В 1919 году Германия условно капитулировала по Версальскому договору. Все выступали против договора, но он был насильственно введен в действие.

Ревизионизм необходим, чтобы противостоять государственной пропаганде, например, лжи о том, что Рузвельт был застигнут врасплох нападением на Перл-Харбор во Второй мировой войне.

Реализация идеи “государства благосостояния” фактически была начата Бисмарком в 1880-х годах. Современное государство благосостояния будет только расширять свою программу, искореняя старые ценности и заменяя их другими. Кризис государства благосостояния означает, что только новоприбывшие из стран третьего мира смогут стать налогоплательщиками для финансирования пенсий пожилых граждан. Идентичности европейских народов будут уничтожены.

Конституция и Билль о правах не защитят наши свободы. Классические либералы не имели решений, потому что продолжали верить в силу государства. Централизованное государство должно быть смещено методами, такими как сецессия, вплоть до уровня индивида.

История демонстрирует борьбу за свободу. Тот, кто контролирует настоящее, контролирует интерпретацию прошлого.

Лекция 10 из 10 цикла «История: борьба за свободу» Ральфа Райко.

(Этот транскрипт отредактирован для ясности и удобства чтения. Секция вопросов и ответов в конце лекции опущена. Аннотации добавлены Райаном МакМакеном.)

Добрый день, и добро пожаловать на нашу последнюю лекцию.

В январе 1919 года война была окончена, и, в отличие от Второй мировой войны, Германия сдалась на условных основаниях. Эти условия основывались на речи президента Вильсона о «Четырнадцати пунктах» и других его заявлениях, подчеркивающих право народов на самоопределение и другие общие положения, подразумевающие равную справедливость как для победителей, так и для побежденных. Это были идеи, которые Вильсон публично провозглашал, и именно на этих условиях Германия капитулировала. Однако это был еще не конец этой истории, поскольку в том же месяце лидеры стран Антанты собрались на конференцию в Париже.

Последний раз подобная общеевропейская конференция для урегулирования после крупной войны проводилась на Венском конгрессе 1814–1815 годов. В нем приняли участие победившие в Революционных и Наполеоновских войнах державы, но что особенно важно, Франция была представлена Талейраном, который участвовал в переговорах наравне с другими. Дух Венского конгресса был рациональным. Победители понимали, что им придется сосуществовать с Францией на одном континенте, и потому не могли просто исключить Францию и навязать ей свои условия мира. Французов пришлось допустить к переговорам, и Талейран, благодаря своему уму и хитрости, сумел добиться выгодных для своей страны решений.

Новый мир после Великой войны

В 1919 году в Париже ситуация была совсем иной. Немецкие представители присутствовали, но их разместили в гостинице под охраной и не допустили к участию в переговорах, касающихся содержания мирных договоров. Когда был окончательно согласован мирный договор с Германией, немцев доставили под охраной во дворец Версаль, где им просто приказали подписать договор. Они сначала отказались, но им пригрозили вторжением в Германию. К тому времени Германия была полностью разоружена: не имела артиллерии, оружия, самолетов, армия была демобилизована. Армии стран Антанты при этом оставались в строю, поэтому угроза вторжения была вполне реальной и вынудила немецких представителей уступить, несмотря на их личные чувства.

В самой Германии против Версальского договора выступали все: от коммунистов до крайне правых националистов (на тот момент нацистов как таковых еще не существовало). Католики, социалисты, либералы — все были против. Тем не менее договор вступил в силу. История Парижской мирной конференции вызывает большой интерес, особенно потому, что Вильсон был шокирован тем, что его союзники по войне, казалось, больше интересовались переделом колоний и получением преимуществ над побежденными странами, чем принятием новой немецкой демократии как «сестры-демократии». Это его сильно ранило. Во время конференции он перенес инсульт, был вынужден вернуться в США, затем немного восстановился и вернулся в Париж. Но каждый раз, когда он пытался выступить против позиции французов или британцев, они угрожали ему отказом поддержать его «дитя» — его мечту о Лиге Наций. Этого было достаточно, чтобы заставить его уступить. Мирный договор с каждой из побежденных державами подписывался в каком-нибудь из дворцов, окружающих Париж. Самый важный — договор с Германией — был подписан в самом значимом дворце, Версальском. Договор с Германией включал Статью 231, беспрецедентную в истории мирных соглашений, по которой немцы от имени себя и своих союзников признавали единоличную ответственность за начало войны.¹ До этого времени считалось, что вынуждать поверженного противника дополнительно унижаться и признавать свою вину за все события — это, мягко говоря, не джентльменский поступок.

Самой заметной чертой новой Европы стало возникновение ряда государств-преемников. Эти государства частично появились на месте бывшей царской империи, частично на бывших территориях Германии (например, немецкая часть Польши стала частью возрожденной Польши), но в основном — на месте Австро-Венгерской империи. Уинстон Черчилль, надо отдать ему должное, сожалел о конце Австро-Венгрии. Он утверждал, что империю можно было реформировать, ведь она предоставляла дом для всех малых народов Центральной Европы, позволяла им поддерживать друг друга морально и, при необходимости, военным путем, оставаясь частью единого государства. Вместо этого появились разрозненные малые народы — чехи, словаки, австрийцы, венгры. Возродилась большая Польша, оказавшаяся между Германией и Россией. Эти малые народы в межвоенный период и после Второй мировой войны в большинстве случаев становились жертвами сначала Германии, а затем России. Иначе говоря, они просто не могли устоять в одиночку, когда Германия или Россия решали поглотить их.

