Мы думаем словами. Мы общаемся с помощью слов. Законы написаны словами. Компетентность в любом из этих действий требует ясности в том, что означают используемые слова. Поэтому изменения в использовании слов, как это делает “постмодернистская культура… склонная к пересмотру ключевых терминов”, потенциально опасны, так как могут внести путаницу с серьезными последствиями.

Подобная путаница обсуждалась во многих местах, например, в дискуссии К.С.Льюиса “Смерть слов” о том, как использование таких слов, как “джентльмен” и “христианин”, превратилось из описаний фактов в характеристики “хорошего” (я одобряю) или “плохого” (я не одобряю). Последствия этого могут быть очень опасными, потому что “когда вы убили слово, вы также… стерли из человеческого разума то, что изначально обозначало это слово. Люди недолго… продолжают думать о том, о чем они разучились говорить”.

Возможно, самая опасная область переопределения значений слов — это область деятельности правительства, потому что правительство — это единственный общепризнанный институт, которому разрешено применять принуждение к другим. Изменения могут расширить эту власть за счет увеличения степени принуждения, которое они могут применять к гражданам. Кроме того, уникальная история Америки изобилует идеями о правительстве и свободе, которые тоже могут быть трансформированы самым разным образом.

Джордж Оруэлл в своем знаменитом эссе “Политика и английский язык”, отмечающем в этом году свое 75-летие, не зря утверждал, что “упадок языка в конечном итоге должен иметь политические и экономические причины”. Как он выразился: “Многие политические слова… демократия, социализм, свобода, патриотический, реалистический, справедливый, имеют несколько различных значений, которые нельзя согласовать друг с другом… Слова такого рода часто осознанно используются нечестным образом.”

Выводы Оруэлла поразительно актуальны для 2021 года. “В наше время политическая речь и письмо в значительной степени являются защитой того, что не может быть оправдано… Политический язык состоит в основном из эвфемизмов, вопросов и туманной неопределенности”, чтобы служить “массовой лжи, уловкам, глупости, ненависти и шизофрении”. И решение состоит в том, чтобы вновь сфокусироваться на ясности, как на “необходимом первом шаге к политическому возрождению”.

Хотя некоторые, по-видимому, просто не в состоянии признать, что лицемерие и ложь занимают огромное место в политическом языке, на самом деле не требуется большого ума, чтобы увидеть хотя бы некоторые из этих злоупотреблений. Но такое разрозненное осознание того, что вот есть одно злоупотребление здесь, а другое там, все еще сильно недооценивает неблагоприятные последствия, потому что в деле продвижения аргумента “нам нужно больше правительства” редко встречается только одно-единственное искажение смысла. Множественные искажения могут сделать почти невозможным четкое понимание вопроса.

Чтобы увидеть, насколько обширными стали риторические искажения и насколько замысловат “политический язык… созданный для того, чтобы ложь звучала правдиво… и чтобы придать солидности пустому трепу”, рассмотрим несколько “заминированных” слов.

Единство

По традиции, в инаугурационной речи Джо Байдена особое внимание было уделено объединению Америки с помощью “единства”. Насколько я помню, “единство” упоминалось восемь раз. Но, учитывая то, как демократы действовали по отношению к оппонентам на выборах, не пропуская ни одной возможности для атаки ad hominem и ни одной возможности для обвинений в чем угодно, можно задаться вопросом, в чем именно может состоять единство, кроме разве что, “My way” Фрэнка Синатры.

Что еще более важно, единство в смысле согласия по конкретным целям, которых мы хотим достичь, не просто отсутствует, но и недостижимо. Как только мы расширяем наш взгляд за пределы расплывчатых и приятных для уха общих формулировок, мы обнаруживаем, что американцы расходятся почти во всем, и наши цели часто диаметрально противоположны.

Нам всем нужна еда, одежда, кров, медицинское обслуживание и т.д. Но нам нужны разные типы и разные количества этих благ. Нам также нужны эти блага в разном качестве, в разное время, в разном месте, не говоря уже о том, что за них должны платить разные люди. Мы также сильно различаемся в выборе компромиссов между нашими желаниями. А взаимно несовместимые цели не могут быть волшебным образом объединены.

