Книга Карла Поланьи “Великая трансформация” — это мешанина путаницы, абсурда, заблуждений и нападок на свободный рынок. Когда я читал ее, мне было довольно трудно удержаться от соблазна заняться построчной критикой. Я воздержусь от этого, чтобы указать на некоторые основные философские и экономические недостатки, а затем перейти к более детальной критике.

Один из основных философских недостатков Поланьи весьма характерен для большинства современных интеллектуалов. Это заблуждение, которое распространилось со времен Руссо и романтического движения и которое можно назвать поклонением первобытности. В одном месте (когда речь идет о кафирах) Поланьи даже использует знаменитую сентиментальную фразу “благородный дикарь”, а сама идея о превосходстве первобытности пронизывает всю его книгу. (Прекрасное обсуждение Руссо, первобытности и романтического движения см. в книге Irving Babbitt, Rousseau and Romanticism). Современный руссоизм получил мощный импульс от культурных антропологов, таких как Рут Бенедикт, Маргарет Мид, Франц Боас и им подобных (многие из которых были коммунистами, а остальные — крайне левыми), которые охотно посещали существующие первобытные племена и сообщали о счастливой жизни племени X, в котором не было частной собственности и запретов, налагаемых моногамным браком.

По поводу этого поклонения первобытности стоит сказать несколько вещей. Во-первых, совершенно неправомерно выводить, как это делает Поланьи, историю дозападной цивилизации из анализа существующих примитивных племен. Давайте никогда не забывать, что существующие примитивные племена — это как раз те, которые не прогрессировали и оставались в своем примитивном состоянии. Делать на основании наблюдений за ними вывод о том, что именно так вели себя наши предки, — это нонсенс. Скорее всего, вывод из этого может быть прямо противоположным, поскольку наши предки, предположительно, вели себя таким образом, который позволил им тысячи лет назад выйти за пределы примитивной стадии. Поэтому высмеивать идею о том, что наши предки в первобытных племенах занимались бартером, затем денежным обменом и т.д., на основании того, что современные первобытные люди занимаются магией и играми, — это радикальная ошибка.

Во-вторых, неявно и даже явно предполагается, что образ действий первобытных племен является более “естественным”, то есть, каким-то образом более подходящим для человека, чем “изобретения” цивилизации. Это лежит в основе руссоизма. То, как ведут себя невежественные, охваченные страхом дикари, считается более естественным, потому что такое поведение более “инстинктивно”, чем то, что предписывает цивилизация. В этом основа видения Руссо и многих других левых, которое состоит в том, что человек “по природе добр”, но испорчен социальными институтами. Это видение в корне и радикально антигуманно, потому что оно отрицает основные факты о человеческой природе и о том, как должны действовать человеческие существа. Животные рождаются с “инстинктами”; эти инстинкты, по сути, являются реакциями, определяемыми чувствами. Животные не обладают свободной волей, рациональным сознанием; следовательно, они могут лишь сенсорно приспосабливаться к окружающей среде. Человек, напротив, может изменять окружающую его среду с помощью разума и свободной воли.

Человек рождается tabula rasa; он должен учиться и учиться он должен тому, как выбирать цели, и средства, которые он должен использовать для их достижения. Все это он должен делать с помощью разума.

Цивилизация — это ни что иное, как протокол, с помощью которого человек использует свой разум, чтобы открыть естественные законы, на которых покоится его среда, и использовать эти законы для изменения своей среды таким образом, чтобы она соответствовала его потребностям и желаниям. Поэтому поклонение первобытности неизбежно означает атаку на интеллект. Именно этот глубоко укоренившийся “антиинтеллектуализм” заставляет этих людей заявлять, что цивилизация “противостоит природе” и что первобытные племена ближе к ней. . . . А поскольку человек в высшей степени является “разумным животным”, как выразился Аристотель, это поклонение первобытности является глубоко античеловеческой доктриной.