Отказ в самоопределении для этнических немцев

Вы можете прочитать в моем эссе о том, что беспокоило немцев.² Это касается многих положений Версальского договора, но больше всего немцев возмущало нарушение принципа самоопределения. В Польском коридоре жило множество немцев, как и в Верхней Силезии. Разделение немцев и поляков в этих регионах действительно было непростой проблемой. Однако существовала полностью немецкая территория — Данциг, который по договору превращался в независимое государство под контролем Польши. Цель этого заключалась в том, чтобы предоставить Польше выход к морю через Балтийский порт, которым и стал Данциг. Но это был полностью немецкий город, и, очевидно, принцип самоопределения для немцев там не применялся.

Еще более важными примерами отказа в самоопределении для немцев были Судеты, где из общего числа населения новой страны Чехословакии, составлявшего около 12 миллионов человек, примерно три с половиной миллиона были немцами. Немцев там было больше, чем словаков. Немцы в Судетах не хотели быть частью славянского государства, в которое также входили венгры и литовцы. Однако им было отказано в праве на самоопределение.

Австрии было запрещено объединение с Германией, несмотря на то что сами австрийцы заявляли: «Что нам теперь осталось? Несколько альпийских провинций и большой город Вена. Все негерманские территории отобраны. Мы хотим быть частью Рейха». Но договоры с Австрией и Версальский договор с Германией это запрещали. В Южном Тироле около четверти миллиона немцев оказались под контролем Италии. Это были явные нарушения принципа самоопределения. Казалось, что практически все немцы принадлежали к одной из групп: одни говорили: «Нам придется с этим смириться, мы проиграли», а другие утверждали: «Мы не будем мириться с этим долго. Мы изменим это, как только сможем».

Британия и Франция создают новый Ближний Восток

Немецкие колонии были разделены, так же как и важные арабские территории Османской империи. На карте появилась Турция, как государство турок. Арабские земли бывшей империи перешли под прямой или косвенный контроль Британии и Франции. Французы получили контроль над Сирией. На тот момент в Сирии проживало христианское меньшинство, и, чтобы создать христианское государство на Ближнем Востоке, Франция вырезала из Сирии новое образование — Ливан. Это была территория, где большинство составляли маронитские христиане. Такой шаг должен был стать своеобразным клином в мусульмано-арабском мире. Проблемы, которые Ливан переживал впоследствии, восходят к этому разделу.

Уже тогда в районе Мосула было открыто месторождение нефти. Британия создала искусственное государство под названием Ирак. Чтобы ослабить это новое образование, британцы произвольно отделили территорию Кувейта, которая ранее была частью области, управляемой турками. Созданный таким образом Ирак оказался “не-страной” с не-арабами – курдами – на севере, а также с арабскими мусульманами, разделенными на шиитов и суннитов в центре и на юге. Тем не менее Ирак был провозглашен государством, и Британия поставила там короля. История Ирака с тех пор была крайне мучительной, поскольку удерживать искусственное государство возможно только посредством диктатур, которые зачастую применяют крайнюю жестокость.

Дом Саудитов получил награду за поддержку британцев против турок в виде государства Саудовская Аравия. Самым неприятным в смысле последствий стало то, что Османская территория Палестина перешла под мандат Британии, фактически став колонией. Во время войны британцы, чтобы заручиться поддержкой и поднять арабов пустыни на борьбу против турок, обещали, что арабские государства будут свободными и независимыми. С другой стороны, они пообещали сионистам, что Палестина станет родиной для евреев. Это было отражено в Декларации Бальфура, которая, правда, утверждала, что права нынешних жителей Палестины должны быть сохранены.³ Тем не менее, это было первым международным признанием претензий сионистов и началом создания еврейского государства в Палестине. Само государство будет провозглашено только в 1948 году, но уже тогда был открыт путь для увеличения еврейской иммиграции на эту территорию.

Была создана Лига Наций, хотя Соединенные Штаты так и не вступили в нее. История, которую нам рассказывали, говорит, что это было трагедией (то, что США не присоединились к Лиге Наций). Однако Лига Наций была инструментом англо-французской мировой гегемонии. Немецкие колонии исчезли. Австро-Венгрии больше не существовало. Германия была повержена, и Франция и другие надеялись, что это навсегда. Россия была захвачена большевиками, а значит, по крайней мере временно, оказалась вне международного сообщества. Большевики в то время были заняты гражданской войной и внутренними беспорядками, поэтому они практически не играли роли на международной арене. Для Британии и Франции новые границы мира казались идеальными и такими, какими они должны оставаться всегда. Лига Наций, провозгласившая принцип, что агрессия — это пересечение границ, была создана как организация, призванная охранять границы 1919 года. Если бы Соединенные Штаты вступили в Лигу Наций, то американцы были бы обязаны предоставлять (в случае необходимости), военную поддержку для сохранения англо-французской мировой гегемонии. Это факт, который понимали многие реалисты как в США, так и за их пределами.

Необходимость ревизионизма истории

Это всего лишь один пример острой необходимости в том, что называется историческим ревизионизмом. Я взял Первую мировую войну, потому что это хорошо известный пример: о ней многое известно, и она интересна по многим причинам. Эта война особенно важна из-за своих последствий.

Ревизионизм, применяемый к историческим интерпретациям – абсолютная необходимость. Какова альтернатива ревизионизму? Альтернатива состоит в том, чтобы просто верить версии государства-победителя о том, как началась война, как она велась и к каким последствиям привела. Без ревизионизма мы просто будем принимать за правду пропаганду, которую государство всегда распространяет во время войны. Если она никак не пересматривается, то в итоге мы остаемся с набором весьма наивной лжи.