Таким образом, потенциально достижимое единство обычно не предполагает конкретных целей, с которыми мы все согласны. Вот почему военное время, когда все наши очень разные жизни находятся под угрозой, является исключением в вопросе возможности национального единства, здесь оно возможно, по крайней мере, в вопросе борьбы с врагами, и вот почему политики так стремятся объявлять “войны” с бедностью, наркотиками, бездомностью и так до бесконечности. В чем мы могли бы достичь единства, так это в том, как наилучшим образом примирять наши отличные друг от друга и часто противоречащие друг другу цели. Но политика блестяще провалилась в решении этой задачи.

Когда люди преследуют свои цели с помощью того, что Франц Оппенгеймер называл “политическими методами”, успех обычно заключается в использовании чужих ресурсов, в отличие от “экономических методов” добровольных соглашений. Подобные “объединяющие” политические инициативы — это просто способ заставить несогласных нести бремя против их воли. Но когда я насильно забираю вашу собственность для целей, которые вы отвергаете, я нарушаю ваши права и уменьшаю средства, которые у вас есть для достижения любой из ваших целей. Вот почему призывы политиков к единству очень мало относятся к единству.

Однако в одном мы могли бы достичь единства — в равной свободе мирно преследовать свои собственные цели. Все люди выигрывают от “взаимного сохранения своей жизни, свобод и имущества”, как выразился Джон Локк, для нашего “стремления к счастью”, как сказал Джефферсон. Это означает защиту свободы и прав собственности каждого, а также права на торговлю и заключение договоров. Как давно заметил Дэвид Юм, после того, как права собственности установлены и единообразно защищаются, все последующие договоренности являются добровольными. Никто не может навязывать свою волю, нарушая права других. Традиционное определение справедливости — “воздать каждому должное” — соблюдается.

Но это также означает, что любой, кто предлагает, чтобы правительство расширилось за пределы этих очень ограниченных способов, которыми оно могло бы улучшить то, что Конституция называет нашим общим благосостоянием, явно отвергает стремление к любому достижимому единству. Когда правительство отвергает выбор людей, вместо того чтобы защищать его, оно навязывает господство, а не обеспечивает добровольное сотрудничество и взаимное согласие. Тогда риторика политического единства, какой бы искренней она ни казалась и сколько бы раз она ни повторялась, является не чем иным, как камуфляжем для навязывания несправедливости одним людям с целью помочь другим.

Мы

“Мы” — полезное дополнение к “единству” в непонимании правительства. Сам факт, что это слово имеет множественное число, предполагает, что единство уже существует, независимо от того, существует ли оно каким-либо образом, кроме соглашения между одними для того, чтобы ограбить других.

Употребление этого слова также приводит к логической ошибке двусмысленности — изменению значения чего-либо в середине утверждения. Например, часто утверждают, что “мы”, американцы, платим за социальное обеспечение и “мы” получаем пособия. Но “мы”, которые являются чистыми бенефициарами, в первую очередь те чьи выгоды значительно превышают их затраты, сильно отличаются от более молодых “мы”, которые теперь платят по счетам. Перераспределение в несколько триллионов долларов скрыто простым объединением бенефициаров и плательщиков в одно “мы” (другой пример — минимальная заработная плата, которая нужна чтобы помочь “бедным” как группе, несмотря на то, что бедняки теряют из-за нее работу или не могут ее найти).

Связь между “мы” и “вы” также делает последний термин скользким, отчасти потому, что американцы перешли от thou (единственное число) и ye (множественное число) к “you”, которое может быть как в единственном, так и во множественном числе. Кто-то может сказать “это защитит вас (единственное число)”, и это может означать как “это защитит человека, о котором я говорю, и причинит вред другим”, так и “это защитит человека, о котором я говорю, без вреда для других”. Употребление этого слова избавляет вас от необходимости обращаться ко всем, кого это касается. Даже если кто-то говорит “это защитит вас (множественное число)”, это может означать как “это защитит группу, о которой я говорю, и причинит вред другим”, так и это может означать “это защитит группу, о которой я говорю, без причинения вреда другим”. Опять же, вам не нужно обращаться ко всем, кого это касается. Единство требует чтобы ничьи права не нарушались, но это слово обычно используется для обозначения чего-то совершенно другого.

