Большинство моих читателей вряд ли уже познали мудрость герменевтики и потому они, вероятно, считают, что цель экономики — открыть истинные утверждения о внешнем мире. Какие именно из этих истинных утверждений относятся к экономике, а какие — к другим дисциплинам, вызвало много споров. Австрийский подход, изложенный в классических книгах «Человеческая деятельность» Людвига фон Мизеса и «Человек, экономика и государство» Мюррея Н. Ротбарда, отличается характерной широтой; он относит экономику к более общей науке о человеческой деятельности, праксеологии, теоремы которой логически вытекают из «аподиктически» истинных аксиом.

Но австрийцы, конечно, не единственные экономисты, которые верят во внешний мир: неоклассики, с какой бы легкостью они ни допускали в свой анализ нереалистичные гипотезы, не сомневаются, что за пределами их уравнений существует реальный мир, с которым они предлагают сверять предсказания, вытекающие из их версии экономической теории.

Однако недавно группа экономистов, специализирующихся на «рыночных процессах» и работающих в основном в Университете Джорджа Мейсона в Вирджинии, заявила, что она вышла за рамки объективистских представлений о методе. О том, как именно, по их мнению, им удалось совершить этот великий скачок вперед, мы еще много будем говорить в дальнейшем; но в качестве грубого предварительного представления о том, что имеют в виду эти экономисты, можно сказать, что, по их мнению дедуктивная логика, не привязанная к времени и месту, не является главным инструментом экономики. Ложный идол рационализма теперь низвергнут: на его месте стоит герменевтика, относительно новый континентальный стиль философии, чьи подходы, как утверждается, могут многому научить экономистов. Среди этих новых методологов профессор Дон Лавуа, до сих пор наиболее известный своими прекрасными исследованиями социалистического расчета, занимает первое место; и в разделе данного эссе, посвященном экономике, я буду в основном рассматривать его работу.

Однако нашей первоначальной задачей является не анализ работ профессора Лавуа. Я предлагаю сначала сделать краткое изложение герменевтики. После этого читатель сможет оценить утверждения новых методологов о том, что экономическая дисциплина нуждается в радикальной перестройке. Меня особенно волнует утверждение Лавуа и его единомышленников о том, что милостью герменевтики нам был дарован новый, консенсусный способ практиковать экономику. В этом разделе я также противопоставлю герменевтику австрийской экономике в стиле Мизеса и Ротбарда, к вящему преимуществу последней.

Прежде чем мы начнем, сделаем одно предостережение. Я не экономист, и в мои задачи не входит обучение более квалифицированных специалистов, чем я, тонкостям их собственной дисциплины. Напротив, я хочу предложить экономистам не отказываться от своей тщательно разработанной науки ради продуктов «тщеславных фантазий».

I

«Герменевтика» в данном случае не обозначает науку библейского толкования — наиболее распространенное значение этого слова в обычном употреблении. В данном случае термин относится к более широкому изучению интерпретации текстов, в первую очередь, и, как следствие, человеческих действий. Главным трудом движения является массивная и эрудированная книга «Истина и метод» немецкого философа Ханса-Георга Гадамера.¹ Ряд других философов, таких как, Юрген Хабермас и Поль Рикер — заслуженные имена в лагере герменевтиков: каждый из этих мыслителей и другие, которых можно было бы перечислить, имеют свой особый вариант «истины, переданной святым».² Однако именно работа Гадамера остается центральной в этом движении, и я ограничу свое изложение, за одним исключением, его позицией: различия между герменевтикой Гадамера и «герменевтической феноменологией» Поля Рикёра, не говоря уже о более экстравагантных взглядах подобного толка, таких как постструктурализм Жака Деррида, не будут нас здесь задерживать.

Исключение, на которое я ссылался выше, все же является важным. Если Гадамер «восседает одесную Отца», то Мартин Хайдеггер (1889-1976), у которого Гадамер учился в Марбургском университете в 1920-х годах, сам является отцом нового движения. Основные понятия герменевтики полностью восходят к работам этого противоречивого немецкого мыслителя, и, боюсь, именно его философию мы должны рассмотреть в первую очередь.