Поэтому ревизионизм в той или иной степени абсолютно необходим в отношении любой войны. Возьмем последнюю «хорошую войну» — войну, которая всем нравится, Вторую мировую. По ней также существует необходимый ревизионизм. Конечно, есть ревизионизм школы, с которой я согласен, но даже среди мейнстримных историков появился свой ревизионизм.

Сегодня никто не верит сказке, которая звучала во время войны и сразу после нее: о том, что Франклин Рузвельт упорно работал ради мира, пока его не ошеломило и не поразило нападение японцев на американские силы в Перл-Харборе, на Филиппинах и в других местах. Это была официальная версия американского правительства. Никто сейчас в нее не верит. На самом деле сторонники Рузвельта говорят: «Да, он планировал вовлечь нас в войну с Германией и Японией. Ему приходилось делать это постепенно из-за изоляционистских настроений американской общественности, но он был прав, что это сделал». Нам говорят, что это было необходимо, потому что нацистская Германия представляла такую угрозу – особенно в союзе с Японией, – что мы просто обязаны были вступить в войну. Таким образом, ревизионизм в отношении Второй мировой войны существует даже среди тех, кто придерживается мейнстрима, а также в отношении многих других войн.

Я не понимаю, как кто-то может продолжать верить официальной версии о войне во Вьетнаме, особенно теперь, когда такие люди, как Роберт Макнамара, заявляют: «Мы, честно говоря, не знали, зачем мы туда пошли, и это оказалось ошибкой. Простите».⁴ Это человек, который был министром обороны и главным сторонником войны во время администрации Джонсона. Ревизионизм, как я уже сказал, необходим.

(Не знаю, насколько кто-то готов со мной поспорить, но я бы поставил крупную сумму денег — даже больше тех $250, которые я получу за эти 10 лекций от Института Мизеса (дело происходит в 2004-м году — прим.ред.) — что президент США никогда не слышал слова «ревизионизм», пока недавно не выступил с речью, обвиняя людей, отрицающих официальную позицию администрации о причинах войны в Ираке, в «ревизионизме».⁵ Мне кажется, это больше похоже на слова Ричарда Перла, или Пола Вулфовица, или, возможно, даже Дика Чейни.)⁶

Государство постоянно занимается пропагандой, особенно в отношении войн. Причина этого ясна. Французский философ Этьен де Ла Боэси написал трактат о том, как государство полностью зависит от общественного мнения.⁷ (Ла Боэси был близким другом Монтеня, который даже написал эссе об их дружбе, поскольку Ла Боэси умер довольно молодым.)⁸ Ла Боэси говорил, что «правитель» — это всего лишь один человек или небольшая группа людей. Даже его сторонники являются малочисленной группой. Управляемые же составляют подавляющее большинство. Как меньшинство может управлять большинством, кроме как через мнение, через внушение мысли о легитимности государства и его права на контроль? Это достигается, в том числе, через возвеличивание войн государства.

Разве не удивительно, что, может быть за исключением Вьетнама, все войны Америки были правильными и справедливыми? Каковы шансы на то, что так оно и было? Правда ли, что все войны крупных держав были справедливыми, а враг всегда был невероятно ужасным? Роман Джорджа Оруэлла «1984» является прекрасной демонстрацией того, как разжигается ненависть к врагу на «пятиминутках ненависти». (В романе пропагандистам Океании было легче, когда Океания воевала с Восточной Азией, потому что азиатов можно было изобразить в виде карикатурных монголоидных демонов, жаждущих крови и почти каннибалов. Но пропаганда срабатывала и в войне с Евразией, изображая славян с их якобы ненасытной жаждой крови и традиционным каннибализмом.) Оруэлл показал, как гражданам бывших Британии и Америки преподносят врага: этот враг постоянно колет младенцев штыками и так далее.

Это началось с рассказов о зверствах в Бельгии в 1914 году, что, возможно, стало первым большим успехом современной пропаганды. У меня в квартире в Баффало есть плакат, рекламирующий облигации свободы. На нем изображена горящая деревня на заднем плане, а на переднем плане огромный немецкий солдат в шлеме тащит 10- или 11-летнюю девочку в кусты. Надпись гласит: «Помни о Бельгии. Покупай облигации свободы». Это было частью целенаправленной кампании британского правительства, которая оказалась настолько успешной, что Гитлер упоминает об этом в Mein Kampf.⁹ Геббельс говорил, что он многому научился в пропаганде у британцев.¹⁰

Правительство продолжает рассказывать всем, насколько ужасен, демоничен враг, и насколько совершенно добродетельны “мы”. Это борьба добра со злом, о чем нам постоянно говорят. У правительства есть определенные герои, которых выставляют как образцовые модели человечества. Им возводят памятники. В Вашингтоне, округ Колумбия, вскоре может закончиться место для всех этих памятников. Площадь города довольно ограничена. У нас уже есть мемориал Франклина Рузвельта на семи с половиной акрах, и что будет, когда появится мемориал Гарри Трумэна, мемориал Джорджа Буша и все остальные?

Школьников водят смотреть на эти памятники, и миф государства передается из поколения в поколение.

Свобода и социальное государство (государство благосостояния)

Теперь я хочу поговорить о ситуации со свободой в наши дни. Хайек, на мой взгляд, был абсолютно прав, когда в последние годы своей жизни сказал, что социализм фактически мертв. Он говорил о традиционной социалистической программе — национализации промышленности и централизованном экономическом планировании. Сегодня, с падением коммунизма в России и Восточной Европе, а также с тем, что происходит в Китае, стало ясно, что ни один серьезный человек больше не защищает идею централизованного экономического планирования и национализации как пути к процветанию.

