самом либерализме. Либералы в основном приветствовали некоторые ранние реформы и так называемую первую фазу революции. Однако одновременно стали проявляться неожиданные — невиданные ранее — нарушения индивидуальной свободы. Так, например, возник период террора 1793–94 годов, который, как утверждали, был оправдан народным суверенитетом.

А потом было правление Наполеона, чьи действия подтверждались демократическими плебисцитами и который довел централизацию государственной власти до новых высот. Это было важным нововведением Наполеона, за которым последовал его племянник Наполеон III, а также диктаторы XX века: их действия подтверждались, одобрялись, псевдодемократическим способом, путем проведения плебисцитов.

Либералы усвоили две вещи. Во-первых, что демократия – предполагаемое народовластие – на деле может представлять собой правление решительного меньшинства, стремящегося контролировать общество. Во-вторых, либералы прониклись тем, что назвали “ненавистью к государству”. До этого либералы — многие из них — считали, что государство по своей сути является нейтральным механизмом, который при благоприятных условиях может быть использован для проведения ценных реформ в обществе. После революции многие либералы увидели в государстве постоянную угрозу свободе, врага, представляющего интересы исключительно собственной власти, — постоянного врага гражданского общества.

Раньше такие люди как Тюрго или, несомненно, Вольтер рассуждали: «Как осуществить необходимые реформы, ведущие к индивидуальной свободе в обществе?» Идея была такова: «Ну что ж, надо шепнуть на ухо королю, и король, имея всю необходимую власть, проведет реформы, и общество сможет стать лучше таким образом». Однако после революции многие либералы поняли, что любой, кто обретет контроль над государственным аппаратом — будь то революционное правительство, утверждающее свою легитимность через демократическое большинство, или Наполеон, периодически подтверждающий свою власть плебисцитом, — может использовать государство, чтобы серьезно навредить гражданскому обществу. И поэтому на государство теперь следовало смотреть с подозрением.

Оригинал статьи

Перевод: Наталия Афончина

Редактор: Владимир Золоторев