Античеловеческая, антирациональная доктрина преподносит нам неграмотных, диких, охваченных страхом примитивов в качестве людей, на которых мы — наследники 2000 лет цивилизации и лучших продуктов человеческой расы — должны равняться. Если существующее сегодня первобытное племя не имеет частной собственности или занимается беспорядочной половой жизнью, это, скорее, должно быть основанием для того, чтобы мы сделали все наоборот.

Затем был придуман миф о “счастливом дикаре”, о том, что эти примитивы действительно счастливы и довольны. Этот миф пронизывает всю книгу Поланьи. Давайте попробуем посмотреть на мир этих дикарей без романтических иллюзий. Прежде всего, они являются полными рабами окружающей среды. Когда урожай хорош, они, возможно, смогут прокормиться, собирая плоды с деревьев; но предположим, что однажды фруктовые деревья заболеют. Что случится с этим “счастливым и удачливым” племенем? Оно вымрет. Неудивительно, что все первобытные племена малочисленны.

Во-вторых, жизнь первобытного человека — это жизнь в постоянном страхе. Страхе перед окружающим миром, который он не понимает и не может понять, поскольку не занимался никаким научным, рациональным исследованием его устройства. Мы знаем, что такое гроза, и поэтому не боимся ее, и можем принять рациональные меры против молнии; дикарь не знает, и поэтому предполагает, что Бог Грома недоволен им, и что этого бога нужно умилостивить жертвоприношениями (иногда человеческими жертвами). Поскольку дикарь не имеет представления о мире, который связан естественным законом (концепция, которая использует разум и науку), он верит, что миром управляет целый сонм капризных духов и демонов, каждого из которых можно умилостивить — причем только с частичным “успехом” — ритуалом, магией и жречеством колдунов, которые специализируются на этом умилостивлении. Дикарь настолько подвержен страху, что не может ничего сделать самостоятельно, а его индивидуальность практически не развита — потому что дикарь почти не использует свой разум. Поэтому практически все, что делает дикарь, регулируется неизменными, абсолютно иррациональными табу или приказами: обычаями.

И этому — одержимому страхом, едва ли человеческому существу, которому нам, людям, использующим свой интеллект для “покорения” природы, предлагают подражать, а Поланьи превозносит его как истинно “социальную” и счастливую ветвь человечества, свободную от “бесчеловечного” деспотизма свободного рынка.

Более того, жизнь дикаря, по выражению Гоббса, “мерзка, жестока и коротка”. Продолжительность ее очень мала, и ее постоянно отравляют всевозможные болезни, с которыми он ничего не может поделать, кроме как стать объектом для заклинаний знахаря. Победа над болезнями стала возможной только благодаря развитию цивилизации: использованию разума, капитализма и рынка.

Поланьи восхищается племенными и другими кастовыми обществами, потому что “никто не голодает”. Он признает, что все они живут на уровне физиологического выживания, но ни один человек не голодает. Так ли уж велико утешение в том, что они голодают все вместе? Первобытный мир — да и все миры до промышленной революции — постоянно страдает от “голода и чумы”. Голод был постоянным явлением до промышленной революции; после промышленной революции мы никогда не слышали о голоде (единственный недавний голод был в коммунистическом Китае, а еще раньше — в Советской России). Голод возникает из-за отсутствия торговли между регионами; если в одной местности не удается собрать урожай продовольствия, то люди начинают голодать, поскольку практически отсутствует торговля с другими местностями. Именно свободный рынок во всем мире практически положил конец этому бедствию, установив торговлю между регионами. Именно этот рынок Поланьи считает виновником практически всех бед.