Таким образом, традиционный социализм действительно канул в Лету. Однако Хайек отметил, что социализм заменяется социальным государством,¹¹ и это безусловно так. Разговор о социальном государстве возвращает нас к обсуждению истоков либерализма, потому что либерализм, возникший в XVIII веке, как мы знаем, противостоял абсолютизму и меркантилизму. Но менее известно, что либерализм также сталкивался — особенно на европейском континенте — с социальным государством того времени. Его называли, как ни странно, Polizeistaat, то есть «полицейским государством». Но в этом контексте термин «полиция» подразумевал регулирование со стороны государства. Существует обширная литература по истории социального государства, например, книга Рейнхольда Августа Дорвaрта, изданная Гарвардским университетом.¹² Дорварт выделяет три этапа развития социального государства. Первый — это социальное государство, возникшее в эпоху так называемого просвещенного абсолютизма раннего Нового времени. Оно существовало во Франции, в германских и австрийских государствах, и особенно в Пруссии. Были написаны трактаты для государственных бюрократов, которые должны были регулировать сельское хозяйство и промышленность, организовывать больницы, образовательные учреждения, приюты для душевнобольных, применять законы о бедных и выполнять другие задачи, связанные с помощью людям через различные социальные учреждения. Эти трактаты предназначались для чиновников, обучавшихся в университетах, и объясняли, что цель просвещенного правителя — счастье и благосостояние его народа. Именно правительство должно заботиться об этом и делать все возможное для распространения и увеличения счастья и благосостояния людей.

Величайшая книга о либерализме, написанная в Германии до появления австрийской школы, — «О границах деятельности государства» великого немецкого философа Вильгельма фон Гумбольдта.¹³ В начале своей книги он приводит цитату одного из французских физиократов, старшего Мирабо, который обрушился с критикой на «яростное управление, что является самым разрушительным заболеванием современных правительств».¹⁴ Что такое это яростное управление? Это и было социальное государство, которое тогда зарождалось.

(Кстати, одна из причин, почему философ Иммануил Кант говорил, что счастье не может быть целью этики, а следовательно, и правительственной политики, заключалась в его противостоянии прусскому социальному государству. Как выразился Кант, целью политики должна быть справедливость, а не счастье.)¹⁵

Затем Дорварт описывает второй этап социального государства, который приходится на эпоху классического либерализма, отступления государства и принятия laissez-faire. В Европе этот период длился несколько десятилетий. Наконец, третий этап начинается в 1880-х годах в Германии и представляет собой этап неограниченного расширения социального государства, который мы имеем честь наблюдать сегодня.

Некоторые могут удивиться тому факту, что социальное государство возникло в Германии, то есть в Пруссии, под эгидой Бисмарка. Бисмарк не был другом свободы. Он был, в патерналистском смысле, другом простых людей и заботился об их благосостоянии. Но были и другие причины, лежавшие в основе введения социального законодательства в Германии в 1880-х годах. Как ни странно, мы можем точно определить, где началось современное социальное государство, и это произошло именно там.

Он ввел пенсии по старости, страховку от инвалидности, медицинское страхование и другие социальные меры. Причина заключалась в том, – и его консервативные советники с этим соглашались, – что люди становились слишком независимыми. Бисмарк жил в монархии, и вся его жизнь была посвящена служению королям Гогенцоллернов, а затем императорам Германии. Для Бисмарка люди становились слишком независимыми. Либералы, которых он считал своими злейшими врагами — более опасными, чем социалисты, — полагались на постепенное улучшение условий, что делало людей еще более независимыми. По мере того как люди становились независимыми, они сами заботились о таких вещах, как медицинское страхование, обеспечение старости и тому подобное. Если это произойдет, что станет с их искренней преданностью правительству?

Бисмарк говорил, что заметил на примере Наполеона III во Франции, который начал вводить некоторые социальные меры и пенсии для определенных категорий людей, что люди, ожидающие пенсию от государства, склонны быть гораздо более покладистыми, чем те, кто действует самостоятельно, полагаясь на частный сектор. Именно эта политическая необходимость — как выразился один из его советников, «привязать людей к трону цепями благодарности» — привела к введению этих мер.¹⁶

Бисмарк также был достаточно умен, чтобы включить в эти меры социального обеспечения своего рода уловку, которая остается успешной и по сей день: речь идет о разделении взносов на пенсионное обеспечение между работниками и работодателями.¹⁷ Идея состояла в том, чтобы разделить ответственность так, чтобы работник знал, что он сам делает взнос в фонд, но при этом также верил, что его начальник вносит свою часть. Однако, без всякого сомнения, ваш начальник не заботится о том, как именно разделить вашу зарплату. Если вы скажете своему работодателю отправить 7,5% католическим благотворительным организациям, 45% Институту Мизеса или как-то еще разделить средства, он будет готов это сделать, потому что выплачивает вам ровно ту сумму, которую, с его точки зрения вы заслуживаете. Таким образом, если бы не было взноса работодателя, ценность труда работника не изменилась бы. Но эта оптическая иллюзия «взноса работодателя» несомненно помогла Бисмарку продвинуть свои политические планы.

