(Эта статья является отрывком из книги Economic Controversies, глава 21, «Заблуждение „общественного сектора“» (2011). Первоначально она была опубликована в New Individualist Review (лето, 1961): 3–7. Примечание редактора: различные СМИ сообщают, что администрация Трампа за последние дни сократила более 100 000 рабочих мест в федеральных структурах. Общее число сокращенных должностей может даже превышать 200 000. Разумеется, защитники режима снова и снова заявляют нам, что это означает огромную и ужасную потерю… чего-то. Однако Ротбард напоминает нам ниже, что на самом деле ничего не было потеряно. Сотрудники так называемого «общественного сектора» финансируются и существуют исключительно за счет изъятия средств, заработанных трудом и продуктивностью работников частного сектора. Они не добавляют никакой чистой ценности в «национальный продукт». Напротив, изымая богатство и деньги у законных владельцев в частном секторе, государственный сектор создает отрицательную ценность.)

В последние годы мы много слышали об «общественном секторе», и по всей стране ведутся серьезные дискуссии о том, следует ли увеличивать этот сектор по отношению к «частному сектору». Эта терминология похожа на научную, и действительно, она возникла в как бы научном мире «статистики национального дохода». Однако эту концепцию вряд ли можно назвать ценностно нейтральной; на самом деле она чревата серьезными и сомнительными последствиями.

Прежде всего, можно спросить: «общественный сектор» чего? Некоторого феномена, называемого «национальным продуктом». Но обратите внимание на скрытые предпосылки: во-первых, подразумевается, что национальный продукт — это что-то вроде пирога, состоящего из нескольких «секторов», а во-вторых, что эти секторы, как общественный, так и частный, складываются, образуя общий продукт экономики. Таким образом, в анализ исподволь внедряется предположение, что общественный и частный секторы одинаково продуктивны, одинаково важны и в целом равны по своему статусу, а наше решение о пропорции между ними ничем не отличается от выбора между тортом и мороженым. Государство рассматривается как доброжелательная сервисная организация, чем-то напоминающая владельца продуктового магазина на углу или, скорее, местное общество взаимопомощи, где «мы» вместе решаем, что «наше правительство» должно делать для нас. Даже те неоклассические экономисты, которые склоняются к свободному рынку и свободному обществу, часто воспринимают государство как в целом неэффективный, но все же доброжелательный орган социального обслуживания, механически отражающий «наши» ценности и решения.

Нелегко поверить, что ученым и простым людям так трудно понять, что правительство — это не Ротари-клуб и не общество Лосей; что оно принципиально отличается от всех других органов и институтов в обществе, а именно тем, что существует и получает свои доходы путем принуждения, а не добровольной оплаты. Йозеф Шумпетер никогда не был столь проницателен, как в тот момент, когда писал: «Теория, которая трактует налоги по аналогии с клубными взносами или с оплатой услуг, скажем, врача, лишь доказывает, насколько далеко эта часть социальных наук находится от научного мышления».¹

Оставив в стороне общественный сектор, зададимся вопросом — что такое продуктивность «частного сектора» экономики? Очевидно, что термин “продуктивность частного сектора” не связан с тем фактом, что люди «что-то делают" с имеющимися у них ресурсами. Он связан с тем фактом, что люди используют эти ресурсы для удовлетворения потребностей и желаний потребителей. Предприниматели и другие производители направляют свою энергию на свободном рынке на производство тех товаров, на которые потребители предъявляют наибольший спрос. Следовательно, продажи этих товаров могут в некоторой степени «измерить» значимость, которую потребители придают этим продуктам. Если миллионы людей в наше время будут тратить свои усилия на производство конных экипажей они не смогут их продать, и, следовательно, продуктивность их выпуска будет практически нулевой. С другой стороны, если в течение года на некий Продукт X было потрачено несколько миллионов долларов, то статистики будут правы, если скажут что эти миллионы составляют продуктивный выпуск X-сегмента «частного сектора» экономики.

Одна из важнейших характеристик наших экономических ресурсов — это их ограниченность: земля, труд и капитальные блага являются редкими ресурсами, и их можно использовать различными способами. Свободный рынок использует их «продуктивно», потому что производители ориентируются на нем на производство того, в чем потребители нуждаются больше всего: например, автомобилей, а не конных экипажей. Таким образом, хотя статистика общего выпуска частного сектора может показаться простым сложением чисел или подсчетом единиц продукции, фактически измерение выпуска включает в себя важное качественное решение — считать «продуктом» только то, что потребители готовы приобрести. Миллион автомобилей, проданных на рынке, является продуктивным выпуском, потому что потребители так его оценили; миллион экипажей, оставшихся непроданными, не был бы «продуктом», поскольку потребители просто прошли бы мимо него.