Поланьи восхищают любые кастовые и статусные общества: племенные, меркантилистские или какие-либо другие. Кастовое общество, утверждает он, обеспечивает “безопасность”. Голод и чума: разве это “безопасность”? Никакие ограничения не могут обеспечить тот объем производства, на который должна опираться любая экономическая “безопасность”; и дело здесь обстоит как раз наоборот, поскольку все кастовые ограничения, все ограничения на рынке, просто препятствуют производству, и таким образом держат всех на уровне или почти на уровне выживания. Фактически, азиатская система “расширенной семьи” веками держала Китай, Индонезию и т.д. в примитивной бедности и нищете. Этот обычай “у нас все общее”, которым Поланьи, несомненно, восхищается, предписывает, что как только любой человек зарабатывает немного больше денег, он должен распределить их пропорционально между целым сонмом дальних и ближних родственников. В результате такой “благородной” системы у каждого отдельного китайца нет стимула зарабатывать больше и производить больше, и поэтому китайцы (до коммунизма) не делали этого и не прогрессировали. На Яве система деревенских коммун, определенно напоминающая систему Поланьи, означает, что голодающая, перенаселенная Ява эксплуатирует и тиранит гораздо более прогрессивные и капиталистические острова Индонезии (например, Суматру).

“Безопасность” кастовой системы — это безопасность тюрьмы (кстати, любой, кто хочет “безопасности” в рыночной экономике, всегда может совершить преступление и сесть в тюрьму, где ему будет обеспечена безопасность в стиле Поланьи). Эта “безопасность” означает всепроникающую безнадежность в кастовом обществе. Сын пекаря всегда должен быть пекарем, даже если его интересы и способности лежат совсем в другой области. Никто не может подняться, никто не может сменить род деятельности или делать что-то иначе, чем его предки. Это уничтожение всего, что наиболее важно, целеустремленно, наиболее живо в жизни любого индивидуума.

Другой важный недостаток любого кастового общества, который игнорируется Поланьи, — это проблема роста населения. Колдун, обычай племени, вождь или профессор Поланьи могут постановить, чтобы X и сын X были пекарями, Y и сын Y были фермерами и т.д., но что происходит, когда население увеличивается, как это почти неизбежно происходит? Что будет делать младший сын? Поланьи насмехается над Мальтусом, но мальтузианская проблема всегда в высшей степени очевидна в кастовом обществе. Что происходит, когда “естественные сдерживающие факторы” в виде голода и болезней не срабатывают в достаточной мере? Вот почему кастово-общинное общество Спарты отправляло своих детей в лес для “теста на выживание”, — не потому, что спартанцы были по своей природе жестоким народом, а потому, что они столкнулись с неразрешимой в контексте их социальной структуры проблемой: что делать с ростом населения. Кроме того, именно рост населения разрушал меркантилистскую Европу. Рост населения стал причиной появления вполне трудоспособных нищих и воров в Англии XVIII века. Для них в кастовой системе просто не было работы. Именно рост капитализма, рост капитала, позволивший обеспечить их работой, расширение рынка для массового производства дешевых товаров не только чрезвычайно повысил уровень жизни масс, но и обеспечил работой этих “лишних” людей.

Кроме того, Поланьи подхватывает старую антикапиталистическую байку о том, что промышленная революция стала возможной благодаря огораживанию, которое якобы согнало крепких йоменов с их земель в города. Это чепуха; движение за огораживание огородило “общину”, а не людей, и благодаря значительному росту производительности сельского хозяйства обеспечило ресурсы и доходы для промышленной революции. Кроме того, огораживание не сгоняло людей с земли. Избыток населения в сельской местности был следствием роста населения; именно этот рост сельского населения привел к тому, что эти отчаявшиеся люди отправились в города в поисках работы.

Поэтому капитализм не разрушил, как хотелось бы Поланьи, теплые “социальные” отношения докапиталистической эпохи. Капитализм взял изгоев общества: нищих, разбойников, безработных сельских жителей, ирландских иммигрантов, и дал им работу и зарплату, которые вывели их из нищеты на гораздо более высокий уровень жизни. Легко сокрушаться по поводу детского труда на британских фабриках 19 века, если забыть о том, что делали эти дети сельской Англии до промышленной революции — и во время революции, в тех многочисленных районах Англии, куда еще не добрались промышленная революция и новый капитализм: эти дети мерли как мухи и жили в жалких условиях. Вот почему мы удивляемся, читая английские и американские работы того периода, в которых восхваляются новые фабрики за то, что они дают работу женщинам и детям! Эта похвала вызвана не тем, что они бесчеловечные чудовища; она вызвана тем, что до появления такого труда и в тех регионах, где такого труда не было, женщины и дети жили и страдали в бесконечно худших условиях. Женщин, детей, иммигрантов, в конце концов, не гнали на фабрики плетьми; они шли добровольно и с радостью, и в этом причина.