Я говорю «боюсь», потому что понять Хайдеггера — задача не из лёгких. Вот, например, ключевой отрывок из его самой известной работы «Бытие и время» (1927), в котором излагается его подход к интерпретации: «Бытие Dasein (Dasein отличается от просто «сущего» (вещей или объектов) тем, что человек, будучи Dasein, не только существует, но и обладает самосознанием, может задаваться вопросами о смысле своего существования и об окружающем мире, — прим.ред.) требует, чтобы любая онтологическая интерпретация, ставящая целью показать феномены в их изначальности, ухватила бытие этого существа, несмотря на его собственную склонность скрывать вещи. Экзистенциальный анализ, следовательно, постоянно носит характер насилия, будь то по отношению к требованиям повседневной интерпретации, будь то к её самодовольству и успокоенной очевидности. Хотя эта характеристика особенно отличает онтологию Dasein, она принадлежит любой интерпретации, потому что понимание, которое развивается в интерпретации, имеет структуру проекции». ³

Хотя столь ясная проза, конечно, говорит сама за себя, возможно, перевод на английский язык не будет лишним. Идея Хайдеггера здесь, как и в большинстве других частей «Бытия и времени», по сути проста. Всякий раз, когда кто-то видит объект, считает Хайдеггер, он видит его на неком фоне. Существенным для этого понятия фона является то, что, в отличие от того, что человек непосредственно видит, он осознает фон довольно неотчетливо: чтобы полностью осознать его, требуется особый акт внимания, который часто заставляет нас смотреть на вещи не так, как это типично для нашей обычной, невнимательной жизни. (По принципу Хайдеггера заметим, что осознание фона в акте восприятия само по себе может происходить только на фоне другого фона).

Хайдеггер применяет свое представление о восприятии на фоне не только к восприятию обычных физических объектов, но и к любому виду познания мира. Понимание того, что кто-то говорит, или, что более актуально для нас, что означает текст, происходит только на фоне, который сам по себе известен только в нечеткой форме — если только, опять же, не направить на него дальнейший акт внимания.

До сих пор я говорил об актах восприятия или понимания, о случаях, когда кто-то, например, смотрит на стол или читает рукопись. Но подобные случаи, по мнению Хайдеггера, не являются основными. Мы видим и понимаем вещи не как беспристрастные зрители, впервые взирающие на мир, совершенно отличный от нас самих. Напротив, только потому, что мы действуем внутри мира, мира, который каждый из нас разделяет с другими человеческими существами, мы можем мыслить.

Профессор Дагфинн Фоллесдал, в одном из лучших эссе о философии Хайдеггера, изложил этот момент гораздо яснее, чем это удалось самому Хайдеггеру за его долгую карьеру: «Обычно считается, что практическая деятельность предполагает, что у меня есть некоторое представление о том, что, вероятно, произойдет, если я сделаю то или это. Хайдеггер отвергает это. Он рассматривает наши практические способы взаимодействия с миром как более фундаментальные, чем теоретические. Вещи в мире изначально воспринимаются как готовые к использованию — как инструменты и оборудование, которые мы используем. Они есть тем, чем они являются, благодаря своей позиции в полном контексте человеческой деятельности, со всей её системой средств и целей».⁴

Как читатель, несомненно, уже заметил, мысль Хайдеггера здесь имеет много общего с прагматизмом Джона Дьюи, с его нетерпеливым отказом от метафизических спекуляций в отрыве от практики (Ричард Рорти недавно привлек значительное внимание своим акцентом на родстве Хайдеггера с американским прагматизмом). Как и Дьюи, немецкому философу не по нутру вопрос Декарта о том, как мы узнаем о существовании внешнего мира. Ставить вопрос такого рода — значит, в корне расходясь с истиной, предполагать, что мышление существует отдельно от мира.

Вскоре Хайдеггер отказался от гуманистического акцента «Бытия и времени». (Когда именно произошел этот поворот и насколько велики были его последствия — вопрос, вызывающий много споров среди исследователей Хайдеггера). Он стал называть контекст, в котором происходит человеческое действие, Бытием: контекст действия теперь представал не просто как фон, а как независимая сила, которая периодически проявляла себя, а в другие моменты уходила. Со времён досократиков западная философия развивалась во время одного из таких уходов — «забвение Бытия» служит лейтмотивом в сложных интерпретациях Хайдеггером текстов от Гераклита до Ницше. (Последний был «тем последним великим метафизиком Запада», чья радикальность проложила путь к свержению метафизики, которое, по мнению Хайдеггера, он сам и осуществил.)