Права

И “единство”, и “мы” связаны со злоупотреблением словом “право”, потому что его типичное использование не позволяет провести очень важное различие между “негативными правами” или свободой от принуждения и “позитивными правами”, то есть, обязанностью для других давать вам что-то.

“Позитивные” права на жилье, образование, здравоохранение и т. д., предоставляемые или санкционированные государством, требуют, чтобы кто-то за них заплатил. Таким образом, эти права возлагают на других неотъемлемое от этих “прав” обязательство, забирая у них доход и имущество без их согласия, то есть нарушая их негативные права не быть ограбленными государством. Это прямо противоречит нашей Конституции с ее строго ограниченными полномочиями государства и Биллю о правах, не говоря уже о Декларации независимости, которая говорит о неотъемлемых правах, то есть, тоже фокусируется на защите наших негативных прав.

Права могут быть одинаково неотчуждаемыми для всех только тогда, когда соответствуют равным правам для других. Каждый гражданин может пользоваться негативными правами против злоупотреблений со стороны правительства, не нарушая при этом равных прав других, поскольку они возлагают на других только обязанность не вмешиваться. Но когда правительство создает новые позитивные права, извлечение ресурсов для их оплаты неизбежно отнимает у других неотъемлемые права и свободы.

Следовательно, если политик обещает создавать или защищать права американцев, чтобы это относилось к правам, которыми все мы обладаем как личности, он или она должны говорить об отрицательных правах. Но сегодня этого почти не бывает. Теперь, когда политики обещает некоторым “новые и улучшенные” права, они обещают нарушить отрицательные права, для защиты которых и была создана наша страна.

Freedom/Liberty

Искажения, вносимые в ходе продвижения позитивных прав и при игнорировании негативных прав, которые при этом нарушаются, также проявляются, когда люди говорят о Freedom или Liberty. Freedom — это свобода от того, чтобы наши негативные права кем-либо нарушались, при этом правительство обычно выступает в качестве исполнительного агента. Liberty — это свобода от того, чтобы само правительство нарушало наши негативные права. Тот факт, что правительству нельзя доверять самому себя контролировать, является причиной того, что у нас есть Конституция, ограничивающая его злоупотребления, но граждане должны быть окончательным сдерживающим фактором для правительства, поэтому наши Основатели уделяли такое большое внимание бдительности в защите нашей свободы.

Возможно, самый известный пример путаницы можно найти в речи Рузвельта “Четыре свободы”. Две из четырех — “свобода слова и выражения” и “свобода каждого человека поклоняться Богу по-своему” — являются отрицательными правами, закрепленными в Первой поправке. Ими можно пользоваться повсеместно, потому что свобода одного не умаляет таких же свобод других. Единственная роль, которую они создают для правительства, — это недопущение посягательства других людей на эти права. Они защищают свободу для всех от принуждения.

Третья свобода Рузвельта — “свобода от нужды” — не может быть столь же универсальной. Она обязывает правительство предоставлять некоторым больше товаров и услуг, чем могло бы обеспечить их добровольное взаимодействие с другими, что нарушает равную свободу других приобретать товары и услуги добровольно, используя свои собственные ресурсы.

Точно так же четвертая свобода Рузвельта — “свобода от страха … того, что ни одна нация не будет в состоянии совершить акт физической агрессии против любого соседа”, правильно утверждает, что граждане должны быть защищены от нападений других правительств. К сожалению, здесь ничего не говорится об агрессии правительства против своих граждан. И потому его третья “свобода”, требующая агрессии правительства для получения ресурсов, необходимых для его “благотворительности”, упускает из виду то, что часто представляет собой величайшую угрозу свободе граждан.

В результате, “Четыре свободы” Рузвельта дали возможность политикам и тем, кто стремится продвигать свои интересы за счет других, использовать язык свободы, чтобы существенно ограничить нашу свободу.