Есть еще более широкие аспекты проблемы народонаселения, которые игнорирует Поланьи. Ведь капитализм в некотором смысле ответственен за огромный рост населения в современном мире. Рост уровня жизни при капитализме позволил освободить мир от мальтузианских опасений, от угрозы перенаселения, и обеспечил быстрое умножение населения при еще более высоком уровне жизни, чем раньше. Поэтому, когда Поланьи, по сути, предлагает нам отказаться от рынка и вернуться к кастовому, общинному или даже племенному обществу, он не только предлагает нам отказаться от роскоши цивилизации и вернуться к уровню выживания первобытного племени; он также предлагает ликвидировать огромную часть населения Земли, потому что кастовая или племенная система если и будет “работать”, то только для небольшого, крошечного меньшинства населения; остальные будут массово голодать. Отмеченный выше факт малочисленности первобытного племени приобретает, таким образом, новое и более страшное значение.

(Опровержение мифа об огораживании и признание того, что ключевым фактором был рост населения, см. в W.H.B. Court, A Concise Economic History of Britain (Cambridge University Press, 1954)).

Во всех своих сетованиях на laissez-faire и свободный рынок Поланьи почему-то упускает из виду, пожалуй, единственный и самый важный аспект этой системы: свободу. В свободном обществе никто не заставляет Поланьи или кого-либо другого участвовать в его деятельности. Если Поланьи или любому другому критику так не нравится предполагаемая тирания, “нестабильность” и т.п. рынка, свободное общество оставляет им возможность не участвовать в нем. Любой человек в любой момент может покинуть рынок: может уйти в лес и жить на ягодах в пещере, может купить собственную ферму и быть полностью самодостаточным, отрезанным от остального мира, или может варьировать свое участие в рыночной системе, как ему заблагорассудится. Любой желающий может в свободном обществе даже вступить в добровольную коммуну, например, в ферму Брука или израильский кибуц, и вести блаженную коммунистическую жизнь. Поскольку у каждого человека все еще есть возможность сделать это, поскольку у каждого есть возможность уехать на необитаемый остров или присоединиться к коммуне, почему же Поланьи так переживает о рынке?

На самом деле, свободное общество оставляет такие возможности для каждого. Почему же, в таком случае, свободный рынок развивался, пока люди оставались свободными, развивался до тех пор, пока не привел к капиталистической цивилизации? Причина как раз в том, что подавляющее большинство людей, как в прошлом, так и в настоящем, не согласны с Поланьи: они предпочли так называемую нестабильность, несчастье и т.д. рынка якобы счастливой жизни дикаря-общинника. Ибо, если бы они не предпочитали это, они бы не присоединились к рынку; они бы пожертвовали денежными доходами ради своей племенной или самодостаточной фермерской жизни. Однако они этого не сделали. Нет лучшего способа опровержения Поланьи, чем наблюдение за бесчисленными миллионами людей, которые выбрали путь рынка, когда у них был свободный выбор.

Левые интеллектуалы, такие, как Поланьи, постоянно плачут о “кокаколизации” мира, сокрушаются о якобы утраченной “народной культуре” в неразвитых странах. Но как только появляется возможность, народы всего мира, независимо от культурной традиции, отказываются от своей якобы любимой культуры, чтобы перенять западный образ жизни, западную одежду, устроиться на работу западного типа или обслуживать западных туристов, зарабатывать западные деньги — и при этом пить кока-колу и ходить на голливудские фильмы. Например, прошло всего несколько лет, прежде чем жители Японии отказались от своей тысячелетней традиционной культуры и фольклора, чтобы с радостью принять эти якобы упадочные рыночные блага Запада. Почему? Это западный “империализм”? Неужели американские войска насильно накачивают всех кока-колой?