К счастью, для наших целей здесь не требуется объяснять природу «забвения Бытия». В общем и целом, Хайдеггер утверждает, что люди в современном мире думают, что могут контролировать всё — они пытаются сделать мир осознанным человеческим творением, игнорируя контекст, в котором происходят их действия. (Поскольку этот контекст — Бытие, можно предвидеть, что впереди нас ждут неприятности). Желание контролировать все лежит как в основе философии со времен Декарта, так и в основе современных технологий. Правда, упадок начался раньше, с заменой досократовского понимания истины как «раскрытия» или «обнаружения» (aletheia) понятием истины как соответствия. Даже Платон и Аристотель не сохранили полной проницательности досократиков, и ко времени Аквинского «онтотеология» заменила истинное мышление.

Я очень надеюсь, что читатель не смог понять предыдущий абзац (а ещё лучше — предыдущие две страницы). Моей главной целью было, введя небольшую дозу хайдеггеровской мысли (хотя я не мог заставить себя полностью использовать идиолект Мастера), показать полную неуместность всего этого по отношению к вопросам метода экономической теории. Насколько мне известно, Хайдеггер нигде не предполагает, что какое-либо научное утверждение является таковым потому, что оно связано с уходом Бытия в забвение. За исключением того, что он интерпретирует современную науку (в которую он, без сомнения, включил бы экономическую теорию) как аспект технологического взгляда на мир, он оставляет её в покое. Философия Хайдеггера может быть истинной, ложной или, как я подозреваю, слишком неопределённой, чтобы быть той или другой, но ей нечего сказать экономисту.

Здесь может возникнуть возражение. Если все зависит от контекста, то разве не требуется, чтобы мы рассматривали предполагаемые теоремы экономики в их контексте, а не как аподиктические предложения в стиле Мизеса и Ротбарда? Ни в коем случае. Хайдеггер попытался показать, что его разновидность «истины как раскрытия» лежит в основе и делает возможной предикативную истину, используемую в науке: он не утверждает, что его философия служит для аннулирования науки. (Он также не утверждает, что экономика не может быть частью науки.) В некоторых из своих поздних эссе, например, в «Вопросе о технологии», он говорит о том, что акцент на технических достижениях зашел слишком далеко. (В начале своей карьеры он обращался к нацистам в поисках альтернативы чрезмерно технологизированному миру). Но, опять же, он никогда не утверждает, что его философия ставит под сомнение какое-либо положение экономики. «Кривая спроса клонится вниз и вправо» — это правда, что бы ни говорили о тождестве тождества и различия, Gestell, Ereignis и прочих хайдеггерианских чудесах.

Некоторые могут возразить, что, даже если Хайдеггер не имеет отношения к экономике, то Гадамер — имеет. В конце концов, именно к Гадамеру, а не к его учителю, обращаются новые методологи. Однако, когда мы обращаемся к Гадамеру, ситуация не меняется. Снова, как мы сейчас увидим, мы сталкиваемся с труднопонимаемой философией, не имеющей отношения к экономике и не претендующей на это.

Я снова должен начать с извинений. Хотя от учеников Хайдеггера не требовалось подражать ораторскому стилю своего наставника, и некоторым, например Карлу Лойвиту и Хансу Йонасу, время от времени удавалось быть понятными, Гадамер в этом отношении твердо стоит в мейнстриме. Он сам отмечает, что «мои друзья изобрели новую научную меру, „гад“, которая обозначала устоявшуюся меру ненужных сложностей»⁵.

Однако у нас есть одно преимущество. Благодаря нашему предварительному знакомству с Хайдеггером, основные элементы мысли Гадамера если и не полностью понятны, то, по крайней мере, узнаваемы. Гадамер принимает практически все основные положения Хайдеггера, хотя в значительной степени преуменьшает их радикальный разрыв с предшествующей философией. Вместо досократиков, которых Хайдеггер считал новаторами, Гадамер предлагает нам интерпретации философов прошлого, прежде всего Платона, Аристотеля и Гегеля, подчеркивая предвосхищение этими мыслителями Хайдеггера.