Честно/Справедливо

Риторические уловки в отношении прав или свободы находят отражение и в заявлениях о честности или справедливости, вероятно потому, что в большинстве случаев честность (fairness) переводится как “больше для меня или для тех, кому я считаю нужным помочь” (если бы вы сами были готовы предоставить ресурсы, вы просто сделали бы это, а не призывали к тому, чтобы это сделал кто-то по имени “только не я”). Иначе говоря, это всего лишь утверждение о том, что предполагаемые бенефициары имеют положительные права на некоторые вещи, и могут игнорировать негативные права других. Эти негативные права являются основой нашей самопринадлежности и добровольных договоренностей, которые обеспечивают единственное средство удовлетворения традиционного определения справедливости (justice) — “воздавать каждому по заслугам”.

Создание дополнительных позитивных прав часто само по себе приводит к последующей нечестности, поскольку прекращение или сокращение некоторых позитивных прав, созданных государственной политикой, является нечестным, даже если такая политика была необоснованной, неэффективной или расточительной. Другими словами, часто нечестно отменять то, что не следовало бы вообще делать.

Гордон Таллок проиллюстрировал это на примере медальонов такси (медальоны такси — значки, свидетельствующие о “праве” частного извоза, они могут продаваться — прим.ред.) Если после того, как было выпущено ограниченное количество медальонов, спрос на услуги такси вырос, доходы такси вырастут. Конкуренция за медальоны повысит их цену, чтобы получить прибыль от более высоких ожидаемых доходов в будущем. Если Боб продает свой медальон на такси Джиму по такой (более высокой, — ред.) цене, Джим может рассчитывать на нормальную доходность своих инвестиций. Если теперь правительство прекратит эту программу, оно сделает это нечестно, потому что это накажет Джима, который так и не получил выгод от программы, в то время как Боб их уже получил. Это явно несправедливо по отношению к Джиму. Аналогичный анализ применим ко многим случаям правительственной поддержки отраслей, а также к социальному обеспечению и медицинской помощи.

Социальное

Фридрих Хайек писал в “Пагубной самонадеянности”, что прилагательное “социальный” “вероятно стало самым сбивающим с толку выражением во всем нашем моральном и политическом словаре”. Лучшая иллюстрация — “социальная справедливость”. Со времен Цицерона справедливость означала “воздавать каждому свое”. Но социальная справедливость требует, чтобы справедливость, как она понималась на протяжении тысячелетий, была нарушена. То есть социальная справедливость означает неизбежную несправедливость. Как выразился Хайек: “Худшее употребление слова “социальный”, которое полностью разрушает значение любого слова, которое оно квалифицирует, находится в почти повсеместно используемой фразе “социальная справедливость”. В результате “люди стали… называть “социальным” то, что мешает функционированию “общества”. “Социальное” действительно следует называть “антисоциальным”.

Другие искаженные слова

Приведенные выше полдюжины примеров — далеко не исчерпывающий список слов, искаженных ради роста правительства. Есть много других. Например, когда люди называют капитализмом то, что на самом деле является клановым капитализмом, хотя последний явно нарушает основные принципы первого, они приравнивают “не капитализм” к капитализму, который затем ложно обвиняют почти во всех существующих грехах. Точно так же обычное обожествление демократии игнорирует необходимые ограничения, которые не позволяют ей быть “двумя волками и овцой, голосующими за то, что съесть на обед”. Это обожествленное представление сильно отличается от демократических выборов тех, кто уполномочен делать (только) свою конституционно ограниченную работу, что может снизить риск кровопролития во время смены политической власти. То есть, что делает демократию хорошей, так это то, что она потенциально может защитить свободу, которая всегда подрывается, когда прибегают к насилию, а не то, что демократия всегда хороша по своей природе. Неверное толкование добровольных рыночных механизмов как “«собака ест собаку, в джунглях выживают самые приспособленные” тоже извращает смысл.

Маленькие слова также играют вспомогательную роль в искажении смысла в сторону большей власти правительства.