(Для обсуждения быстрого роста рыночной и обменной экономики среди неграмотных туземцев Западной Африки я настоятельно рекомендую P.T. Bauer, West African Trade, Cambridge University Press, 1954).

Даже отсталые страны, враждебные капитализму: такие как Индия, Гана и т.д., вовсе не отвергают плоды западной цивилизации в угоду своим, казалось бы, вдохновляющим племенным традициям. Напротив, они хотят западных товаров и удобств; просто они не поняли, что для их получения необходим капитализм.

Итак, при наличии выбора почти все выбирают рыночную экономику и ее развитую цивилизацию, даже, что любопытно, сам профессор Поланьи, который, что самое удивительное, почему-то не живет в каком-то племени или коммуне.

Почему же мы считаем свободный рынок “естественным”, как с усмешкой спрашивает Поланьи? Причина в том, что свободный рынок — это (1) то, к чему обратились люди, когда им была предоставлена свобода выбора, и (2) то, к чему люди должны обратиться, если они хотят в полной мере насладиться статусом человека, если они хотят удовлетворить свои желания и изменить природу в соответствии со своими целями. Ведь именно рынок обеспечивает нам цивилизованный уровень жизни.

В своей книге Поланьи постоянно уверяет нас, что его любимые первобытные туземцы не делают ничего ради личной “выгоды”; только ради магии, ради того, что он называет “взаимностью” и т.д. Что же такого плохого в выгоде, которую Поланьи практически считает неприличным словом? Принцип свободного рынка — добровольный обмен для взаимной выгоды. Эта взаимная выгода представляет собой прибыль. Свободный рынок — это, по сути, те межличностные отношения, которые обеспечивают взаимную выгоду всех взаимодействующих сторон. Почему Поланьи находит это таким неприятным? Почему он предпочитает только те межличностные отношения, в которых выигрывает только одна сторона? Ведь если выигрывает только одна сторона, значит, проигрывает другая; короче говоря, из этого следует, что для Поланьи идеальные отношения между людьми — это не взаимная выгода, а эксплуатация: выигрыш одного за счет другого. Это и есть те “моральные”, “социальные” отношения, ради которых мы должны отказаться от рыночной экономики и самой цивилизации? Почему каждый социалист ненавидит и осуждает отношения обмена — якобы “расчетливые”, “бесчеловечные” отношения, в которых выигрывают обе стороны? Считают ли они более нравственным, если А позволяет эксплуатировать себя Б, а Б эксплуатирует А? Ибо, не заблуждайтесь, когда социалист осуждает А за то, что тот не дает денег Б, не получая ничего, материального или духовного, взамен, он призывает А быть жертвенным животным на благо эксплуатирующего его Б.

Рассуждая о своих любимых первобытных племенах, профессор Поланьи говорит, что они имеют дело друг с другом не на основе (ух!) взаимной выгоды, а на основе “взаимности” и “перераспределения”. Принцип перераспределения" — это, конечно же, тот самый принцип эксплуатации. Это “перераспределение”, проводимое под принуждением государства или племени, от производителей к паразитическому классу, которому благоволят вожди племени или государства. Что касается “принципа взаимности”, то неясно, что именно он подразумевает. В какой-то небольшой степени, в той мере, в какой этот процесс рационален, это просто обмен или бартер, пронесенный через концептуальную заднюю дверь. В той мере, в какой это не рационально, это либо игра или спорт, что вряд ли нуждается в дальнейших комментариях, либо ритуальная магия, о которой говорилось выше. По всей видимости, Поланьи очарован именно этой стороной “взаимности”, поскольку он восхищается “торговлей Кула”, в которой один остров отдает определенные предметы другому острову и получает аналогичные (или те же самые?) вещи обратно годы или десятилетия спустя от какого-то другого острова в кольце. Что больше нравится Поланьи в этой торговле, — отсутствие истинной взаимной выгоды или ее очевидная бессмысленность? И, опять таки, должны ли мы идти по пути одержимой магией группы дикарей?