Как я уже говорил, к этому моменту основные темы Гадамера должны быть нам уже знакомы. Снова интерпретация может иметь место только в контексте. Этот контекст приводит нас к широко известному герменевтическому кругу. Утверждение в тексте имеет смысл только на фоне остального текста, в который оно встроено. Но весь текст, аналогичным образом, можно понять только через ссылки на составляющие его утверждения. Таким образом, интерпретация текста представляет собой постоянные колебания между частью и целым, утверждением и контекстом.

Контекст, в котором происходит интерпретация, не ограничивается самим текстом. Текст также существует в контексте (здесь Гадамер остается верен основному хайдеггерианскому принципу), и Гадамер, соответственно, считает, что текст может быть понят только в рамках определенной традиции. Природа традиции, лежащей в основе конкретного текста, к сожалению, не поддается полной артикуляции. Думать иначе — значит попасть в ловушку рассуждений в метафизическом ключе, от которых так часто предостерегал нас Хайдеггер. Содержание традиции не может быть полностью выражено в предложениях: оно должно быть постигнуто в акте эмпатического прозрения.

Мы еще не закончили с контекстом. До сих пор мы обсуждали фон смысла отдельных высказываний в тексте и фон — т. е. традицию, — лежащую в основе конкретного текста. Но как быть с интерпретатором? Он тоже, по мнению Гадамера, существует в контексте. Каждый подходит к тексту с определенным горизонтом или перспективой: она состоит из определенных предположений о бытии и ценностях. Конечно, эти предположения не могут быть полностью сформулированы: если мы пытаемся определить наши предположения независимо от контекста, в котором они существуют, вновь возникает призрак рационализма.

Что же должен делать интерпретатор? Как объясняет Гадамер в «Истине и методе», ключ к этой загадке лежит в философии искусства. (Нужно ли говорить, что эстетика Гадамера хайдеггеровская? Эссе последнего «Происхождение произведения искусства» содержит основы более развернутого трактата Гадамера.) Тот, кто хочет понять произведение искусства, не должен пытаться свести его к ряду квазиматематических аксиом. Вместо этого нужно понять художественный объект в его бытии. Созерцая произведение, человек фактически сливается с ним. Однако результатом успешного акта прозрения не является понимание произведения таким, каким оно есть само по себе. Прозрение означает, что собственная перспектива сливается с контекстом произведения. Теперь у нас есть новая интерпретация, в которой соответствующие контексты произведения и его интерпретатора не могут быть разделены. Разделить их не только нежелательно, но и невозможно.

Точно такой же процесс «слияния горизонтов» происходит при интерпретации текста. Подобно английскому философу Р. Г. Коллингвуду, который в своей «Автобиографии» утверждал, что высказывания имеют смысл, только если мы видим, на какой вопрос они призваны ответить, Гадамер считает, что интерпретировать текст можно, только вступив с ним в диалог. Процесс вопросов и ответов, с помощью которого мы пытаемся пройти герменевтический круг, не может быть постигнут иначе, чем через инсайт. Само название книги «Истина и метод» говорит о его убежденности в том, что истина не может быть ограничена рамками формализованных методов.

Если читатель находит подобные вещи поучительными, его ждет много счастливых часов за сотнями страниц мутной прозы. Но для наших целей здесь уместно задать тот же вопрос, который мы задавали о философии Хайдеггера: какое отношение все это имеет к экономике? Гадамер, как мы убедились, имеет некоторые не очень ясные взгляды на то, как следует интерпретировать философские и литературные тексты. Но экономисты не занимаются интерпретацией философских текстов: независимо от того, попадает ли Гадамер в цель в выбранной им области или нет, это никак не связано с экономикой. Насколько мне известно, Гадамер не оспаривает этот вердикт. Он представляет свою герменевтику не как замену наукам, а как отдельный тип знания. (Правда, иногда он предполагает, что такого рода проницательность превосходит по значимости технологизирующий разум науки). Если существует наука экономики в том смысле, который так презирают профессор Лавуа и его коллеги, Гадамеру нечего сказать против нее.