Германские либералы выступали против этих мер Бисмарка. Я написал книгу о немецких либералах, которую Гвидо Хюльсман перевел на немецкий по моей просьбе.¹⁸ Также есть статья в Review of Austrian Economics о, на мой взгляд, величайшем из этих немецких либералов, одном из моих настоящих героев: Ойгене Рихтере.¹⁹ Подлинные германские либералы как и манчестерские либералы выступали против социального государства, что стало одной из причин, почему немецкие историки испытывают такое презрение к этим либералам XIX века. Немецкие историки игнорируют их, искажают их слова и неправильно их интерпретируют, поскольку эти либералы были немцами, выступавшими против социального государства. Государство благосостояния закреплено в конституции Федеративной Республики Германии, которая считается «социальным государством» и обязуется поддерживать «достоинство человека» в материальном плане за счет системы социального обеспечения. Поэтому к этим немецким либералам историки, как в Германии, так и за ее пределами, относятся весьма недоброжелательно. Однако либералы того времени предложили очень разумные аргументы против социального государства. В частности, они задавались вопросом: «Каков будет его конец?» Люди начинают считать, что правительства обладает бесконечными ресурсами для раздачи. Что остановит правительство от создания все большего числа программ, изъятия все большей части доходов граждан через налоги и последующего перераспределения их через так называемые меры социальной поддержки? Немецкие либералы, кстати, прекрасно понимали механизм, который сейчас подробно изучает школа общественного выбора, а именно, как выгоды концентрируются на отдельных группах, а издержки распределяются по всему населению, и как это работает в условиях современной электоральной политики.

Будущее государства всеобщего благосостояния

Мое мнение, раз уж я хочу обсудить перспективы свободы, заключается в том, что государство всеобщего благосостояния, существующее сейчас в западных странах, будет расширяться. Иногда в этом процессе могут быть неудачи. Например, в США программа здравоохранения Клинтона, которая предполагала немедленную социализацию 14% американской экономики, не была принята. Но что мы видим сейчас? Рецептурные лекарства для пожилых людей и всякое разное для “американских детей”.²⁰

Я не знаю, откуда взялось это понятие «американские дети». Мне кажется, в наше время такого не существовало. Что значит «американские дети»? Есть дети миссис Марино, есть дети миссис Флейшман, есть дети других семей, и они принадлежат этим семьям. Они не принадлежат какому-то огромному коллективу из более чем четверти миллиарда, практически 300 миллионов человек, называемому «Америка». Но доводы о том, что надо что-то делать для «американских детей», невозможно опровергнуть.

Мы всегда должны помнить, что, по определению, у половины населения IQ ниже 100. В Нью-Йорке, например, потому что штаты идут с разной скоростью, вводится один аспект социализированной медицины за другим. Например, сейчас существует государственное страхование для всех, кто не может позволить себе иное, — для семей с детьми, и это будет реализовано в течение нескольких лет. Республиканский губернатор этим хвастается. Таким образом, это только вопрос времени, когда что-то очень похожее на изначальную программу Клинтона будет внедрено. Возможно, это не будет принуждение, которое предлагалось изначально, — или, если будет демократический президент, принуждение все-таки будет, — но государство всеобщего благосостояния время от времени терпит поражения. А затем оно восстанавливается и продолжает двигаться вперед к все большим победам.

Вот что должно нас беспокоить: я думаю, в современном мире это государство всеобщего благосостояния имеет еще один аспект, о котором говорит Пол Готтфрид. (Я упоминал две его книги: После либерализма и его более новую работу Мультикультурализм и политика вины.)²¹ Государство всеобщего благосостояния — это управляющее государство, терапевтическое государство, и государство, которое стремится радикально изменить ценности и традиции общества. Что может быть очевиднее этого, я не знаю.

Маленький пример: когда-то на номерных знаках Алабамы была фраза, что штат является «сердцем Дикси». Сейчас она практически исчезла. Это, конечно, мелочь, но почему так происходит? Слово «Дикси» теперь табу из-за государственного диктата, и в ближайшие годы будет только хуже. Это один из аспектов того, что государство стремится выкорчевать определенные традиции и ценности общества — например, идентификацию с Югом, с южанами, — и заменить их другими. Это управляющее, бюрократическое, терапевтическое государство, о котором говорит Пол Готтфрид, и оно получает легитимность через государство всеобщего благосостояния, покупая лояльность все большего числа групп.

Можно сказать, что это началось с сельскохозяйственной программы, которая благоприятствовала Югу при Рузвельте. Программа покупала лояльность южных производителей хлопка, свинины, кукурузы, таким образом ориентируя их в направлении Вашингтона. Хотя эти группы очень подозрительно относились к Вашингтону раньше, сейчас каждая значимая группа в Америке, получает выгоды и ощущает, что она имеет долю в современном государстве всеобщего благосостояния и войны.

Что может положить конец этому? Как это может закончиться? Я не вижу, чтобы государство всеобщего благосостояния могло закончиться само по себе. Я вижу следующее: оно становится все более неуправляемым по мере того, как мы приближаемся к кризису государства всеобщего благосостояния. Тогда политики, люди, контролирующие систему, сделают то, что уже было предложено политиками в Европе, включая Германию. Предлагается привлекать молодых налогоплательщиков, чтобы поддерживать пенсии и медицинское обслуживание для пожилых, вышедших на пенсию людей, которые больше не платят налоги. Откуда эти молодые налогоплательщики должны взяться?

Европейцы, кажется, — я не знаю, может они забыли, как это делается, — не очень заинтересованы в том, чтобы заводить детей. (В Америке белое население не воспроизводит само себя.) Так откуда должны взяться эти новые налогоплательщики?