Я уже говорил, что свободное общество позволит Поланьи и всем, кто с ним согласен, отказаться от рынка и найти любые другие формы, которые им подходят. Но только свободное общество не позволит Поланьи использовать принуждение над остальными. Оно позволит ему вступить в коммуну, но не позволит ему заставить вас или меня вступить в его коммуну. Это единственное различие, и поэтому я должен заключить, что это единственная основная претензия Поланьи к свободному обществу и свободному рынку: они не позволяют ему, или кому-либо из его друзей, или кому-либо еще, использовать силу, чтобы заставить кого-то другого делать то, что хочет Поланьи или кто-либо еще. Они не допускают применения силы и насилия, не допускают диктата, не допускают воровства, не допускают эксплуатации. Я должен заключить, что мир, в который Поланьи хотел бы вернуть нас, — это именно мир принуждения, диктата и эксплуатации. И все это во имя “гуманности”. Воистину, Поланьи, как и его собратья по разуму, — “гуманист с гильотиной”. (См. глубокую работу Изабель Патерсон по политической теории “Бог машины”, Putnam’s, 1943).

На открытой пропаганде силы и эксплуатации, конечно, далеко не уедешь; и поэтому Поланьи обращается к методологическому холизму, рассматривая “общество” как реальную сущность саму по себе, существующую помимо и выше существования и интересов отдельных членов. Рынок, громогласно заявляет Поланьи, разрушил “общество”; ограничения рынка — это метод, необходимый для того, чтобы “общество” могло “защитить себя”. Все это очень хорошо, пока мы не начинаем задаваться вопросом: кто такой “общество”? Где его можно увидеть? Каковы его идентифицируемые атрибуты? Когда кто-то начинает говорить об интересах “общества” или о том, что интересы “общества” выше “обычных людей и их интересов”, следите за своим кошельком. Потому что за фасадом “общества” всегда скрывается группа жаждущих власти доктринеров и эксплуататоров, готовых забрать ваши деньги и распоряжаться вашими действиями и вашей жизнью. Ибо они “и есть” общество!

Единственный разумный способ определить общество — это определить его как совокупность добровольных межличностных отношений. И главное место среди таких добровольных взаимоотношений занимает свободный рынок! Короче говоря, рынок и отношения, возникающие на рынке, и есть общество, или, по крайней мере, его основная часть и сердцевина. На самом деле, вопреки утверждениям Поланьи и других, что общительность и дружелюбие появляются раньше рынка, истина практически обратна; ведь только потому, что рынок и его разделение труда позволяет людям получать взаимную выгоду, они могут позволить себе быть общительными и дружелюбными. Ведь в джунглях, в племенных и кастовых обществах существует не взаимовыручка, а война за скудные ресурсы.

Любопытно, что в своей идиллической картине жизни племен Поланьи никогда не упоминает о широко распространенных межплеменных войнах. Такие войны практически необходимы, потому что группы людей борются за скудные ресурсы: источники воды, охотничьи угодья и т.д. Трайбализм, а не капитализм, является “законом джунглей”, поскольку война и истребление “непригодных” — это единственный способ, с помощью которого племена могут сохранить жизнь. Именно капиталистическая рыночная экономика, которая увеличивает ресурсы за счет взаимной выгоды, способна обойти закон джунглей и подняться над таким животноподобным существованием до статуса развитой цивилизации и дружественных отношений между людьми.