Предположим теперь, что в эту идиллию свободного обмена вмешивается длинная рука государства. По каким-то своим причинам оно решает полностью запретить автомобили (возможно, потому что многочисленные выхлопные трубы оскорбляют эстетические чувства правителей) и обязует автомобильные компании производить вместо них эквивалентное количество экипажей. В рамках такого жесткого режима потребители были бы, в некотором смысле, вынуждены покупать экипажи, поскольку автомобили были бы запрещены. Однако в этом случае статистик проявил бы крайнюю слепоту, если бы беззаботно зафиксировал производство экипажей как столь же «продуктивное», как производство предшествовавших им автомобилей. Назвать их равноценными с точки зрения продуктивности было бы насмешкой; на самом деле, при правдоподобных условиях, общие показатели «национального продукта» могли бы даже не показать статистического спада, хотя фактически он был бы катастрофическим.

Превозносимый «общественный сектор» находится в еще худшем положении, чем экипажи в нашем гипотетическом примере. Ведь большая часть ресурсов, поглощаемых ненасытным государством, просто не заметна для потребителей, и в отличие от предыдущего примера, они не могут использовать эти ресурсы. В предыдущем примере им хотя бы позволяли поездить в своих экипажах. В частном секторе продуктивность фирмы оценивается по тому, сколько потребители добровольно тратят на ее продукцию. Но в государственном секторе «продуктивность» правительства измеряется — mirabile dictu — тем, сколько оно тратит! Еще на ранних этапах создания статистики национального продукта статистики столкнулись с тем фактом, что государство, в отличие от частных лиц и фирм, не может оценивать свою деятельность по добровольным платежам публики — потому что таких платежей было мало или не было вовсе. Без каких-либо доказательств предположив, что государство должно быть столь же продуктивным, как и все остальное, они выбрали его расходы в качестве показателя продуктивности. Таким образом, государственные расходы стали считаться столь же полезными, как и частные, а все, что нужно правительству для увеличения своей «продуктивности», — это нанять еще больше бюрократов! Принимайте на работу новых чиновников, и продуктивность государственного сектора вырастет! Воистину, удивительная социальная магия для наших изумленных граждан.

Истина же прямо противоположна этим распространенным представлениям. Государственный сектор может существовать только за счет частного сектора; он паразитирует на частной экономике. А это означает, что продуктивные ресурсы общества — вместо того чтобы удовлетворять потребности потребителей — теперь направляются, принудительно, в обход этих потребностей и желаний. Потребители сознательно лишаются возможности распоряжаться ресурсами, а ресурсы экономики перенаправляются в пользу паразитической бюрократии и политиков. В ряде случаев частные потребители вообще ничего не получают, разве что пропаганду, транслируемую им за их же счет. В других случаях они получают что-то, находящееся далеко внизу в их списке приоритетов — как экипажи в нашем примере. В любом случае становится очевидно, что «государственный сектор» на самом деле является антипроизводительным: он не добавляет к частному сектору экономики, а, наоборот, вычитает из него.

Мы можем оценить фискальное влияние государства на частный сектор, вычитая государственные расходы из национального продукта. Ведь выплаты правительства собственной бюрократии едва ли можно считать добавлением к производству, а поглощение государством экономических ресурсов выводит их из продуктивной сферы. Этот показатель, разумеется, отражает лишь фискальную сторону дела; он даже не начинает измерять антипродуктивное влияние различных государственных регуляций, которые подрывают производство и обмен не только через изъятие ресурсов. Он также не устраняет множество других заблуждений, связанных со статистикой национального продукта. Однако, по крайней мере, он развеивает такие распространенные мифы, как идея о том, что продуктивный выпуск американской экономики увеличился во время Второй мировой войны. Если вместо прибавления государственного дефицита вычесть его, мы увидим, что реальная продуктивность экономики снизилась, как и следовало бы ожидать во время войны.

Еще одно проницательное замечание Йозефа Шумпетера касается антикапиталистически настроенных интеллектуалов: «Капитализм предстанет перед судьями, у которых в кармане уже лежит смертный приговор. Они вынесут его, каким бы ни было оправдание, которое они услышат; единственное, чего может добиться защита — это изменение обвинения».² Обвинение, безусловно, меняется. В 1930-е годы мы слышали, что государство должно расширяться, потому что капитализм привел к массовой бедности. Теперь Джона Кеннет Гэлбрейт и его сторонники рассказывают, что капитализм грешен, потому что массы слишком богаты. Если раньше «треть нации» страдала бедностью, то теперь мы должны оплакивать «голодание» государственного сектора.