Ответ, предложенный теми, кто управляет государством всеобщего благосостояния, заключается в обращении к Третьему миру. То есть нужно открыть границы для иммиграции, чтобы привлечь новых рабочих, которых можно будет обложить налогами. Конечно, они тоже со временем состарятся, и, возможно, у них будет меньше детей, но это произойдет только через много лет, когда нынешние политики уже давно уйдут. Им не нужно беспокоиться о том, что произойдет в будущем. Это типично для политики и логически вытекает из природы политики при демократии. Сегодняшние политики не обязаны думать о том, что случится позже.

Произойдет разрушение идентичности, прежде всего, европейских наций. Мне кажется, что не может быть Франции, в которой треть населения составляют мусульмане, или Италии с такой же долей мусульманского населения. Могут существовать итальянское государство или французское государство, но не итальянская или французская идентичность при таких условиях. Так будет уничтожена идентичность европейских народов. Рано или поздно это случится и с американским народом, хотя в нашей стране пока есть определенное временное преимущество. Я не думаю, что кто-либо мог предсказать это. Немецкие либералы, например, никогда бы не предположили, что для сохранения этой бесконечной системы благосостояния — одной программы за другой, с ростом долгов и налогов — потребуется полностью разрушить историческую идентичность стран.

Звучит ли это пессимистично? Ну, можно сказать, что да, это своего рода пессимизм. Но я не просто пессимист. По условиям моего контракта с Институтом Мизеса, я не могу быть просто пессимистом, так что должно быть место для надежды.

(Кстати, если говорить о том, что я действительно думаю, что может произойти, обратите внимание на роман Айры Левина This Perfect Day.²² На сайте Лью Роквелла в архиве есть довольно блестящая рецензия на эту книгу — под моим именем.²³ Левин написал Ребенок Розмари, Степфордские жены, Мальчики из Бразилии, Поцелуй перед смертью и Смертельная ловушка. This Perfect Day он написал, посещая лекции объектвистов в Нью-Йорке. Это действительно весьма либертарианская работа и произведение о будущем. Когда книга была доступна в мягкой обложке, я раздал много экземпляров. Я никогда не встречал либертарианцев, которые бы не пытался прочитать её за один раз. Возможно, они не успевали закончить ее в три часа ночи, но возвращались к ней утром. Обратите внимание на эту книгу. Она дает представление о том, что, на мой взгляд, может произойти.)

Провал конституционализма

На этой неделе мы уже обсуждали классический либерализм в различных аспектах. Одной из ключевых целей либералов было ограничение власти государства. Государство должно было заниматься только определенными функциями и оставить в покое то, чем оно занималось исторически. Во многих странах либералы считали, что конституционализм станет инструментом для достижения этой цели. Конституция, по определению, ограничивает государство, указывая, что оно может делать, а что — не может. Например, французский либерал Бенжамен Констан, о котором я упоминал, посвятил большую часть своей жизни разработке конституционных механизмов для Франции после Великой революции. Либеральные революции часто ставили своей главной целью создание конституции. Так было, например, на Европейском континенте в начале XIX века, в Испании во время либеральных волнений, а также в различных германских государствах до объединения Германии.

Самым известным примером либеральной конституции является Конституция США. Она была направлена на ограничение власти государства. Ее создатели старались зафиксировать это, добавив поправки, первые десять из которых образовали Билль о правах. (Кстати, я уверен, что вы, в отличие от примерно 25–30% американских студентов, знаете, что в Билле о правах нет фразы: “каждому по потребностям, от каждого по способностям”.)

Мы все знаем знаменитую Первую поправку: «Конгресс не должен принимать законы», нарушающие свободу религии, слова, собраний. А затем, сразу после перечисления этих базовых прав, идет Вторая поправка. Как писал Уильям Блэкстоун в Комментариях к законам Англии, это один из главных способов защиты основных свобод:²⁴ право народа хранить и носить оружие “не должно нарушаться”.

Перейдем к концу Билля о правах. Что еще можно было бы добавить в текст, чтобы гарантировать ограниченное правительство и свободу народа? Например, статья 9 гласит: «Перечисление в Конституции некоторых прав не должно толковаться как отрицание или умаление других прав, сохраняемых за народом». Можно было бы подумать, что этого достаточно. Что означает статья 9? Она говорит, что у людей есть не только те права, которые перечислены в Конституции. На самом деле, все наоборот: у правительства есть лишь несколько полномочий, а люди буквально «плавают» в океане прав. У них есть право создавать семьи, право путешествовать, право обучать своих детей и множество других прав.

А Десятая поправка добавляет: “Полномочия, не делегированные Конституцией Соединенным Штатам и не запрещенные ею штатам, сохраняются за штатами или за народом”. Это вроде бы окончательно закрепляет: федеральное правительство может делать только то, что прямо разрешено Конституцией.

Это была героическая попытка ограничить государство. Однако довольно быстро в США возникла традиция Гамильтона, а затем и вигов, стремившихся расширить полномочия национального правительства. Национальный Верховный суд назначил себя высшим интерпретатором Конституции, что стало опасным прецедентом. Что могло бы служить защитой против этого? Что могло бы остановить федеральное правительство от вмешательства в экономику, от введения протекционистских тарифов, реализации «внутренних улучшений», раздачи выгод своим подрядчикам или печатания денег? Ответ — это могли бы сделать штаты. Это федеративная система, и в критические моменты некоторые штаты даже угрожали выходом из состава союза, когда считали, что федеральное правительство превышает свои законные полномочия.

Например, в 1830-х годах Южная Каролина грозилась выйти из состава Союза из-за тарифов, а не из-за рабства. Вскоре к власти пришла партия, которая, как казалось значительной части населения, стремилась воплотить программу Гамильтона и вигов. Сторонники этой программы заявляли, что намерены ввести протекционистский тариф, который должен был нанести фатальный ущерб интересам Юга — и тогда последовало отделение.