Например, добровольные рыночные механизмы часто осуждаются как “использующие” людей, после чего обычно следует формула “поэтому мы должны их ограничивать”. Однако “использование” в рамках рыночных отношений означает “использовать” или “нанимать” без ущерба для других. Фактически, эти другие только выигрывают. Но большинство, похоже, использует это слово для обозначения “злоупотреблений” или “вреда”, даже несмотря на то, что применение силы или мошенничество, которые делают возможными злоупотребления или причинение вреда, несовместимы с добровольными договоренностями. И есть большая разница между двумя описаниями, которые пытаются продать вам теорию эксплуатации: “Вы используете других на рынках, причиняя им вред” и “Вы использовали услуги, добровольно предоставляемые другими, поэтому вы нанесли им вред”.

Аналогичным образом, “потребность” используется как способ обозначить, что кого-то (кроме того, кто использует это слово) нужно заставить ее обеспечивать (в этом случае в качестве бэкапа используются слова “должен” или “у нас нет выбора”), но это заклинание не отменяет законных прав людей. Тогда любой, кто возражает против этого навязывания, считается жадным или эгоистичным, даже несмотря на то, что собственный интерес, который есть у всех нас, очень отличается от эгоизма.

Для унижение тех, кто не желает принимать такие навязывания, часто используются такие фразы, как “они делают это только ради денег”. В этой фразе искажается смысл как “только”, так и “ради”. Те, кто выдвигает это обвинение, используют “только” для обозначения “единственного”, тогда как в большинстве рыночных механизмов это фактически означает “но за то, что” — то есть, без некоторой компенсации за рассматриваемые усилия они бы не были предприняты. “Ради” используется не по назначению, потому что люди не делают ничего “ради” денег. Деньги — это не цель. Это средство, дополняющее свободу, которое позволяет людям более эффективно добиваться достижения своих конечных целей.

Объединение искаженных слов

Каждый из примеров, которые я привел, может привести к серьезным проблемам в понимании людей. В некоторых из них полностью меняется значение слов, делая их обычное употребление противоположным первоначальным значениям, фактически исключая возможность логической точности.

Если это недостаточно плохо само по себе, то можно сказать еще, что множественные искажения значений часто являются частью аргументов в пользу “большего правительства” и могут еще больше затруднить понимание. Это можно увидеть по аналогии с налогами.

Широко известен результат в области государственных финансов: для прямолинейных графиков спроса и предложения (в которых каждое равное увеличение эффективных налоговых ставок сокращает объемы торговли на одну и ту же сумму) потери благосостояния или избыточное бремя (потери общества от сокращения производства и обмена) пропорциональны квадрату предельной ставки налога. Удвоение предельной ставки налога увеличивает потери благосостояния в четыре раза. Ее утроение в девять раз увеличивает эти потери.

Стимулы, определяющие эту налоговую ставку, представляют собой сумму всех различных взимаемых налогов плюс искажающие эффекты регулирования (которые действуют как налоги). Это напоминает то, как действуют искажения слов. Увеличение налогового или нормативного бремени на и без того сильно обремененных рынках резко увеличивает издержки для общества, а множественные языковые искажения в направлении все большего усиления правительства также резко увеличивают непонимание людей, что потенциально может привести к еще более быстрому росту издержек для граждан.

Чтобы проиллюстрировать это, вы легко можете представить кого-то, кто выступает за конкретное расширение этатизма, говорящим что-то вроде: “Мы все должны объединиться, чтобы сохранить все наши права как единственный способ достичь справедливости и защитить нашу демократию и нашу свободу”. Такое предложение настолько двусмысленно и противоречиво, что трудно представить себе разговор, в котором оно могло бы быть ясным и прозрачным для всех.

Как заметил Оруэлл, пластичность языка позволила новым версиям этатизма маскироваться под средства достижения лучшего общества, потому что искажение значения слов сделало глупые идеи о социальной организации более жизнеспособными. В то же время стало труднее сообщать о преимуществах, которые достижимы только благодаря свободе. Это серьезное препятствие на пути к восстановлению свободы, но улучшение понимания — сначала нашего, а затем других — кажется единственным мирным способом сделать это.

Оригинал статьи

Перевод: Наталия Афончина

Редактор: Владимир Золоторев