Какими стандартами руководствуется доктор Гэлбрейт, заключая, что частный сектор раздувается, а государственный — истощен, и что правительство должно прибегнуть к дополнительному принуждению, чтобы исправить свое собственное «недоедание»? Его стандарт, разумеется, не исторический. Например, в 1902 году чистый национальный продукт США составлял 22,1 миллиарда долларов; государственные расходы (федеральные, штатные и местные) составляли 1,66 миллиарда долларов, или 7,1 процента от общего продукта. В 1957 году чистый национальный продукт составлял 402,6 миллиарда долларов, а государственные расходы достигли 125,5 миллиарда долларов, или 31,2 процента от общего продукта. Таким образом, фискальные притязания государства на частный продукт за этот век увеличились в четыре-пять раз. Это едва ли можно назвать «голоданием» государственного сектора. Тем не менее Гэлбрейт утверждает, что государственный сектор становится все более «истощенным» по сравнению со своим положением в небогатом XIX веке!

Какие же стандарты предлагает нам Гэлбрейт, чтобы определить, когда государственный сектор наконец достигнет своего оптимального размера? Ответ — ничего, кроме личного произвола:

Возникнет вопрос о том, какой тест можно применить для оценки баланса — в какой момент мы можем заключить, что баланс между удовлетворением частных и общественных потребностей достигнут. Ответ заключается в том, что никакой тест не может быть применен, потому что его не существует… Текущий дисбаланс очевиден… А раз так, то направление, в котором мы должны двигаться, чтобы исправить ситуацию, совершенно ясно.³

Для Гэлбрейта дисбаланс сегодняшнего дня «очевиден». Очевиден почему? Потому что он оглядывается вокруг и видит плачевное состояние во всех сферах, где действует государство. Школы переполнены, городские улицы перегружены транспортом и завалены мусором, реки загрязнены; он мог бы добавить, что преступность растет, а суды перегружены делами. Все эти проблемы относятся к сфере деятельности государства. Единственное предполагаемое решение этих очевидных недостатков — это переливать еще больше денег в государственную казну.

Но почему только государственные учреждения постоянно требуют больше денег и обвиняют граждан в нежелании их предоставлять? Почему у нас никогда не бывает аналогов пробок в сфере частного бизнеса, плохо управляемых частных школ, дефицита воды и тому подобного? Причина в том, что частные компании получают деньги, которых они заслуживают, из двух источников: добровольной оплаты за услуги со стороны потребителей и добровольных инвестиций со стороны инвесторов, которые предполагают наличие спроса со стороны потребителей. Если спрос на частное благо увеличивается, потребители платят за него больше, а инвесторы вкладывают больше в его производство, таким образом «очищая рынок» ко всеобщему удовлетворению. Если же увеличивается спрос на общественное благо (воду, дороги, метро и так далее), мы слышим лишь раздраженные упреки в адрес потребителей за расточительное использование ценных ресурсов, а также недовольство налогоплательщиками, отказывающимися принять более высокие налоги.

Частный бизнес удовлетворяя самые насущные потребности потребителей, заинтересован в том, чтобы их было как можно больше; государственные агентства, напротив, обвиняют потребителей в том, что они создают им проблемы. Только государство, например, может рассматривать запрет на частные автомобили как «решение» проблемы загруженности улиц. Более того, многочисленные «бесплатные» государственные услуги создают постоянный избыток спроса над предложением и, следовательно, перманентные «дефициты» товаров и услуг.

Государство, получающее свои доходы путем принудительного изъятия, а не посредством добровольных инвестиций и добровольного потребления, не может и не будет работать как бизнес. Его врожденная неэффективность и неспособность уравновешивать рынок гарантируют, что оно останется источником бесконечных экономических проблем.⁴

В прежние времена врожденная неэффективность управления государством обычно считалась веским аргументом в пользу того, чтобы по возможности не передавать государству управление какими-либо сферами. Ведь если кто-то уже вложился в заведомо убыточное дело, логично не выбрасывать туда еще больше хороших денег. Однако доктор Гэлбрейт, напротив, призывает нас удвоить усилия по выкачиванию с трудом заработанных налогоплательщиками денег в бездонную пропасть «государственного сектора», используя при этом именно недостатки государственного управления в качестве своего главного аргумента!

У профессора Гэлбрейта есть два дополнительных довода. Во-первых, он утверждает, что по мере роста уровня жизни новые блага становятся для людей менее ценными, чем первоначальные. Это стандартное знание. Однако каким-то образом Гэлбрейт делает из этого вывод, что теперь частные потребности людей вообще ничего не значат для них. Но если это так, то почему же тогда государственные «услуги», расширяющиеся гораздо быстрее, по-прежнему имеют столь высокую ценность, что требуют дальнейшего перераспределения ресурсов в пользу государственного сектора?

Его последний аргумент состоит в том, что все частные потребности якобы искусственно создаются рекламой бизнеса, которая автоматически «порождает» желания, которые бизнес затем удовлетворяет. Иными словами, по мнению Гэлбрейта, люди, если их оставить в покое, вполне довольствовались бы небогатым, предположительно, уровнем жизни на грани выживания, а злодейская реклама разрушает этот идиллический первобытный уклад.