Ситуация, как мне кажется, была бы такой же, если бы мы рассматривали обширное наследие Поля Рикёра. Его сложные исследования феноменологии, символизма, фрейдистского психоанализа, метафоры и теории повествования в истории и литературе оставляют экономического теоретика на том же месте, где он был раньше. Тем, кто оспаривает этот вывод, предлагается объяснить, как философские взгляды Рикёра предписывают определённый взгляд на экономический метод. (В отличие от Хайдеггера и Гадамера, Рикёр написал множество эссе на политические и социальные темы с точки зрения, симпатизирующей социализму; однако, насколько мне известно, он не касается в них проблем экономической теории.)

II

Основная причина моего пересказа философии Хайдеггера и Гадамера заключается в том, что ни тому, ни другому философу нечего сказать экономистам. Этот вывод полностью расходится с мнением о герменевтике, которого придерживаются новые методологи «рыночного процесса». В этом разделе я рассмотрю причины, по которым они считают, что герменевтика действительно имеет отношение к экономике. В предыдущем разделе я занимался пояснениями, а здесь выступлю с критикой.

Защитник герменевтики, применяемой к экономической теории, может выдвигать один из двух тезисов: (i) Даже если герменевтика не исключает существование научной, не герменевтической экономики, она оставляет место для герменевтического стиля экономики. В частности, австрийская экономика является и должна быть примером такого рода экономики. (ii) Даже если философы- герменевты не распространяют свою доктрину на экономику, герменевтика на самом деле имеет определённые последствия для неё. Экономика не только может, но и должна быть герменевтической дисциплиной. Повторю: тезис (i) допускает герменевтику в экономической теории, а тезис (ii) требует её. В дальнейшем я постараюсь показать, что тезис (ii) неверен. Что касается тезиса (i), то я выступлю против его второй части: профессор Лавуа и его коллеги не доказали, что австрийская экономика основывается или должна основываться на «науке интерпретации». Что касается первой части тезиса (i), а именно того, что герменевтическая экономика возможна, то у нас будет достаточно времени, чтобы рассмотреть её, когда и если она будет представлена. В дальнейшем я сосредоточусь главным образом на тезисе (ii), более сильном тезисе.

Профессор Лавуа утверждает, что выводы герменевтики применимы не только к интерпретации философских текстов, но и к экономике. В отличие от того, что думают по этому поводу позитивисты, экономические модели не могут быть проверены на соответствие фактам, взятым в каком-то чисто объективном, свободном от ценностей смысле. «Факты несут в себе теорию и должны пониматься как ответы на вопросы. Для того чтобы попытаться «осмыслить» любой предполагаемый факт и определить его значение, необходимо использовать некую предварительную перспективу, некую интерпретационную структуру"⁶.

Как можно было ожидать из нашего обсуждения Хайдеггера и Гадамера, теории не могут быть полностью сформулированы. Те, кто активно занимается определённой дисциплиной, понимают, хотя и не могут полностью это выразить, является ли предложенная теория хорошей.

Интуитивная проницательность незаменима для распознавания хороших теорий: они не могут быть сгенерированы с помощью алгоритмов. Обращение к интуиции не заканчивается открытием новых теорий. Напротив, теории проверяются их успешностью в достижении консенсуса. Хорошая экономическая теория — это та, которой удается убедить экономистов в своей приемлемости: искать более объективный стандарт бесполезно.

Надеюсь, не покажется чрезмерно критичным начать с вопроса: почему мы должны верить во всё это? Рассмотрим любое из элементарных положений экономики, например, закон убывающей предельной полезности или закон спроса и предложения. От каких ценностей зависят эти принципы? Какая перспектива лежит в их основе? Почему они не являются, как это кажется, простыми выводами из определённых аксиом, а зависят от «неявного знания» экономиста? Лавуа нам этого не объясняет, и он также не показывает, какая перспектива или горизонт лежит за каким-либо другим утверждением экономики. Вместо этого нам говорят, что Гадамер это установил, Ричард Бернстайн это показал и так далее. (кажется, что слово «показал» используемым как синоним слова «заявил».) Когда выдвигаются спорные утверждения, нам должны предоставить аргументы в их пользу. Вместо этого мы получаем список имён континентальных философов и их американских сторонников.