На тему Конституции Конфедеративных Штатов Америки написано несколько интересных работ. Одна из них — статья Рэндалла Холкомба, друга Института Мизеса, опубликованная в 1992 году. Холкомб указывает, что авторы Конституции Конфедерации хорошо понимали принципы теории общественного выбора. В результате законодательному органу Конфедерации было запрещено вводить протекционистские тарифы, предоставлять особые привилегии, субсидии и тому подобное, в промышленности.²⁵ Маршалл ДеРоса, который выступал в Институте Мизеса, обсудил Конституцию Конфедерации в небольшой книге и пришел к аналогичным выводам. Он утверждает, что Конституция Конфедерации, основываясь на опыте американского народа до того времени, была направлена на предотвращение того, чтобы правительство Конфедерации действовало так же, как федеральное правительство.²⁶ Это была последняя серьезная попытка воспротивиться воле Вашингтона, и она завершилась вооружённым конфликтом, как это происходило в Англии в XVII веке, как это было с итальянскими городами-государствами, боровшимися против германского императора в XII веке, и как это случалось с народами, боровшимися за свою свободу в разные периоды истории.

(Прежде чем поднимать вопрос о рабстве, возможно, стоит задуматься о том, о чем думал великий “любитель рабов” генерал Шерман, продвигаясь от Атланты к морю и намеренно, сознательно уничтожая все возможные средства существования на своем пути. Чем должны были питаться десятки тысяч рабов на плантациях, когда солдаты Союза убивали всю птицу и скот, сжигали кукурузные поля и уничтожали другие источники продовольствия? Похоже, о рабах никто не заботился.)

Юг был побежден, и, как написал лорд Актон Роберту Э. Ли, это стало концом – насколько он мог видеть – любых ограничений суверенитета единого центра власти в Вашингтоне.²⁷ Актон поддерживал дело Юга не из-за своей симпатии к рабству, а потому, что считал право штатов на сецессию единственным возможным барьером против федеральной тирании.

Теперь, кажется, нет ни институциональных, ни теоретических ограничений для того, что может делать национальное правительство. Вы можете сказать: «Ну, у нас все еще есть Билль о правах». Да, у нас есть Билль о правах, но его нужно интерпретировать. Его интерпретирует федеральный Верховный суд. Возьмем Первую поправку — теперь мы знаем, что, согласно суду, коммерческая речь не является привилегированной речью. Порнографическая речь, конечно, тоже не является привилегированной. Она не “привилегированная” в том смысле, что Конгресс не может на нее посягать. Так что же произойдет, если пять или шесть так называемых либеральных судей в Верховном суде — возможно, выпускников юридических школ, где уже преподают эти идеи — решат, что “речь ненависти” (hate speech) не является привилегированной речью и не подпадает под защиту Первой поправки? “Речь ненависти” может включать в себя все, что угодно. Она может даже включать, как можно было бы утверждать в суде, отмену системы социального обеспечения в Нью-Йорке. Кто-то может сказать: «Ну, это речь ненависти, потому что это явно подразумевает, что мы должны отменить социальное обеспечение для меньшинств, которые составляют большую часть получателей пособий в Нью-Йорке». Это кажется вам странным? Я бы предположил, что несколько десятилетий назад политкорректность, достигшая нынешнего уровня в Америке и Европе, тоже показалась бы весьма странной. Мой вывод заключается в том, что сам по себе Билль о правах не будет гарантией всех свобод.

Сецессия и противостояние государству

Итак, что делать? С тех пор как я много лет назад перевел книгу Мизеса “Либерализм”, и даже до этого, я интересовался историей классического либерализма, и большая часть моих исследований была посвящена этому. Я прихожу к выводу — которого я теоретически придерживался уже давно, но теперь ощущаю его еще сильнее и, можно сказать, практически применяю, — что внутри классического либерализма нет ответа. Либералы не нашли ответа, потому что они стремились сохранить государство. Я сказал, что теоретически придерживался этой точки зрения, потому что согласен с Мюрреем Ротбардом, моим старым другом: в конечном итоге система, которую мы хотим, — это система, где люди сами выбирают средства своей защиты — свои, скажем, защитные агентства и свои суды, так же как они выбирают любые другие услуги. Так что я давно придерживаюсь этого теоретического взгляда, но теперь я говорю, что мне совершенно ясно: нет способа спасти “ограниченное правительство”. Оно просто будет становиться все хуже и хуже, поэтому нашей более прямой и непосредственной целью должно быть уничтожение централизованного государства, поэтапная ликвидация централизованного государства.

Я не говорю о насильственной революции. На самом деле я надеюсь, что лидеры Соединенных Штатов — президент Буш, Ариэль Шарон и другие лидеры США — будут жить вечно, и желаю им всего наилучшего. Шутки в сторону, очевидно, я не говорю о насилии. Попробуйте начать насилие и увидите, что произойдет. Если мы это сделаем, то снова окажемся в ситуации вроде той, что была с “Ветвью Давидовой”.²⁸ Поэтому, конечно, все должно происходить через просвещение и политические действия. Но цель должна заключаться в том, чтобы разрушить централизованное государство.

Когда я говорю “любыми необходимыми средствами”, я имею в виду, например, сецессию. Институт Мизеса издал целую книгу с очень интересными научными эссе по вопросу сецессии.²⁹ Сецессия провинций, как, например, Ломбардия в Италии. (Если Ломбардия собирается отделиться от Италии, я не понимаю, почему Верона должна быть порабощена под тиранией Милана, так что мы хотим сецессию и на этом уровне тоже.) Давайте надеяться, что баски и каталонцы получат независимость от Испании, а Корсика — от Франции. Разделение Бельгии: чем раньше это произойдет, тем лучше. Если это случится, я не знаю, куда сбегут бюрократы, но куда бы они ни отправились, мы желаем им всего наилучшего.