Помимо философского вопроса о том, как один человек (А) может «создать» желания и потребности другого (В) без того, чтобы сам В согласился с этим, мы сталкиваемся здесь с любопытным взглядом на экономику. Разве все, что находится выше уровня выживания, — это «искусственное»? По какому стандарту? Более того, зачем вообще бизнесу проходить через дополнительные трудности и расходы, убеждая потребителя изменить свои предпочтения, если можно просто получить прибыль, удовлетворяя уже существующие, «ненасаждённые» потребности?

Сам «маркетинговый переворот», который сейчас переживает бизнес, а также его возросшее и почти лихорадочное внимание к «исследованиям рынка», демонстрируют обратное тому, что утверждает Гэлбрейт. Если бы реклама автоматически создавалась бизнесом и порождала потребительский спрос, не было бы никакой нужды в исследованиях рынка — и бизнесу не приходилось бы беспокоиться о банкротстве. Фактически, в условиях растущего благосостояния вовсе не бизнес получает больше власти над потребителем, а наоборот: потребитель становится более требовательным и разборчивым в своих покупках. В результате бизнес вынужден еще усерднее бороться за расположение потребителя, чем прежде. Отсюда и отчаянные попытки маркетологов выяснить, чего именно хотят покупатели.

Однако есть одна сфера нашего общества, где замечания Гэлбрейта о рекламе действительно можно было бы применить — и это, что удивительно, сфера, которую он сам никогда не упоминает. Речь идет о колоссальных масштабах рекламе и пропаганде со стороны государства. В отличие от рекламы частных компаний, государственная пропаганда транслирует гражданину достоинства некоего «продукта», который он никогда не сможет протестировать. Если компания по производству завтраков напечатает рекламный постер с изображением привлекательной девушки, утверждающей, что «Завтрак X — очень вкусный», то потребитель, даже если он достаточно наивен, чтобы воспринять это всерьез, всегда может проверить это утверждение на практике. В конечном итоге его собственный вкус определит, будет он покупать этот продукт или нет.

Но если государственное агентство расхваливает себя через средства массовой информации, гражданин не имеет возможности проверить эти заявления на практике, чтобы либо принять, либо отвергнуть их. Если какие-либо желания действительно являются искусственными, то это те, которые порождаются государственной пропагандой. Более того, по крайней мере, реклама в бизнесе финансируется инвесторами, а ее успех зависит от добровольного принятия товара потребителями. Государственная реклама, напротив, оплачивается за счет налогов, принудительно изымаемых у граждан, и поэтому она может продолжаться из года в год без какого-либо контроля. Несчастного налогоплательщика вынуждают аплодировать достоинствам людей, которые, используя силу, заставляют его платить за их пропаганду. Это действительно насмешка над здравым смыслом.

Если профессор Гэлбрейт и его последователи являются плохими советчиками в вопросах государственного сектора, то какие критерии предлагает наш анализ? Ответ тот же, что и в старой максиме Джефферсона: «Лучшее правительство — это то, которое правит меньше всего». Любое сокращение государственного сектора, любое перемещение деятельности из публичной сферы в частную — это чистая моральная и экономическая выгода.

Большинство экономистов приводят два основных аргумента в защиту государственного сектора, которые мы можем здесь рассмотреть лишь вкратце. Первый — это проблема «внешних выгод». Считается, что A и B часто получают выгоду, если они могут заставить C делать что-то помимо его воли. Можно сказать многое критикуя эту доктрину, но достаточно отметить, что аргумент, оправдывающий право, например, трех соседей, желающих создать струнный квартет, заставить четвертого соседа под дулом пистолета играть на альте, едва ли заслуживает серьезного обсуждения.

Второй аргумент более основателен. Избавленный от технической терминологии, он сводится к утверждению, что некоторые важные услуги просто не могут быть предоставлены частным сектором, а потому государственное обеспечение этих услуг является необходимым. Однако каждая из услуг, предоставляемых сегодня государством, в прошлом успешно оказывалась частными предприятиями. Простое утверждение, что частные лица якобы не могут предоставить эти товары и услуги, в трудах экономистов никогда не подкрепляется какими-либо доказательствами. Почему, например, экономисты, которые так часто апеллируют к прагматизму или утилитарным решениям, не предлагают провести социальные «эксперименты» в этом направлении? Почему политические эксперименты всегда направлены в сторону расширения роли государства? Почему бы не отдать свободному рынку хотя бы один округ или даже целый штат и посмотреть, чего он сможет достичь?

Оригинал статьи

Перевод: Наталия Афончина

Редактор: Владимир Золоторев