Проблема, которую я поднял выше, выходит за рамки простого утверждения, что профессор Лавуа не представил аргументов в поддержку своих взглядов. Я предложил контрпримеры утверждению, что все экономические теории верны только в отношении определённой перспективы или горизонта. Более того, эти же примеры, похоже, опровергают утверждение о том, что экономические законы основываются на «неявном знании» экономиста: их вывод, который можно найти в любом элементарном учебнике, представляется прямолинейным и явным. Также не кажется, что их истинность зависит от консенсуса: с ними соглашаются, потому что видят их истинность, а не считают их истинными потому, что с ними согласны. Лавуа не согласен с этим?

Контрпримеры субъективизму Лавуа не ограничиваются несколькими случаями. По моему мнению, серьёзным недостатком обсуждаемой статьи является то, что она нигде не противопоставляется утверждением Мизеса и Ротбарда о том, что они создали науку о человеческой деятельности, основанную на логических выводах из самоочевидных аксиом. Вместо этого герменевтическая позиция противопоставляется математической экономике, практикуемой неоклассиками. Но разве только эти позиции достойны рассмотрения? Если кто-то хочет утверждать, что вся истина в экономике связана с ценностно нагруженной перспективой, он обязан показать, что не так с корпусом экономического анализа, который, по крайней мере на первый взгляд, не зависит от нее.

Не стоит в ответ ссылаться на других австрийских экономистов, чьи позиции ближе к лагерю герменевтиков, например, на Ф.А. Хайека и Людвига Лахмана. (Можно указать, например, на подлинные параллели между защитой предрассудков Гадамером и критикой «конструктивного рационализма» Хайеком). Независимо от идей других экономистов, утверждения Мизеса и Ротбарда (не говоря уже о других экономистах, таких как Бем-Баверк, которые исходят из дедуктивного аргумента) должны быть рассмотрены герменевтиками.

Возможно, они ответили бы, что австрийская экономика, даже в изложении Мизеса и Ротбарда, зависит от интерпретативных актов понимания, которые неизбежно субъективны. Мы рассмотрим это более подробно в нашем обсуждении пункта (i) ниже, но, по крайней мере на первый взгляд, это утверждение кажется ложным. С точки зрения Мизеса-Ротбарда, человек действительно должен знать «изнутри», что означает действие. Но всё остальное логически выводится из аксиомы, что люди действуют (вместе с дополнительными постулатами). Более того, сам по себе концепт действия, безусловно, не выглядит таким, понимание которого зависит от сугубо субъективного горизонта или приверженности определённым ценностям. Если это отрицается, то каков горизонт, от которого зависит этот концепт?

Но как быть с аргументами самих герменевтических философов? Если я прав, Хайдеггер и Гадамер не использовали свою философию напрямую, чтобы бросить вызов традиционному научному методу. Но разве мы не можем сделать это за них? Если истина, как считает Хайдеггер, — это процесс раскрытия из контекста, который всегда остается частично скрытым, то почему это не относится к экономической истине? Почему герменевтический круг Гадамера и слияние горизонтов не требуют от экономики быть иной, чем свободной от ценностей и объективной?

Мы должны вернуться к тезису, который мы уже выдвигали против профессора Лавуа. В работах герменевтических философов не найти аргументов в поддержку каких-либо из вышеупомянутых тезисов. Вместо этого нас встречают пророчества и учёные исторические дискуссии и ничто из этого не является аргументом. Я не могу ожидать, что те, кто благосклонно относится к новому движению, поверят мне на слово: вместо этого я прошу только, чтобы скептик сам изучил основные работы Хайдеггера и Гадамера, имея в виду мои замечания.

Но мы можем, как мне кажется, пойти дальше. Рассматриваемое предложение, как и многие другие разновидности релятивизма, оказывается неубедительным на своих собственных условиях. Если истина зависит от скрытого контекста, от которого её нельзя отделить, от какого контекста зависит само это утверждение? Или, если его истинность может быть постигнута независимо от контекста, почему другие утверждения не могут быть отделены от своего контекста? А если тезис о контекстуальности связан с каким-то контекстом, то почему мы должны принять перспективу (что это вообще такое?), от которой он зависит?