Рынок, таким образом, в первую очередь социален; а все остальное социальное состоит из других добровольных, дружеских, нерыночных отношений, которые также, однако, лучше всего осуществляются на основе духовного обмена и взаимной выгоды. (Разве не лучше, если А и В дружелюбны друг к другу, чем если А дружелюбен к В, но не наоборот?) Таким образом, рынок, не является разрушителем общества он и есть общество. Чем же тогда Поланьи заменит рынок? Кроме добровольного отношения существует только принудительное; короче говоря, Поланьи заменил бы рынок “социальным” отношением силы и насилия, агрессии и эксплуатации. Но это не социальное, а глубоко антисоциальное отношение. Эксплуататор, паразитически живущий за счет производителя за счет принуждения, антисоциален, ибо он живет не в соответствии с лучшей природой человека: производя и обменивая свою продукцию на продукцию другого. Он живет с помощью насилия, односторонне и паразитически за счет производителя. Это глубоко антисоциальные и античеловеческие отношения. Они разрушают социальный рынок и ведут к тому, что цивилизация и цивилизованные стандарты жизни рассыпаются в прах.

Франц Оппенгеймер в своей блестящей работе “Государство” (“Авангард Пресс”, 1922) очень хорошо выразил эту мысль: есть два возможных пути к богатству, писал он: один — это производство, преобразование материи с помощью личной энергии, а затем обмен этого продукта на продукт другого. Это, по его словам, “экономические средства”. Другой путь — ждать, пока кто-то другой произведет богатство, а затем захватить его силой и насилием. Это он назвал “политическими средствами”. Легко понять, какой метод является “социальным”, а какой — глубоко и разрушительно антисоциальным. Карл Поланьи, утверждая, что спасает общество от рынка, сам разрушает общество, уничтожая рынок. Работа Поланьи — это апофеоз политических средств.

То, что Поланьи обязательно придет к этому, должно быть очевидно из его дискуссии о свободном труде. Для Поланьи возможность труда быть “товаром” является одним из худших грехов свободного рынка; поэтому Поланьи предлагает убрать труд со свободного рынка. Но что является единственной альтернативой свободному труду? Это несвободный труд, т.е. крепостное право. Человек, которому не позволено быть свободным работником, является крепостным. Фактически, восхваляя процесс (якобы характерный для первобытного племени) работы без оплаты, Поланьи восхваляет систему рабства. Ибо что такое неоплачиваемый, несвободный труд, как не рабский труд?

Поланьи, как и все социалисты, старается внушить нам, что наступление нового “общества” без рынка неизбежно. Поэтому, для него каждое ограничение рынка в последнее столетие является “признанием” социальной необходимости, а не сознательным выбором, направляемым определенными идеями и интересами. Чтобы сохранить этот миф, Поланьи гневно критикует тех, кто, подобно Мизесу, считает, что к государственному вмешательству в рынок привели определенные социалистические и ограничительные идеи и интересы. Поланьи сооружает соломенное чучело “конспирологической” теории истории, которая, конечно, таковой вовсе не является. Не нужно никакого согласованного заговора, для того, чтобы два разных этатиста или социалиста выступали за этатистские меры в двух разных областях. (Конечно, Поланьи также игнорирует очень важные реальные заговоры, такие как заговор фабианцев). Результат неизбежно и “естественно” вытекает из предпосылок, которых придерживаются эти два человека. Не желая обсуждать различные и конфликтующие идеи, лежащие в основе проблемы “социализм против рынка”, Поланьи пытается перевести все в плоскость социального детерминизма и неизбежности, в котором человеческое воление не играет никакой роли.

В следствие отвержения разума, Поланьи также отвергает свободу воли человека. У него “общество” действует, определяет, защищает, признает и т.д. Этот подход приводит к тому, что реальные детерминанты действия в обществе, которыми являются идеи, принятые и преследуемые индивидами, забываются, а внимание обращается на так называемые “социальные силы”, “общество” и т.д.

Как и все детерминисты, Поланьи в конце концов вовлекает себя в серьезные противоречия. Например, когда речь идет о появлении свободного рынка в XIX веке, Поланьи утверждает, что это был не социально обусловленный процесс, а отражение трагически ошибочных идей идеологов laissez-faire, которые путем “вмешательства” в “естественные” (племенные? кастовые?) процессы государственного регулирования и т.д. временно привели к появлению свободного рынка.