Таким образом, цель заключается в распаде государств до уровня провинций, затем до уровня городов. И, наконец, мы хотим добиться сецессии до уровня любого отдельного человека, который хочет заботиться о своей собственной защите и защите своей семьи. Вам не обязательно думать о какой-нибудь семье в Айдахо или о чем-то подобном, хотя я им желаю всего наилучшего. Всё, чего они хотят, насколько я могу судить, — это жить своей жизнью, как семья Уиверов на Руби-Ридж, пока федеральное правительство не проявило к ним интерес.³⁰ Но я не обязательно имею в виду это. Я имею в виду, например, частные сообщества. Компания может объединиться, купить землю в определённой области и обеспечить безопасность и полицию на этой территории. Если вы арендуете или покупаете у этой компании собственность, они заботятся о вашей безопасности так же, как о водоснабжении, электроэнергии и других услугах. Это и будет независимым сообществом. Эти сообщества, кстати, могут формироваться на основе религиозной принадлежности или других ценностей.

Это было бы настоящим разнообразием. Когда люди говорят о разнообразии, они не имеют в виду разнообразие. Они подразумевают, что каждая часть страны должна иметь точно такой же состав. Настоящее разнообразие означало бы, что, если у вас есть район, например, в Алабаме, там могут быть сообщества афроамериканцев, а также сообщества людей, которые предпочитают оставаться среди своих, будь то белые, шотландцы-ирландцы, итальянцы, гомосексуалы или гетеросексуальные семьи, которые хотят исключить гомосексуалов. Это была бы коллекция разнообразных сообществ, и, как мне кажется, всё это должно быть проработано. Мы не сделаем этого завтра, но мне кажется вполне возможным, чтобы такие сообщества сами заботились о своей защите. На самом деле, в сообществе, где люди стремятся оставаться среди своих, предотвращение обычной преступности будет легче, чем в каком-нибудь Вавилоне вроде Нью-Йорка или Вашингтона.

Мне кажется, это единственная надежда, если только вы не предложите что-то другое. Я не думаю, что классический либерализм возможен. То, что вы должны прочитать в связи с этим — одна из лучших книг, написанных за последние годы, — это книга Ганса-Хермана Хоппе “Democracy: The God That Failed” (“Демократия: Павший Бог”).³¹ Название “The God That Failed” отсылает к известной книге 1950-х годов, сборнику эссе бывших коммунистов под тем же названием, но о коммунизме.³² Хоппе излагает и подкрепляет многие из моих идей, изложенных за последние несколько минут, множеством аргументов.

Финальные комментарии

В завершение хочу напомнить вам о том, что мы сделали на этой неделе: в основном, мы погрузились в изучение истории. История — это борьба за свободу. Мы рассмотрели, как свобода зародилась в Европе, как она развивалась, изучили историю классического либерализма и то, с какими врагами он сталкивался. Основой всего, что мы сделали, я считаю, является убеждение, которое разделяю я и Институт Мизеса, что история — это очень важная часть понимания идеи свободы и её перспектив.

Недаром Джордж Оруэлл в своей книге “1984” говорит об истории и о её переписывании — постоянном переписывании истории людьми у власти, тиранами. В книге звучит мантра, которая повторяется снова и снова: «Кто контролирует прошлое, тот контролирует будущее; кто контролирует настоящее, тот контролирует прошлое». Кто контролирует прошлое, контролирует будущее, потому что люди часто принимают решения о том, чего они хотят, что они будут поддерживать и за что будут бороться, на основании своего понимания истории. Мы обсуждали это в контексте Промышленной революции. Кто контролирует настоящее, тот контролирует прошлое, потому что прошлое не существует само по себе. Да, есть письменные записи, но в мире Оруэлла эти записи могут быть просто уничтожены, стёрты или сфальсифицированы. Есть надгробия, есть монеты, есть остатки прошлого, но, по сути, те, кто контролирует интерпретацию прошлого, контролируют само прошлое. Люди нашего времени, благодаря своему положению у власти, контролируют то, как люди понимают прошлое. Они могут его контролировать и таким образом контролировать будущее.

Мы не хотим ставить себя в положение, при котором нам придётся принимать их версию истории. Как итало-американец, я часто обращаюсь к Макиавелли, который не был добрым человеком, но был человеком умным и проницательным. В “Государе” он говорит о людях, которые стремятся к власти и получают её, о природе власти и о природе политики. Он пишет, что обращается к немногим, а не к массам. Макиавелли утверждает, что массы предпочитают внешность реальности. Они предпочитают фантазию тому, что существует на самом деле. Если бы они знали, что такое политика на самом деле, они бы не смогли спокойно спать ни одной ночи до конца своей жизни.³³

Это действительно пугает, и лишь некоторые сильные люди, люди власти, люди с железной волей способны с этим справиться. Среднестатистический человек рождается, чтобы быть овцой, и, как сказал другой итальянец, Вильфредо Парето: «Кто играет роль овцы, тот найдёт мясника».³⁴

Я вижу ценность — помимо простого интереса, который сам по себе достаточно важен — в изучении истории. Спасибо.

Оригинал статьи: https://mises.org/podcasts/history-struggle-liberty/10-classical-liberalism-and-welfare-warfare-state

Перевод: Наталия Афончина

Редактор: Владимир Золоторев