Герменевтический круг сталкивается с теми же проблемами. Зависит ли сам круг от какого-то более полного целого для своего понимания? Если его можно понять независимо от других утверждений, то почему другие утверждения нельзя понять сами по себе? Если его нельзя так понять, то что мы тогда обсуждаем? И является ли утверждение о том, что все фактические утверждения ценностно-нагруженными, тоже ценностно-нагруженными? Оставляю читателя самостоятельно придумать другие примеры.

Особенно возмутительным я нахожу утверждение новых методологов о том, что критерием истины в экономической теории является консенсус среди экономистов. Во-первых, что если экономисты не смогут договориться о стандарте консенсуса? Является ли этот стандарт недействительным по своим собственным условиям? Более того, поскольку подавляющее большинство экономистов поддерживает позитивистские и математические методы, против которых выступают герменевтики, разве не требует критерий консенсуса от них отказаться от своей точки зрения и присоединиться, если они могут, к неоклассическому большинству? Наконец, если вопрос, с которым мы сталкиваемся, заключается в том, «какие теории должны принимать экономисты?», то ответ «они должны принимать те теории, с которыми они согласны» вряд ли является очень хорошим ответом. Ведь нас интересует вопрос, с какими именно теориями и методами они должны согласиться.

Возможно, герменевтики на этом этапе могли бы ослабить свои претензии и сказать, что по крайней мере некоторые, хотя и не обязательно все, положения экономики являются связанными с “перспективой” (о “перспективе” и “горизонтах” шла речь в описании философии Хайдегерра и Гадамера, — прим.ред. ) и ценностно-нагруженными. В конце концов, разве не бывает так, что ученые иногда принимают или отвергают теории на интуитивных основаниях, используя негласное знание? Я не хочу отрицать, что они могут так поступать. Но методологическая точка зрения Лавуа, похоже, зависит от более сильной позиции, что ученые не только используют неявные знания, но и не могут, если бы даже захотели, изложить свои причины явно. Если взять пример, который предлагают Лавуа и Хай, то почему бы ученым не изложить в деталях причины, по которым они отвергают астрологию? Само существование журнала The Skeptical Inquirer, на который они сами ссылаются, является доказательством того, что ученые могли бы это сделать.. Тот факт, что в науке некоторым гипотезам априорно присваиваются настолько малые вероятности, что они практически не рассматриваются, не является доказательством в пользу подхода с точки зрения перспективы или подхода «неявного знания». Однако смею признаться, что я не показал, что ни одно из предложений экономики не имеет ценностного смысла и не является истинным только с точки зрения перспективы. Я лишь утверждал, что герменевтики не дают нам оснований верить в это. Именно герменевтики должны предоставить нам примеры экономических положений, которые можно понять только интуитивно, с точки зрения, ценностно-нагруженной перспективы. Более того, предположим, что какое-то положение могло бы быть известно только неявно. Но это не обязательно означает, что оно ценностно-нагружено.

Здесь Лавуа и его коллеги отвечают смелым ходом. Они утверждают, что (часть) австрийской экономики — это именно то, что мы требовали. Лавуа и Хай сравнивают австрийский подход к конкуренции с неоклассическим. Они указывают, что, по австрийскому мнению, предприниматели работают в условиях неопределённости по Найту (ситуации, в которых невозможно точно определить вероятности исходов, потому что события уникальны или информация о них недостаточна, — прим.ред.). Никто не обладает полной информацией о том, какие цены уравновесят рынок, и везде на первый план выходят суждения и неявные знания. Это действительно так, но наши авторы перепутали теорию с её предметом. То, что акторы, изучаемые теорией, используют негласные знания для работы в условиях несовершенной информации, само по себе не должно быть предположением, известным только благодаря субъективным догадкам. Так же как изучение сумасшедших людей не должно состоять из безумных утверждений, изучение акторов, использующих несовершенные знания, не должно походить на их предмет изучения.⁷ Я не вижу, чтобы Лавуа и Хай хоть в малейшей степени подорвали точку зрения Мизеса и Ротбарда о том, что положения экономики, которые касаются субъективных ценностей, сами по себе являются объективно истинными. Тезис (i), в той мере, в какой он применим к австрийской экономике, недоказуем. Объективной науки о предпринимательстве не существует, но предприниматель и экономист — два совершенно разных человека.

Оригинал статьи

Перевод: Наталия Афончина

Редактор: Владимир Золоторев