Я мог бы продолжать подробную критику Поланьи почти до бесконечности, но нет смысла затягивать с этим. На то, что под “обществом” Поланьи подразумевает силу и “политические средства”, указывают его неоднократные предупреждения о том, что “социальная реальность” обязательно должна включать силу и насилие. (Но почему бы не ограничить силу борьбой с агрессивной силой, минимизировав тем самым роль силы в обществе?) Поланьи, едко отвергая идеал свободной торговли, не понимает, что тем самым он отвергает международный мир, поскольку в мире социалистических наций планы друг друга будут вступать в противоречие, что приведет к конфликту интересов и войнам.

Также показательна следующая цитата: “Экономическое сотрудничество (на свободном рынке XIX века) ограничивалось частными институтами, такими же разветвленными и неэффективными, как свободная торговля, в то время как реальное сотрудничество между народами, то есть между правительствами, никогда не рассматривалось”. (Обратите внимание на тоталитарное отождествление “народа” и “правительства”). Поланьи видит, что товарные деньги старого золотого стандарта необходимы для истинно свободной рыночной экономики, и поэтому презрительно осуждает их. Как и большинство противников золотого стандарта, сторонников фиатной бумаги, он одновременно заявляет, что деньги — это больше, чем товар (больше, чем просто “вуаль”), и гораздо меньше, чем товар (деньги — это “просто билет”). Поланьи также совершенно не прав, когда говорит, что бизнесу “нужны” постоянные дозы инфляции для поддержания покупательной способности, чего не может обеспечить чистый золотой стандарт, и также не прав, когда абсурдно утверждает, что центральный банк не является таким же дефляционным, как чистый золотой стандарт без такого центрального банка. Центральный банк по своей сути более инфляционный, но когда приходит день расплаты, и он должен сжиматься (при золотом стандарте) он сжимается гораздо сильнее, чем было бы необходимо в противном случае.

Далее: Поланьи, похоже, считает, что он достиг большой победы в борьбе с экономистами свободного рынка, когда говорит, что торговля сначала развивалась на международном и межрегиональном уровне, а не сначала на местном, а затем по международном. И что? Это ни в коем случае не опровергает аругменты экономистов свободного рынка. Неудивительно, что в мире самодостаточных ферм и поместий самая ранняя торговля должна была вестись с отдаленными местами, откуда только местные фермы и могли получать определенные продукты. (Например, Западная Европа могла получать пряности только с Ближнего Востока.) На самом деле, это проявление выгод торговли и разделения труда, а также роста рынка, а не наоборот.

Наконец, в последней главе Поланьи пытается уверить нас, что проектируемое им коллективистское общество действительно сохранит многие из “свобод”, которые, как он нехотя признает, принесла нам рыночная экономика. Эта глава — почти учебник по предельной путанице в понятии “свобода”; и путаницы между понятиями “свобода” и “власть”.

(Об этом важнейшем различии, всегда размываемом коллективистами, см. Ф.А. Хайек, “Дорога к рабству”). Многие “свободы” будут сохранены, даже максимизированы (в конце концов, разве рабочий с большим количеством денег не является более “свободным”, и кого вообще волнуют деньги, отнятые у жирующих богачей?, включая такую “свободу”, как “право на работу” без дискриминации по расе, вероисповеданию или цвету кожи. Поланьи не только утверждает, что в его коллективистском обществе мы можем иметь достаточно “свобод”; он также верит, что мы можем сохранить индустриализм и западную цивилизацию. Обе надежды напрасны; в обоих случаях Поланьи думает, что может сохранить следствие (свободу слова или промышленную цивилизацию), уничтожив при этом причину (свободный рынок, права частной собственности и т.д.) Идеи Поланьи недалеко ушли от идей Неру, Кваме Нкрума, и дикаря, которым он так восхищается.

Эта критика была написана в виде частной записки в Фонд Фолкера в июне 1961 года. Она никогда не была опубликована.

Оригинал статьи

Перевод: Наталия Афончина

Редактор: Владимир Золоторев